Безупречная меланхолия.

Руки её истерзаны краской. Софа под ней сжалась и стала серой в мелкий цветок пыльной крошкой на четырех деревянных ножках. Она ютится на ней, и белые кудри её достают до пола, а колени падают вперед. На вытянутые руки она клонит голову и, обессилевший, роняет её, сдавшись в плен сну. Его охватила нервная дрожь, недомогание, и недосып гирями по сто пудов упали на спину, железные колодки усталости сомкнули его ноги и запястья опутали цепью. Он замер. Сжал в руках кожаный переплет, с силой надавил на тесненное название книги, точно на ощупь проверяя: все ли буквы на своем месте. Он сделал шаг. Удивительно легкий. И еще. И еще. Три. Пять. До софы всего десять. Он помнил, что в длину комнаты умещалось всего семнадцать его и двадцать два её шага. Он упал на колени перед софой и укрыл ладонями ее мягкие испачканные в красках щеки. Одежда на ней тоже была испачкана красками. Казалось, на ней масла было больше чем на холсте. Она сама - картина. Живей и ярче любой другой от Парижского Лувра до Петербургского Эрмитажа. - Я переписал твою любимую книгу твоим любимым шрифтом. Каждый раз когда я делал ошибку: выводил неправильно вензель, засечку - я переписывал её заново. Я проделывал это сотни, тысячи раз. Я истратил коробку туши, сломал четыре пера, мои пальцы - в мозолях, и напряжении - нервы. Пожалуйста, посмотри на неё, - её испачканное лицо в его руках ожило: глаза, неизменно голубые и холодные, открылись и стали медленно ввинчивать в него сомнения и трусость прекрасным, строгим и пронзающим словно острие рапиры взглядом; рот её приоткрылся, и слова замерли на кончике острого языка; щеки разгорелись яростным румянцем. Она тяжело вздохнула, выражая каждым своим движением раздражение, вызванное его присутствием. - Что ты только что сказал? - Я люблю тебя. В нервном возбуждении он коснулся её губ, совершенно неумело целуя её. Ему даже стало смешно: он так давно не целовал её, что совершенно забыл как это делается. От маслянистого запах пихтового лака и уайт спирита его едва не стошнило. Его нервное состояние граничило с безумством. Он ожидал её приговора как осужденный. Казнит или помилует? Казнит или помилует? Он отпустил её лицо, и на пальцах ощутил липкую краску. Пятерней она провела рукой по волосам, ославляя на сливочных кудрях разноцветные, грязные полоски красок. Её лицо, по-прежнему сонное и прекрасное, выражало смятение. Она нахмурилась, и её лицо постыдно обнажило уже заметные морщины. - Все хорошо? - знакомый долгие годы её голос сейчас показался ему сейчас необыкновенно громким; он упрекнул себя за то, что посмел забыть как звучит её голос. Ему стало стыдно и грустно, но вида он не подал, лишь потупил взгляд, бездумно уставившись на кружевной абажур настенной лампы. - Знаешь я пять лет изучал шрифты, а сейчас появились компьютеры, - он рассмеялся, но её безупречное лицо не дрогнуло ни единым мускулом, выражая беспристрастность, если даже не отчужденность, - я стал никому не нужен. Я держал прежде магазин открыток, писал поздравления на заказ, переписывал книги в ручную на сотни языков без единой ошибки декоративным шрифтом. Бывало в самом конце неправильно выведешь вензель - переписываешь снова. И так бывало без конца. А теперь кругом техника, компьютеры, текстовые редакторы - какой хочешь шрифт за две минуты. Теперь, я понимаешь, стал не нужен. И главное: тебе я стал не нужен. Рин, милая, прогресс отобрал у меня работу. Живопись забрала тебя от меня. Я не выношу науку также страстно как и искусство, но зависим от них обоих. Что мне делать? Я безработный, безответно влюбленный, стареющий и совершенно ничему не обученный, ни к чему непригодный. Я, кажется, совсем