Я вернусь

Я навсегда запомню 10 сентября 1940 года – день, когда немцы начали бомбить Лондон. Мы жили в Фулхэме – маленьком спальном районе на самой окраине, и никто тогда и представить не мог, что война вот так ворвется в наш дом затянувшимся ночным кошмаром. Отца мобилизовали еще в первые дни войны; как военный хирург он служил в госпитале Египта. В письмах он успокаивал маму, уверял, что на островах мы в безопасности, под угрозой авианалетов только доки и военные заводы, ведь конвенция защищает гражданское население, и уже скоро будет подписан мирный договор. Днем мы жили практически обычной жизнью: вместе с братьями я продолжала ходить в школу, мама с Люси, младшей из нас, ждали дома. По выходным мы могли выбраться в кино или парк. А по ночам… дикий вой сирен – сигнал воздушной тревоги, грохот взрывов, постепенно затихающий вдалеке. Дрожали стены, звенели стекла. Мы наглухо укутывались в одеяла, прятали головы под подушками, зажмуривались. Люси плакала, я бы тоже, наверное, не сдержалась, но не хотела пугать ее еще больше. Привыкнуть не получалось. Если уж мама прятала покрасневшие глаза, а Эдмунд все время был на взводе и чуть что срывался на крик. Питер тоже очень изменился – ему скоро должно было исполниться семнадцать, он всерьез относился к тому, что теперь отвечает за нас. Наверное, только это помешало ему выкинуть что-нибудь мальчишески-героическое: соврать о возрасте на призывном пункте, вызваться на фронт. Через месяц на центральных улицах не осталось практически ни одного целого здания. Наш район пострадал не так сильно, но досталось и ему. От соседнего дома осталась единственная целая стена, нет полстены, в оконном проеме виднелось небо, лестничный пролет заканчивался пустотой – жуткое зрелище. Мы помогали разбирать завалы: нагромождения деревянных балок, кирпичей, разломанной мебели; спасти никого не удалось, при бомбежке погибла вся семья, жившая там. То же самое случилось с Джейн и Джудит Логан. Я училась с ними, даже немного дружила… Их фотографии в черных рамках появились на стенде школьного холла, а в классной комнате как будто сгущались в воздухе, нависали под потолком и давили-давили-давили растерянная тишина, неверие и страх. Хотелось собраться и успокоиться, прежде чем показываться на глаза маме и Лу. Холодный осенний ветер, играя, рассыпал навстречу листья, отгонял тревогу. Я шла по набережной Темзы и пыталась хотя бы ненадолго поверить, что война скоро закончится, отец вернется, жизнь войдет в привычную колею, мы снова сможем стать обычными беспечными подростками, не видевшими разруху и смерти. Мне не повезло. Рев двигателей практически над головой, вой сирен – поздно. Никто не ожидал, что авианалет начнется среди бела дня. Черные тени самолетов в мутном небе, вспышки, грохот взрывов, дрожащая земля, клубы дыма и каменной пыли. Я просто бросилась на асфальт, зажимая уши, не понимая куда бежать, где укрыться. Незнакомый парень в военной форме, взявшийся невесть откуда, схватил меня за руку, рывком поднял, и вместе мы бежали, кое-как разбирая дороги, казалось, бесконечно, хотя на самом деле не прошло и десяти минут, пока не оказались в ближайшем бомбоубежище. – Лукас Тельман, - назвался он, отдышавшись. – Сьюзен Пэвенси. Пока немцы методично пытались сравнять город с землей, он отвлекал меня разговорами. Кас оказался курсантом летного училища. Его мать была испанкой, отец – англичанином. И когда судьбу разбомбленной и выжженной Герники готовился разделить Лондон, он рвался в военное небо – сводить свои двойные счеты. Как ни иронично, война открыла дорогу его детской мечте. Летчиком он решил стать еще в детстве, когда с друзьями тайком от родителей забирался по ночам на крышу дома и часами рассматривал звезды. Среди них он ориентировался не хуже, чем на собственной улице. Полярная звезда сияла над его домом ярче остальных, словно звала к себе по вымощенной звездами дороге. Так и вышло – совсем скоро его ждало небо, только не романтичное, как в детских мечтах, а опаленное войной. Мы встречались во время его увольнений – гуляли по набережной, кружились в вальсе на танцплощадке. Ему было двадцать, мне всего шестнадцать – совсем небольшая разница в возрасте, но для моей семьи нашелся повод считать меня легкомысленным ребенком. Мне читали лекции, что думать в такое время