Улетающий лебедь

Знала ли Догляда про поединок? Да кто ж про него не слыхал? Вся Ладога гудела, как растревоженный улей, о том, что усмарю Добрыне красного петуха пустили, что умерла, не снеся потери, бабушка Доброгнева и что обвинили в этом гостя урманского, Гуннара Сварта. И про суд, что завтра на Мутной реке будет, тоже все знали. Но знала Догляда и другое — что не виновен был гость урманский, и могла бы это доказать — да кто же ее послушает? Не холопке на вольного поклеп возводить, ее слова силы не имеют. А сам Гуннар Гуннарович ничего не скажет... А ведь нельзя ему сейчас на поединок выходить! Недаром ее бабушка Доброгнева вразумляла и о том рассказывала, как кровь затворить, да боль унять, а всего пуще — как понять, чем человек болен и как его лечить. Горд гость урманский, такие и под пытками смолчат, виду не подадут, а не все скрыть можно. Молчи не молчи... И не видела бы сама эти раны, не сама бы перевязывала — все одно бы поняла: неладное творится. Ему бы лежать сейчас да сном болезнь изгонять, а он... И не случайно же хвалила ее добрая старушка, преемницей своей назвать обещалась... Не довелось. Ну да не о том речь. Кто ж ей, холопке, за долги родительские в рабство угодившей да еще едва вошедшей в возраст девичества, людей лечить даст? И так ведь смеются — заморышем величают, попрекают, что каждому улыбаться да перешучиваться, как другие, не умеет. И сама же знает — кому такая глянется, кто такую выкупить пожелает? Поманило счастье, показалось — да и сгинуло. Не бывать ей знахаркой, не помогать добрым людям от хворей избавляться... Да, ни одно дело из рук не валится — так кто ж иначе ее, сироту, кормить-то будет? А ведь и ей хотелось стать для кого-то единственной. И надо же было так случиться, что поселили синеглазого урманина в соседний дом, и ее — не другую какую служанку — поставили за ним присматривать. Потому ли, что кто-то поведал, что недаром она ходила к бабушке Доброгневе, или просто с глаз решили убрать — Догляда не знала. Вот только сердечко ее бешено колотилось от одного звука его голоса. Гуннар Сварт — черноволосый, с проседью и удивительными глазами северной синевы, с бронзовым, обветренным лицом. Такой добрый, обходительный, ни разу на нее не прикрикнул. Такой терпеливый, ни разу не вскрикнул даже, пока повязки меняла, а ведь иных силком держать приходилось... Упрямый, вечно встать порывался, то уроки свои, воинские, выполнять порывался, то помочь ей... А как он рассказывал о своей родимой Урманской стороне! А как слушать умеет! И он один ее всерьез воспринимал, он один и сам ни разу ничем не обидел, и другим слово дурное сказать не позволял. Хотя кто она ему? Да никто, если по совести рассудить. А вот Найденка... А что Найдена? Она и красавица, не чета Догляде, и голос у нее — никому не перепеть, как бы ни старались. Соловушка и есть, с такой не потягаешься. Эх, Гуннар Гуннарович, не смотрел бы ты на нее, не мучился. Опоздал ты, не полюбит она тебя никогда. Ей один Добрыня-усмарь и нужен, да ты и сам все знаешь... А ведь в тот клятый вечер праздник удался на славу. Радовались вернувшиеся и нашедшие вождя живым урмане и передавали свое веселье ладожанам. Потчевали гостей на славу и веселились, и ничто не предвещало беды. Даже сам Гуннар Черный плясал со своими товарищами и двигался так легко, с таким задором, что, не зная, и не скажешь — еще по весне умирал человек. Догляда и не заметила сначала, в сумерках-то, как побледнел он, как потемнели от боли глаза. Потом только, когда заметила, как пробирается к выходу отважный урманин, поняла — неспроста он за бок держится, не случайно так медленны и осторожны шаги. Она выскочила следом, и хевдинг, только что согнувшийся пополам, с видимым усилием сел прямо и вымученно улыбнулся: — Ничего, все в порядке, Доглядушка. Не для того ты меня выхаживала, чтобы я так просто... Повоюем еще. Теперь-то я уже точно домой вернусь... Если Норнам будет угодно. Девушка помнила, как раненый не сразу встал и как она едва успела подскочить, встать рядом, удержать от падения. Помнила тяжесть его руки на плече, хрипловатое, задыхающееся дыхание. Сколько это длилось? Три или четыре удара сердца? Потом он осторожно отодвинул девушку и пошел сам. Медленно, словно слепой, осторожно — но сам. И покорно пил настои, которые она подавала, и чему-то хмурился, и как-то странно на нее смотрел, и вроде бы даже собрался что-то сказать, но вдруг их лица осветило заревом. И Гуннар, и Догляда одновременно