Конура

Дэрила Диксона сложно ранить. Дэрил Диксон напоминает цепного пса – мимо снуют люди, норовя зацепить его одним лишь своим присутствием и фактом существования, а он рычит, едва высунув нос из конуры. В темноте конуры угадываются очертания его мощного тела, угадываются мышцы, напрягшиеся перед атакой, и оскаленные зубы – прохожие, мельком взглянув на такого пса, спешат убраться подальше. И правильно, - бурчит им вслед Дэрил. Поделом. Дэрила Диксона ужасно сложно ранить, но каждый раз, когда он убеждается в обратном, хочется взвыть. Забиться в темный угол своей конуры побитой дворнягой, обмотаться цепью и спрятать в этих дощатых старых стенах свой собачий протяжный плач. Дэрилу Диксону тоже бывает больно, но в темноте собачей конуры боль не угадывается – виден лишь забитый силуэт. Он хмурится, трет глаза усталым жестом и ложится спать самый последний. Самый последний – почти всегда. Иногда остается Кэрол. Фальшивая улыбка Кэрол к концу дня трескается, а под вечер её маскировка и вовсе дает сбой – она осторожно, со знанием дела чистит пистолет, пряча нахмуренный взгляд за работой. Или чертит подробные планы в своем блокноте, всегда чуть склонив голову набок. Она настоящая редко улыбается. Чаще сосредоточенно пилит взглядом собеседника, прошивая его насквозь. Анализирует. Препарирует. Дэрил по вечерам приносит ей чай. Когда все уходят спать, он обязательно заваривает ей чай. Свежий. С мелиссой. Каждый раз, словно мантру, повторяет про себя: «Без сахара, горячий, но не настолько, чтобы обжечься. Никакого молока». Мерл бы оборжался, увидев младшего брата, сосредоточенно регулирующего температуру чая на чистенькой до скрипа кухне дома с рекламы. Мерл бы оборжался, если бы мог. Мерла нет. Дэрилу всё чаще кажется, что и его нет тоже. Он приносит ей чай, а сам садится на диван, и расстояние между ними полтора метра, но её тихое, едва слышимое «спасибо» кажется оглушительно громким. Оглушительно искренним, усталым, настоящим. Собственно, единственно значимым в этой побеленной и постриженной александрийской реальности. Да и вообще… (и вне её тоже) Дэрил Диксон на руках укачивает их вечернюю уютную тишину. Он согревает ладони об кружку с чаем, и волосы падают на глаза, практически перекрывая обзор, но он, мать его, слышит, как она дышит. Рядом – руку протяни. Сгорбленные хрупкие плечи, линии тонкой спины, мягкие серебристые волосы. И рука, протянувшаяся в очередной раз за отставленной кружкой. Дрожащая рука. (руки дрожат от усталости) Дэрил Диксон растит внутри себя что-то невообразимое – внутри ребра опутало что-то теплое, но такое горькое. Кислящее на языке, отдающее вкусом вороненой стали. Что-то, остающееся покалыванием на подушечках пальцев. Их связь почти осязаема в этой залитой неверным светом тусклой лампы комнате. Она склонилась над пистолетом, и её движения выходят рваными, словно она выбивается из последних сил. Она вдруг отбросила пистолет и уронила голову на сложенные руки. Уперлась лбом в крест дрожащих рук, судорожно втягивая воздух через тонкие ноздри. Дэрил резко вскочил, но подошел к ней не рывком, а так, словно она – сорвавшаяся с цепи хищница. Потянулся к её плечу рукой, но замер, боясь больше всего на свете, что она сейчас вздрогнет. Обнаженные чувства не подвергаются препарированию. В них просто верят. Всё, что он может – рискнуть уничтожить расстояние между его рукой и её плечом. Всё, что она может – не вздрогнуть, а затихнуть в ответ. Всё, что они могут – тонуть в вязкой тишине, забивающей сосуды темной, непрожеванной болью. Дэрила Диксона сложно задеть, но вид Кэрол, кусающей собственную руку, чтобы не разбудить своим надломленным плачем дом, выбивает из-под ног даже самую проверенную почву. (положить ладонь аккуратно на плечо, чтобы большой палец в ямку, а четыре остальных обхватили кость, прикрытую лишь тонкой кожей; большим пальцем провести вдоль кости, ловя слухом её хриплый всхлип. потеряться. забыться) - Они умерли, - вдруг хрипло говорит она, и голос её глух, словно он из погреба. – Все. Он сжимает её плечо чуть крепче, и ладонь его горяча. Она оборачивается, и он видит, что её глаза подернуты мутной пеленой слёз. Они вдыхают одновременно. Они вздрагивают одновременно, когда вдруг почему-то уже её грудная клетка прижата к его. Их одновременные одинаковые мысли превращаются в один сплоченный синхронный выдох. Их существование превращается в взаимное откровение – откровение, растершееся между её ребрами его ребрами, оставшееся горячим дыханием на скуле, замершее, застывшее в черноте зрачков сплошной жаркой и твердой уверенностью – они друг у друга есть. Они друг у друга – до последней капли и аккорда на нерве. Совершенно. Они садятся на диван, и всё, что они могут – это, обнявшись, спрятаться в конуре, глядя, как за её пределами хрипло агонизирует окровавленный мир. Он прижимает её к себе очень крепко, а она доверчиво льнет к нему в ответ. Цепь с того дня не гремит больше. (её нет)