разучился понимать простые вещи. Кажется, я, моя милая, разучился жить. Если когда вообще умел. Не смей только говорить мне сейчас о психологии. Фрейд здесь бессилен. Мне тяжело. Невообразимо. Я потерял все, что было мной горячо любимо, - он говорил страстно и почти что с безумной одержимостью, слова его порой путались, и сложно было понять о чем идет речь; Рин смотрела него беспокойно. Он бросил книгу на пол и судорожно схватил её грязные руки, передавая по пальцам нервную дрожь, словно бы в ней был скрыт какой-то тайный код, зашифрованный азбукой морзе. - Рин, дорогая, разве ты не помнишь то время, когда я звал тебя своей Евой, когда я для тебя был единственным Адамом, и мир для нас был райским садом. Почему это время прошло? Ты взяла кисть в руки, и это было твое греховное падение. Милая, ты ведь никакой не художник. Над тобой лишь снисходительно смеются. Ты бездарность, милая. Но я люблю тебя, и это не имеет значения. Твой талан не в том, чтобы быть художником. Талант твой сокрыт в самом твоем существовании. Милая, ответь же мне. Скажи хоть словно, - он сжал её колени ладонями, ластясь словно бездомный драный кот, он любовно посмотрел на неё, моля и пытаясь разжалобить на помилование. Казнит или помилует? Грубость его слов была для неё привычной. Он всегда говорил, что думал, но не с дерзостью самоуверенного юнца, а детской невинностью. Он для неё всегда был прежде всего ребенок, а потом уже неуверенный в себе гений, нуждавшийся в ежеминутной поддержке, горячо любимый возлюбленный и совсем немного соперник, чей талан вызывал у неё горькую зависть. Несмышленый мальчишка, который не ведает, что творит. И по обыкновению она мысленно уже простила ему ненарушенную грубость. Рин укрыла ладонью его пшеничные волосы. Этот нежный жест, некогда для него ужасно привычный, пробудил в нем все те воспоминания о прожитый вместе с Рин бок о бок годах. Он вспомнил, как часто - в неделю раз точно - они обязательно ругались, а после так же быстро эти ссоры забывались. Он помнил, как Рин любила бить посуду, и как потом он клеил её. И, когда в дом к празднику приходили гости, они с ней с смеялись, ведь не было ни одной тарелки без трещины. Он вспомнил, как однажды Рин порвала все его книги, которые он делал больше месяца. И как в тот день он впервые в жизни ударил её. И тогда же он понял, какая же она все-таки слабая. Он вспомнил, как на каждом её спектакле всегда сидел на втором ряду справа. Он любил сидеть близко к сцене и слушать, как железные набойки на каблуках актеров пьес стучат о дощатый пол, когда они ходят и особенно - когда бегут. Он мало понимал в театральном искусстве, и потому не замечал, когда актеры переигрывали, или когда звук был особенно плох, и кто-то, переволновавшийся и забыв текст, делал слишком долгую паузу. Он этого не замечал. И когда после особенно неудачного спектакля она кричала:"Аффектация, сплошная аффектация, я забыла текст, я переиграла. Я - ниточная актриса!", - он не понимал, о чем она. Даже немного злился на свое невежество и её любовь к драматизму и эмоциональности. И вот, когда она начинала плакать на почве своей бездарности, старательно выращивая колючие нервные расстройства и раздражительность, он целовал её и говорил, что актрисы лучше нет в целом мире, и тогда она снова становилась спокойной. Он помнил, как иногда утром она вставала раньше него и готовила завтрак - это были редкие, но оттого очень ценные минуты. Он вспомнил их привычку ходить в дорогие магазины, воображая себя статной супружеской четой, и, не имея ни копейки в кармане, глядеть на красивые и дорогие вещи, которые они бы все равно себе никогда не позволили. Он вспомнил, что, когда