о влюбленностях глупо, будущего у наших встреч нет, а я просто позволяю себя использовать. Во время войны представления о морали серьезно изменились. В викторианскую эпоху даже разговаривать с мужчиной не под присмотром родственников считалось неприличным. А потом ко многим вещам стали относиться проще. Короткие романы, только чтобы утешить, дать хотя бы иллюзию любви тем, кто уходит на фронт и может никогда не вернуться, воспринимались чуть ли не обыденностью. Не знаю, почему мама и Питер решили, что это мой случай. Но было обидно. Хорошо хоть ехидный Эдмунд молчал – его молчание дорогого стоило. Между мной и Касом все было очень невинно. Что вообще нас связывало? Дружба? Флирт? Он нравился мне, и я чувствовала, что нравлюсь ему. Что мешало ему сделать первый шаг: неуверенность, война, мой возраст? Мы никогда не говорили об этом. Он сдал экзамены, получил звание лейтенанта и назначение в авиагруппу Йовила. Наш первый поцелуй оказался прощальным – в последний вечер перед его отъездом. Темная вода Темзы, орнамент желтых листьев под ногами, мелкий моросящий дождь. Сковывающий страх показаться легкомысленной, страх, что все мимолетно, как будто растворились. Осталось лишь отчаянное желание быть рядом. «Жаль, что у нас было так мало времени», – сказал он. А в глазах промелькнуло что-то, от чего защемило сердце. Я поцеловала его, разом переступая все барьеры между нами. Я целовала его как сумасшедшая. Не из-за того, что было, а из-за того, чего не было, что могло быть и, возможно, уже никогда не сбудется. Мы стояли посреди улицы, не замечая, что привлекаем внимание любопытных прохожих. Он обнимал меня долго и нежно, а потом отстранился и, пристально глядя в глаза, сказал: «Я вернусь». Дни замелькали стремительно прокручиваемыми кадрами черно-белой кинопленки: рассвет – закат, осень – зима – весна – лето, дом - школа - каникулы - подготовка к экзаменам. С началом летних каникул Лу и Эда эвакуировали вглубь страны, подальше от бомбежек. Питер занимался на курсах предуниверситетской подготовки, когда вступил в добровольное общество гражданской обороны, все свободное время стал посвящать ему. Добровольцы следили за появлением немецких самолетов в небе, давали сигнал к объявлению воздушной тревоги, помогали пожарным, отыскивали неразорвавшиеся снаряды. Вытаскивали людей из-под завалов, оказывали первую помощь, собирали сведения об убитых и раненых. Людям, потерявшим кров и имущество, помогали найти новое жилье, раздавали еду и одежду. Я, разговаривая с братом, понимала – Лондон борется ожесточенно и упорно. Горожане приняли войну с ее ужасами и потрясениями, но не смирились и не сдались. В разрывах бомб и снарядов, в клубах дыма и огня, не только выгорала прежняя спокойная жизнь с ее устоями, традициями, строгими ограничениями, но и вспыхивали искры нового будущего. Мы становились другими. Вместе с мужчинами женщины мобилизовались в вспомогательные службы ВМС, шли работать на оборонные заводы и фабрики, полицейскими, водителями, топографами, медсестрами. Мне хотелось стать одной из них. На курсы первой медицинской помощи меня привел Питер. Я заканчивала среднюю школу и могла устроиться на работу. Имени отца в госпитале хватило, чтобы меня приняли младшей медсестрой. Мама, честно говоря, была не в восторге. Когда-то я тоже представляла для себя другое будущее. Нарядные платья, театры и приемы, внимание галантных кавалеров – блеск светской жизни привлекал меня. Я легко могла представить себя ее частью. Мое образование и манеры должны были позволить хорошо держаться в обществе. Ну а потом я бы повторила судьбу мамы – вышла бы замуж за успешного человека, стала хозяйкой большого дома, матерью замечательных детей. Сейчас эти мечты настолько не сочетались с реальностью – авианалетами, разрушенным бомбежками городом, неуверенностью в завтрашнем дне, что казались несерьезными. Не достаточно важными, чтобы за них держаться. Становиться синим чулком, посвятить себя только работе тоже было не по мне. Наглядный пример не раз представал перед глазами. Мамина тетушка, иногда навещавшая нас, мисс Полли Пламмер была убежденной феминисткой. Почему у нее борьба за права женщин подразумевала отказ от женственности и любых нормальных женских радостей, я не понимала. Я не собиралась ни доказывать, что не слабее мужчин, ни