кинулись к окну — пожар. Дом Добрыни-усмаря. И как-то сразу забылись и праздник, и боль, и усталость — оба, не сговариваясь, бросились на помощь. И так же, как ладожане, как урмане, варяги, вожане и чудины, как все, приехавшие на торг или живущие здесь, долго затаптывали, заливали и засыпали пламя, что-то оттаскивали, что-то, наоборот, бросали в пламя. Все прокоптились, многие прожгли одежду, у иных на лицах или на руках вздулся ожог. Гуннара Черного опять задело. На сей раз бревном — порвало рукав, содрало кожу... Откуда в человеке столько силы? Ведь только-только оправился, а бросился помогать, и помогал не хуже других. Задохнулся только от дыма, и ноги едва держат. А Добрыня уже идет к нему, недобрым горят его глаза. И слова, жестокие слова обвинения вылетают прежде, чем кто-то что-то успеет возразить. Суд... Сердце у девушки рвалось из груди: «Да какой суд, люди добрые?! Вы что же, не видите, человек на ногах не стоит?! А ведь как держится... И не скажешь не знаючи. Пустите, пустите к нему!». Догляда успела протолкаться к своему урманину, успела проскользнуть в дом следом за его людьми, которые бережно довели его до дома и, собравшись в круг, наперебой что-то говорили на своем языке, в чем-то убеждали, спорили. Мимо них не пройдешь. Но повязка... Ему же повязку менять надо! Гуннар словно услышал ее мысли. Он подозвал одного из своих людей, кажется, своего кормщика и побратима, и сказал негромко, словно нарочно, по-словенски: — Асмунд, уведи пока людей. Мой лекарь волнуется. Кажется, опять лечиться пора. — Лекарь? Это? — брови кормщика поползли вверх, но Гуннар Сварт неожиданно твердо возразил: — Молчи. Эта отроковица меня из чертогов Одина вернула. Не она бы — вы б меня здесь живым не застали. Так что слушай, что она говорит, и делай, что сказано. Я ей верю, и тебе того же советую. А теперь иди. Позже поговорим. Они ушли, и потом, когда Догляда отрывала присохшие бинты и смазывала рану отварами бабушки Доброгневы, Гуннар долго молчал, а потом заговорил: — Ты не бойся, славница. Жив будет ваш Добрыня, ничего ему не станется. — А ты?! Гуннар Гуннарович, он же один на медведя ходил! У него же силища немереная... нельзя тебе биться, слышишь! Нельзя! — А кто, если не я? Да не с Добрыней я биться буду, не пугайся. Знаю я, кто ему красного петуха пустил, с тем и поратимся. Я довольно пожил. Если что — не печалься, мои люди тебя не оставят, будешь ты им как названая сестра. Захочешь — с ними за море поедешь, фьорды наши посмотришь. Ты же хотела, помнишь? А нет — они еще не раз вернутся и каждый раз будут к тебе заезжать. С такой заступой никто обидеть не посмеет. Ну, что ревешь? — Не умирай, пожалуйста! Не надо тебе биться, раны разойтись могут. Пусть другой кто... — Некому меня заменить. Не плачь только, я вернусь. Слышишь? Честное урманское слово, вернусь. Ну, веришь? Я тебе хоть раз неправду молвил? Знаешь, сколько тех корелов было, которые на мой драккар позарились? Слыхала? А я живой, как видишь. Я вообще живучий. Зря ты меня, что ли, выхаживала? Ну вот. А теперь улыбнись и иди спокойно домой. Все будет хорошо. Догляда всю ночь не могла глаз сомкнуть. Зачем-то собирала все травы, которые, как бабушка Доброгнева говорила, кровь затворяют, иголку с ниткой зачем-то приготовила, словно собиралась рану зашивать. Говорят, она так лучше заживает. Ужас-то какой! По живому шить... Чистые тряпки, пригодные для бинтов, отбирала, и много чего еще. А утром... утром она боялась и не могла не пойти на Мутную. Что бы ни случилось, она должна это видеть. И увидела — до последней минутки. И то, как назвал Гуннар Сварт истинного поджигальщика, и как начался поединок. И как каждый раз едва ли не в последний миг успевал увернуться урманин, и как наседал на него клеветник и поджигатель Жизномир. Сытый, здоровый, уверенный в своей правоте и в превосходстве. Но были те корелы, которые так и не смогли захватить драккар, охраняемый одним-единственным урманином. И были упорные, несмотря ни на что, тренировки Гуннара Сварта. Он почти вернул себе былые гибкость и скорость ударов, и за его спиной можно было бы стоять, не боясь ничего. Одного боялась: не закричать бы, не отвлечь... И видела ведь: он упадет сейчас, и так едва стоит! «Да что ж это делается, а?!» — Догляда едва не выкрикнула это вслух, и сама не знала, как не выскочила на лед сама, не бросилась между поединщиками. Нельзя же так! Нельзя! Но не выскочила. Все было уже кончено. Гуннар Черный победил. Он