впервые увидел её, он подумал, что она, должно быть, ужасно заносчива. Он так подумал, потому что она была необыкновенно красива в тот вечер, а он, как любой мужчина в его еще на тот момент юном возрасте, не мог терпеть вида красивых женщин, которые ему не принадлежали. "Если ты заплатишь за мой виски - я назову тебе своё имя" - так она ему сказала. И он заплатил. Позже она призналась ему, что совершенно не помнит тот вечер, потому что она, как обычно оно и бывало после удачного спектакля, напилась настолько, что едва ли могла вспомнить это самое имя. Позже встречая её где-то у общих знакомых, он думал о ней иначе: она казалась ему выражением покорности и смирения. Будучи не знакомым с ней лично, он бы поставил все свое скромное состояние на то, что она глубоко верующая, истинная христианка. И всякий раз, когда он смотрел на неё, ему на ум приходили религиозные тексты, казалось, давно забытых молитв. Но стоило ей только заговорить, как на ум приходили уже совершенно другие слова. Голос у неё был громкий и звенящий, и странно было думать, что из всей людей в мире он принадлежал именно ей. После этого знакомства весь мир стал для него миром Кагамине Рин - молодой и, наверное, не слишком талантливой актрисы. В каждой девице с тех пор он пытался углядеть её черты, но не мог. Как и не мог понять, что же в Рин такого особенного. Она была ужасно красива, но он считал, что дело не в красоте. По крайней мере не только лишь в ней одной. Но в чем же тогда? Все без устали твердили о том, как же ему повезло. Сам херувим снизошел к нему с благодатной любовью. Нет в мире женщины прекрасней неё. Тонкость рук, чувственный изгиб талии и очаровательная полнота бедер. А лицо! Какое у неё было лицо! Ты словно бы смотрел в небо, в Бога, если угодно, во вселенную. Это была тихая и смиренная в своём яростном бунте красота. Порой ему казалось, что стоит коснуться её лица, и оно исчезнет, как пустынный мираж. Но оно никуда не исчезало, и поэтому ему всякий раз хотелось плакать и восторженно кричать, касаясь её щек или лба. Это как если бы все тайные мечты вырвались из темницы возбужденного подсознания и обрели форму. И его мечты и желания обрели форму Кагамине Рин. Все в ней до единого его восхищало. Им говорили, что они прекрасная пара и чудно смотрятся вместе. Она смеялась, и её золотая кожа покрывалась задорным румянцем. Никому и в голову не приходило, что она может кричать и злиться. Нет. На неё можно только смотреть и восхищаться её очарованием. Но она была распутна и любила вино, а когда напивалась кричала непристойные вещи. "Христовья кровь течет в моих вена, - кричала она, - так просто стать богом, купив вина за двадцатку". Она была порочна. И она не верила в бога, и не знала молитв. И красота её восхищала многих, и она безвозмездно дарила себя и свою любовь многим. Но он мог лишь преклонить колено перед её распутством. Все в ней совершено. И даже её греховность и безумие были для него священны. Он начал вспоминать многие вещи. Как знакомил её с родителями, и как его мать сказала, что глупо обожествлять такую женщину, ведь она обыкновенная шлюха. И тех пор он не виделся с матерью и забыл отцовский дом. И это были пустяки. Он вспомнил, как много раз видел её с другими мужчинами, но сохранял равнодушие, потому что это единственное, что могло её удержать. Он вспомнили их бесконечные споры, и то, что она всегда принимала позицию нападающего, и взгляды его были вольными, порой даже антисоциальными, бунтовскими, аморальными. "Все - принадлежат всем. Все - принадлежит всем. Частная собственность - жалкая попытка утвердиться в мире. Брак - извращенное понимание любви, товарно-денежные отношения, абсолютно