быть всего лишь красивой декорацией рядом с ними же. Просто хотела жить, самостоятельно принимать решения, работать, развиваться, набираться опыта, знакомиться с людьми, когда-нибудь увидеть мир. Делать ошибки и исправлять их. Позволить себе любить по-настоящему, без оглядки, без сомнений – прилично ли, удобно ли, не боясь препятствий или осуждения. Война не стала преградой для новой мечты. Самолеты Королевских ВВС и заградительные аэростаты в небе давали уверенность – нас защищают. Кас может быть там, совсем рядом. Каждый выпуск новостей по радио открывался «счетом матча» – сводкой сбитых самолетов Люфтваффе и наших потерь. Я замирала у радиоприемника, сдерживала страх, надеялась и ждала – он скоро вернется. В госпиталь свозили пострадавших после авианалетов, ночи тихими и спокойными не бывали, рабочих рук не хватало – шли срочные операции. Я отмывала операционные, стерилизовала инструменты, разносила бланки анализов и назначений, помогала перевязывать, кормить и мыть тяжелораненых. Старалась сосредоточиться, видеть холодный белый кафель стен, металлический блеск инструментов, слои перевязочных материалов, а не кровь, боль, смерти, увечья. Напоминала себе мысленно: «Нельзя больше проникаться чужой болью, той, что есть, уже достаточно». Со временем стало получаться. Страданий вокруг было так много, что я перестала их осознавать. Притуплялась чувствительность. Я привыкала. Вроде бы давно не считала себя ребенком – с начала бомбежек. Когда учителя или родители видели во мне его, практически заставляли им притворяться – это вызывало протест. Но я, наверное, все же еще оставалась ребенком, пока не попала в госпиталь, пока не увидела, как уродливо и страшно обрываются жизни. Я держалась благодаря письмам Каса. Если становилось совсем невыносимо, перечитывала их прямо на ночных дежурствах, как только выдавались свободные минуты. Воспоминания о нашем поцелуе на набережной, тепле уверенно обнимающих меня рук, ласкающих прикосновениях губ напрочь рассеивали уныние и тревогу. Он мало писал о войне. Почти ничего. Только несколько торопливых строк о первом сбитом им в ночном бою немецком "Хенкеле". Рассказывал, что городок, где расквартирована авиагруппа, тихий и провинциальный, все друг друга знают. Уклад жизни в нем даже похож на тот, к которому он привык в Каталонии. Улицы утопают в зелени. Цветут каштаны и липы. Рядом очень чистая река. И можно легко себе представить, будто молодые ребята собрались там на пикник, а не на боевые вылеты. Писал о том, что скучает, но у нас впереди еще целая жизнь. Что при первой же возможности приедет в отпуск. Вспоминал, как на пятнадцатилетие отец подарил ему самодельную модель самолета, оказавшегося уменьшенной копией "Спитфайра", за штурвалом которого он сейчас летает. Что в детстве разглядывал звездное небо, а теперь во время ночных полетов всматривается в огни города. Их почти не видно из-за светомаскировки. Окна в домах плотно завешивают шторами, закрашивают темной краской. Подсветки зданий и уличного освещения нет. Только ищущие лучи прожекторов скользят в небе. Есть те огни, которые лучше бы не видеть никогда, которые нельзя допустить, – зарево взрывов и пожаров. И есть свет, к которому тянет. Он не заметен, но ощущать его не мешают опущенные шторы. Свет в доме, где жду его я. А потом письма перестали приходить. Мои же оставались без ответа. Я успокаивала себя тем, что они просто не доходят. Оставалось только отправлять их снова и ждать, что письма найдут Каса, даже если что-то случилось, если он ранен или авиачасть была передислоцирована. Питер пообещал помочь и через общество гражданской обороны составил запрос в Военное Министерство. Пришел ответ, написанный летчиками авиагруппы, сослуживцами Каса. Я читала его, закрывшись в своей комнате. Мне сочувствовали, описывали Каса замечательным летчиком и товарищем. И сообщали о событиях одного из ночных вылетов, когда его "Спитфайр", подбитый в воздушном бою над Ла-Маншем, упал, не дотянув до суши, возле Кале – французского города, оккупированного фашистами. О судьбе пилота ничего выяснить не смогли. Выбрался ли из потерявшего управление самолета, доплыл ли до берега, преодолев сильное течение, волны, ветер и туман, попал ли в плен, выжил ли? Его признали пропавшим без вести. Строчки расплывались перед глазами, мысли