доказал свою правоту и даже что-то успел сказать Добрыне, но Догляда этого уже не слышала. Она, не чуя ног, мчалась домой — за заботливо подготовленным нынче ночью узелком. Раны все-таки разошлись, и девушка почти въяве чувствовала, как время утекает сквозь пальцы, как вода. Мысли об одном были: только б успеть... Когда она ввалилась в избу, на ходу сбрасывая полушубок и протискиваясь ближе к лавке, княжеский лекарь уже безнадежно развел руками. И другие, не менее опытные и мудрые лекари горестно вздыхали. Все. Будь жива Доброгнева, а так... Безнадежно. И тогда Догляда забыла вдруг все, чему ее учили, и, выскочив вперед, крикнула: — Не смейте его хоронить! Не смейте! Меня бабушка Доброгнева недаром учила, дайте мне попробовать! Асмуд переглянулся с Гуннаром, и урмане вытолкали людей из дома. Стало как-то очень тихо и пусто. У дверей мялся побратим раненого: — Чем подсобить могу? Сказывай. Очень быстро в избе стало жарко и очень чисто, непонятно откуда взялись и светец, и воткнутые рядком горящие лучины, так что лавка была освещена, как в летний полдень. Горячая и холодная вода, место под тряпки и отвары... Как же дрожали ее руки. Как страшно, но... в ушах звучал знакомый голос: «А кто, если не я?», «Я вернусь, честное урманское слово». И девушка беззвучно прошептала: «Врешь ведь! Не умрешь, не пущу, слышишь?! Пусть я всего лишь заморыш, пусть просто рабыня, сирота из ничем не примечательного рода — а не пущу! Без тебя твои Норны, Один и кто у вас там еще есть обойдутся! Хватит!». Порою Догляде казалось, что умершая только накануне бабушка Доброгнева стоит у нее за плечом, подсказывает, помогает. Как еще она могла объяснить, почему не наделала ошибок? И отвар не перегрела и не слишком охладила, и не перепутала, чем после чего рану смазывать, и рука не дрогнула, когда шила. Спасибо Гуннару Гуннаровичу, терпел молча, даже поддержать пробовал, пытался шутить. А ткань быстро промокала, от аромата отваров даже у нее самой немного кружилась голова. Проветрить бы... Но вот и все. Все позади. Кровь остановлена, раны зашиты, перевязка сделана. Догляда на ватных ногах доходит до двери, открывает... Ее едва не сбили с ног урмане, бросившиеся к больному. Теперь можно. Пусть проветрят помещение, пусть порадуются... Все позади... Она кое-как доковыляла до амбара, толкнула дверь и, спрятавшись там, сжалась в комочек. Ее немилосердно колотило — от страха, от усталости, от слишком долго сдерживаемого напряжения. По щекам текли и текли горячие слезы. Девушка задыхалась, ей никогда в жизни еще не было так тяжело. Ну почему, почему все так?... Урмане уйдут. Они уйдут навсегда, едва сойдет снег, и им незачем будет возвращаться. Зачем она им? Не видать ей далеких фьордов, зато их увидит Гуннар. Он жив. И это — главное. Да, ждут ее дома колотушки за то, что накричала на почтенных лекарей, что вела себя не по чину дерзко, — так разве первый раз? Все кончено. И больше не повторится. Впрочем, ей почти не попало. На дальней заимке заболел ребенок, и Догляду послали туда. «Раз уж умеешь, так лечи!» — сказали ей не без ехидства, и она отправилась почти с радостью. Вернулась уже по весне. Отдохнувшая, успокоившаяся, более-менее привыкшая к тому, что и к ее мнению стоит прислушиваться. Ребенок выздоровел довольно быстро, и вернуться домой мешали только метели и мороз, в которые никто ее не отпустил домой. И вот теперь Догляда сама не знала, зачем она высматривает среди кораблей знакомый драккар. Но высмотрела ведь! Они еще тут... Подружки сразу затрещали без умолку, бросились расспрашивать, обниматься (после того, как Асмунд за спасение побратима ей чуть ребра не раздавил, это пустяки), и Догляда честно вслушивалась, но все было как в тумане. И вдруг прозвучало что-то настолько невероятное, что она переспросила. И услышала снова: — Да у кого хочешь спроси! Асмунд, побратим урманина твоего, которого ты лечила, к хозяину приходил, и такой за тебя выкуп дал — все так и ахнули. А он и говорит: «Негоже той, кто спасла моего брата, в холопках ходить. Она свободная ныне». Всем драккаром, говорят, собирали! Вот. А еще урманин твой здоровый совсем, но все тебя искал. С собой забрать хочет — честь по чести, вено предлагал. А хозяин говорит, пусть сама решает. Эй? Ты чего ревешь-то, глупая? И только теперь Догляда заметила, что денек-то выдался на диво ясный. И небо сегодня синее-синее, как глаза Гуннара Гуннаровича. Так может, и ей наконец-то счастье улыбнется? Кто знает...