дикое проявление доминантности для мужчины и рабство женщин. Устройство современного мира хуже устройства канонизаций. Выйди из дома и дойди до ближайшего магазина: это с вероятность в сто процентов будет продуктовый, а не книжный. Это многое говорит о нашем виде", - так она говорила, и он пытался прикрыться от неё моралью и общественными нормами, но этот фиговый лит она сжигала пламенем своих речей и раздувала прах фактами и теориями, и он оседал на их отношения, покрывая их мертвой пылью ссор и недомолвок. Он вспомнил, как ночами, глядя на её спящее лицо, думал, что, должно быть, рано или поздно это лицо ему надоест, и он простится с ней, как бывало со всеми до неё. Но сытость не приходила. И буйно цветущая красота как и прежде заставляла его дрожать от восхищения. И он вспомнил, как они стали снимать эту квартиру и чердак: она тогда еще не знала безумной страсти к живописи и играла в театре, но почти всякий раз был провал, и она могла пить неделями. А он терпел и рисовал на заказ картины, книги, поздравительные открытки - что угодно лишь бы платили. Он любил её бездумно и безраздельно, и самая страшная трагедия была для него не более чем пустяк, галька в море. Как она ходила по дому в одном лишь белье и без него; как красиво стучала каблучками на сцене, и как звонко она говорила, как пила, курила, как водила в дом чужих мужей, читала вольнодумных философов и цитировала их наизусть, и как любила дорогие и красивые вещи, ненавидела бедность, как противоречила себе во всем без конца и начала, и как безумно хотела стать талантливой. Он вспоминал и вспоминал, силясь найти в памяти тот момент, когда же всему этому пришел конец. Он посмотрел на неё. Невинные глаза, в которых робость и желание, и власть. Ты в плену. Её золотых кудрей и мягкой кожи, нежнее пуха. Её руки - хитрая ловушка. Нежное прикосновение - удар в сердце. Ты сломлен. Стоит раз увидеть как она идет, как быстро и ловко тусует ножками словно - шулер карточную колоду. И ты пропал. И тебя не найти. - Ты выглядишь так, словно бы пришла прямиком из моего воображение. Помнишь, я говорил тебе это? Помнишь? Все в тебе, даже твоя чертова страсть к живописи мною любимы. Ты - возведенное в абсолют совершенство изящный линий. Как на чистом лице под кистью художника распускаются розы, так на твоем лице свежим ветром молодости цвете красота. Пройдет еще несколько лет, и оскал времени обнажит пасть, и твое лицо станет старше, морщин станет больше. Ты знаешь это, и твори руки хватают краски. Ты пытаешься спасти свою молодость искусством. Но живопись не продажная, она не дается каждому. Думаешь, во мне не было жаления стать художником? Все мы хоть раз пытались. Милая, пойми, люди смотрят на тебя, а не на твои картины. Мои книги любили, меня - ненавидели за искренность, считали циником и эгоистом. Меня, представляешь? А я не такой, ты знаешь. Милая, моя Рин, брось все это и вернись ко мне. Тебе не стать новым Ренуаром, чьи картины ты так беззаветно любила. Не стать, глупая и упрямая девица, - он беспомощно уткнулся в её колени, словно слепой. Слова его были жалкими, трусливыми, не имеющими никакой силы, и состязаться на ровне с её властным голосом они никак не могли. Он злился, но был слишком уставшим, чтобы эта злоба внушала страх. Он вспоминал и воспоминал. Дальше и глубже в тень былых времен. Копался он в сокровенных сундуках памяти, как персидский шейх в роскошном шелке - он в мгновениях своей юности. У иных богатство и золото, у него - тридцать с лишним лет и ничего больше. Любимая женщина одержима и не им. Любимая работа утратила всякий смысл. Труд его обесценился, а любовь стала помехой. Он почувствовал себя жалким, но гордость не