и чувства смешались в бессвязной круговерти. Невозможно было осознать и поверить. Мама и Питер встретили меня в гостиной тревожными взглядами. Письмо легло на стол. Я еще раз перечитала его вслух. – Думаете, надежды совсем нет? – спросила я. Мне так важно было это понять. Брат сжал мою руку: – Не знаю. Пока точно ничего не известно, надежда есть. Может быть слабая, но есть. Не знаю, лучше ли для тебя ее сохранить. – Этого я и боялась, – шептала мама, обнимая меня. – Моя сильная девочка, слишком юная, слишком рано тебе кого-то терять. Но ты справишься, Сью. Ты всегда была такой уравновешенной. И знакома с этим человеком была очень мало. А жизнь только начинается. Да, сейчас в ней много боли и горя, но нельзя разочаровываться. Поверь, впереди множество важных и прекрасных событий, пройдет время, когда-нибудь ты будешь очень-очень счастлива. Надо взять себя в руки, подождать, дать улечься чувствам, переболеть и успокоиться. Это правда – Кас был рядом совсем недолго. Когда же успел стать так важен, настолько глубоко проникнуть в мою жизнь? Я уже не знала, что будет со мной дальше, не представляла будущего без него. Только жить по инерции, плыть по течению. – Да, – согласилась я, – может быть. Вряд ли маме или Питеру стало бы легче, устрой я истерику. Им и так приходилось несладко. А для меня это было бы признанием – я слишком слабая, не способна принять, что жизнь такая, какая есть, а не прекрасная сказка. Я погружалась в странное оцепенение, словно спала наяву. Снаружи спокойствие каменной стеной, внутри разраставшееся ощущение пустоты, затягивавшей словно черная дыра. Механически выполняла рутинные, привычные действия: ела, спала, говорила, ходила. Занималась домашними делами, листала медицинские учебники и атласы отца, разбирала непонятные термины, вникала в техники оперативной хирургии, работала, чередуя дежурство за дежурством. Лишь бы не думать, не вспоминать. Быть всегда чем-то занятой. Не оставаться в одиночестве. Не помогало. Ночами я видела, как черная тень расползается по небу, поглощает звезды, бесконечно разрастается. Вместо неба остается абсолютная темнота – безжизненная, равнодушная. Опускается ниже и ниже, нависает над землей. С грохотом раскалывается на части, падает вниз. Перемалывает в пыль, погребает под собой безмолвный спящий город. Здания осыпаются каменной крошкой. Только пыль остается лежать на месте, где должен находиться наш дом. Видела, как медленно уходит под воду разбитый самолет. Вода поднимается над ним бурлящей стеной, швыряет, затягивает в водоворот, погружая все глубже и глубже. В темноту. Заливает окна, щели, затапливает кабину. Заполняет все видимое пространство вокруг. Проникает в легкие, не давая сделать вдох. Я кричала и просыпалась под грохот бомбежек. Но среди самых тяжелых, казавшихся беспросветными дней были моменты дающие силы, желание жить. Пришло время выписывать одного из давних пациентов, его встречала вся большая семья: родители, сестры, жена и маленькая дочка. Девочка, забравшаяся на руки отца, была так похожа на Лу. Я поняла чуть ли не с удивлением, что не завидую, нет обиды на несправедливость. Я рада, что эти люди теперь вместе, что тоже принимала участие в их судьбе. Как бы не выглядела изнанка медицинских будней, в них есть очень значимая суть – многим людям можно помочь не потерять близких. После этой смены я не спешила возвращаться домой. Сидела в опустевшей сестринской, с ногами забравшись на тахту. Перебирая в памяти каждое мгновение, проведенное вместе с Касом. Ощущая, как давно сдерживаемая горечь скручивается внутри, прорывается, разнося тщательно выстроенные плотины и барьеры. Слезы текли и текли. Стыдно было рыдать, зная, что в любой момент кто-нибудь может услышать, войти, но остановиться я не могла. «Пожалуйста, пусть он вернется», – просила, сама не зная кого, не веря в осмысленность своих слов. Но стало как будто легче, промелькнула лучом света надежда. Упрямая безнадежная и нерациональная. Я боялась поверить ей. После того как Германия напала на СССР, основные силы Люфтваффе сосредоточились на Восточном фронте, Лондон получил передышку – авианалеты стали гораздо более редкими, непродолжительными. Восстанавливались, практически заново отстраивались разрушенные городские кварталы. Жители постепенно начали возвращаться из