позволила ему плакать при Рин. Он старался сохранить перед ней мужество, хоть и прекрасно понимал, что она уже обо всем догадалась. Она чувствовала его страх и ярость, но не могла проявить сочувствие, как бы сильно того не желала. - Когда я играла, меня называли плохой актрисой с хорошеньким личиком. Когда я начинала рисовать, меня стали называть плохим художником, но красивой натурщицей. А я не хочу позировать. Не хочу быть объектом. Я хочу сама, вот этими руками, что-то создавать. Ренуар говорил, что работа, это когда ты что-то делаешь руками. Что останется после тебя. Это когда ты делаешь стул, на котором сидят люди, и чашку, из который пьют чай. Но я могу только сидеть или пить. А я хочу создавать. Как ты этого не поймешь? Моя игра, мои картины - все поверхностно. Моя красота - тоже. Все пройдет, я знаю. Останутся лишь бездарные картинки. И мне больно от этого. Люди любили твои книги, и ты дурак, раз считаешь, что они перестанут питать к ним нежные чувства, лишь потому что появились компьютеры. Ты - талантливый дурак, а я - бездарная умница. Хорошая пара, - она поглядела на его знакомый уже невесть сколько лет затылок и ощутила неверностью тоску. Гений обыкновенно называется ничтожеством, а она всегда мнила себя гением. Но у неё просто хорошенькое личико, и она бесконечно обаятельна. Если бы она попыталась вспомнить всех влюбленный в неё мужчин - не вспомнила бы. Но это все изменчиво и непостоянно. Она тоже зла на мир, который, дав ей необыкновенною красоту, зачем-то еще обременил её ум пониманием ничтожности этой красоты. Она подняла с пола книгу, которую он принес. На обложке витиеватыми узором золотых чернил он вывел красивый женский профиль, оттеснил название на твердой коже. - Утраченные иллюзии, - она рассмеялась этими словами, и он был оглушен и поражен её смехом. Как и прежде бывало, он боялся посмотреть на неё. Казнит или помилует? Казнит или помилует? Она раскрыла книгу. Безупречным изяществом её встретили ряды знакомых букв. Узоры переплетались, слова были нераздельно связны. Каждая черточка, линия, точка - часть неразрывной гармонии. На малиновые губы легла очаровательная улыбка. Она бы так не смогла. Никогда. Она может только улыбаться. Вот так. Красиво. И когда глядишь - стынет кровь в жилах, и тело становится каменным. Тебя околдовали. Как горгона чарами ужаса, так она - своей красотой. Превращает в недвижимый мрамор. Ужасно красивая и ужасно бездарная. - Очень красиво. Спасибо, - она провела рукой по его волосам. - Я не спал много дней, уже не помню столько. Я просто хочу, чтобы ты поняла, как сильно ты мной любима, и чтобы ты перестала гнаться за призрачными целями. Тебе не стать художником. Вернись в театр, там будут рады тебя принять. Я найду работу, и все будет как прежде, - он поднял голову, пытаясь разгадать её лицо. Казнит и ли помилует? - Но в этой погоне - моя жизнь, милый, - она наклонилась к нему и обняла за шею. Ей совершенно не хотелось приближаться к нему, и жалкий его вид внушал ей отвращение. Но не потому что она его не любила, а потому лишь, что ей был противен сам вид слабых мужчин. И ей ужасно хотелось спать. Она почувствовала, что его тело еще хранит холод утренних улиц и запах знакомых чернил. Это навеяло воспоминания, но она, вмиг совладав с собой, откинула их. Не в её привычках было думать о былом: она предпочитала размышлениям всякого рода о прошлом - планам на будущее. Её раздражала его нервозность, и ей хотелось его успокоить, чтобы он ушел, и она могла выспаться. Ей нужно закончить работы к четвергу, и тогда, может быть, её старый друг-художник поможет ей с открытием выставки и познакомит с нужными людьми. Так она сможет продать несколько удачных картин. Только бы все получилось. - Ничего не будет как прежде, - ласково, но с нажимом сказала она, - потому что и ты, и я стали другими. Но я не гоню тебя и не прощаюсь с тобой. Мы будет жить. Вместе. В этой квартире, на этом чердаке. Я буду рисовать картины. Ты тоже будешь рисовать, как всегда хотел. Вместо магазина - откроем картинный салон, и будем там давать натюрморты, пейзажи, портреты потом, может быть, станем даже богатыми и известным. Милый, мы хорошо заживем, вот увидишь, - она не слишком верила своим словам, но он был неразборчив до всего, что касалось искусства обмана, а в этом и, пожалуй только в этом, она, как ей всегда казалось, хорошо преуспела. - Сейчас ты мило мне улыбаешься, но пройдет день, может, два, и ты снова прогонишь меня. Я стану тебе докучать, мешать. Тебе нужна тишина, а мое существование слишком громкое для тебя. Я хочу тебе верить и верю, как верил всегда. Но умом я знаю, что прогонишь, как гнала от себя всех плешивых собак. Но это твоих рук дело. Твоя вина, что я сейчас оборванцем перед тобой стою на коленях. Ты довела меня до состояния полного опустошения. Моя любовь к тебе. Страсть. Стремление возводить все твои пороки в ранг абсолютного совершенства. Все это. Меня. Довело. До ручки. Дверной ручки. И нет сил её повернуть. А там, глядишь, есть что-то хорошее. Уверенности нет, ну, а вдруг все-таки, что-то есть. Но я уже без сил. Не могу повернуть. Никак. Рука не поднимается. И помочь некому. Потому что один. Потому что дурак, потому что влюбился мальчишкой и подумал, что Бог - это женщина, и что грех может быть священным. Потому что дураком был и дураком остался. Потому что хотел рисовать картины, а стал выводить надписи на открытках. Потому что хотел носить на руках - а ползаю на коленях в ногах. Да потому что такая у нас жизнь: учил всю жизнь шрифты выводить, а они взяли и изобрели компьютер. И кому ты теперь, самый умный, нужен? Возомнила себя художником, а-нет просто руки в красках... Он поглядел на свои опущенные руки. Вздохнул. Его книги, картины, которых он не написал и не напишет, привиделись ему мутным образом в отражении старого зеркала напротив. Что-то зыбкое и туманное, едва заметно -, наверно, это будущее. Он подумал, что, должно быть, мог кем-то стать. Он подумал, что, должно быть, полюбил не ту женщину. Поселился не в том доме. Свернул не на ту дорогу. Выбрал не ту работы. Прожил не ту жизнь. Он вспомнил, как когда-то давным-давно был мальчишкой, и родители пророчили ему долгую и счастливую жизнь, а преподаватели гордо окрестили его гением. Он рос в любви и понимании, которого сейчас ему так отчаянно не доставало. И тогда он сам думал, что когда вырастет станет рисовать добрые и прекрасные картины, наверное, пейзажи, и люди будут хвалить его и любить его картины. И он станет примерным семьянином, и в его доме всегда будут свежие цветы и чистый пол. Но он, безработный, в глубоком безденежье делит сгнивший чердак с сумасшедшей женщиной, в которую без памяти влюблен. Не той жизни ему желали родители. Не той жизни он желал себе сам. - Пустым страницам я завещаю свой талант. Так было в каком-то стихотворении, который я учил еще в гимназии. Я ведь учился в гимназии. Я был хорошим учеником. Я был хорошим. Хорошим, - он сжал её хрупкое тело, и ему хотелось видеть, как туго натянутую кожу словно барабан пронзят её тонкие белые кости, - я люблю тебя за все, что ты со мной сделала. И ненавижу за все, что сделала с собой, - он вжался лицом в ей плечо и ключицу, но эту баррикаду было не проломить простым упорством, - пустым страницам. Я завещаю. Завещаю и завещаю... чего только нет и никогда не будет. Все им завещаю. Пустым страницам.