эвакуации. И предстоящее – уже второе Рождество в военное время пробуждало в нас ожидание лучшего в новом году. Атмосфера праздника, пусть не такого счастливого и беззаботного, как раньше, кружилась в воздухе декабрьским снегопадом, с ветром разлетаясь по паркам, набережным, соборам, ярмаркам, украшенным витринам магазинов. Отголоски ее доносились из кинотеатров, где показывали рождественские фильмы, с граммофонных пластинок, звучавших в кафе и на танцплощадках. Мелодии рождественских и военных песен лились из каждого радиоприемника, слышались из окон домов. Одна из них была для меня особенной, заставляла замирать, вслушиваясь в самые необходимые на свете слова. «We'll meet again», – пела Вера Линн глубоким проникновенным голосом, обещая разлученным новую встречу одним светлым днем, призывая улыбаться, пока голубое небо не покажется из-за туч. Елку не наряжали; единственным украшением дома стали гирлянды, которые мы вместе с мамой вырезали из цветной бумаги. И хоть то, что младшим предстояло встречать праздник не с нами, огорчало, орехов и апельсинов, чтобы положить в чулки для них, все равно не было. В семье мистера Форестера - одного из ведущих хирургов госпиталя, друга отца, устраивали музыкальный рождественский вечер. Мы были приглашены в огромный, напоминающий замок, особняк на Кенсингтон-авеню. Подготовка даже увлекла меня, помогая отвлечься. Чуть ли не первый раз за долгое время я обходила магазины, увы, в них мало что можно было найти. Но платье, перешитое из маминого, украшенное кружевными деталями, выглядело нарядным. Я собиралась у зеркала, укладывая длинные локоны в высокую, непривычно взрослую прическу. Внезапное наитие подтолкнуло меня к окну, заставило распахнуть ставни. В размытом мареве сумерек снег, укрывающий землю, казался тонким и хрупким, запорошенный сад – сонным и тоскливым. Фигура человека на подьездной аллее возле дома – туманной, почти бесплотной. Сердце дрогнуло и заколотилось, выбиваясь из груди в заполошном сумасшедшем ритме. Я слетела по лестнице, бросилась к двери. Прильнула на пороге, вглядываясь в глаза. Со страхом, что все это мне просто мерещится. Убеждаясь, что правда, это он – Кас, все тот же и невозможно изменившийся, родной и незнакомый. Выглядит взрослее, мужественнее, увереннее. Прижимает меня к себе одной рукой, а вторая, неловко отведенная в сторону, зафиксирована изрядно потрепавшимся бинтом. Улыбка по-прежнему вкрадчивая. Взгляд нежный и согревающий, словно горячий шоколад. Никуда мы, конечно же, этим вечером не пошли. Каса я отпустить от себя не могла, целовала, обнимала, чувствуя, как в мою жизнь, словно на отреставрированную картину, возвращаются резкость, объем и краски. И, слушая историю его спасения, сидела рядом, держа за руку, переплетая пальцы. Он смог выбраться из тонущего самолета и вплавь добраться до Кале, не попавшись ни береговой охране, ни уличным патрулям. Местные не выдали его, помогли связаться с антифашистским подпольем, обзавестись гражданской одеждой и документами. По каналам Сопротивления вместе с добровольцами, отправляющимися в войска «Сражающейся Франции», Кас добрался до пограничной свободной зоны, базы британских ВВС в Испании. Авиасообщение между Англией и нейтральной Испанией не прервалось в военные годы. Касу улыбнулась удача, он смог вернуться домой. Война уходила все дальше, возвращая на землю Германии то, что она принесла нам. Это, наверное, жестоко, но жителям благополучных немецких городов, спокойно спавших все эти годы, справедливо было почувствовать на себе наши потери, горести и тяготы. Мирная жизнь постепенно налаживалась. Моя семья снова собралась вместе. Люси и Эдмунд вернулись из эвакуации. В Северной Африке войска союзников наступали дальше и дальше, отец провел с нами отпуск и готовился к демобилизации. Руку Каса прооперировали, заново соединив неправильно сросшиеся, раздробленные кости. Удача улыбнулась ему еще раз – подвижность восстановилась полностью, правда не сразу, после реабилитации и долгих тренировок. Из армии его комиссовали, но профессию сохранить удалось. Кас стал пилотом транспортной авиации. Мы поженились. Столько лет прошло, я все еще его ревную. Ревную, когда накануне вылета он вроде бы рядом, но мысленно уже на своих звездных маршрутах. И каждый раз перед вылетом Кас целует меня, обещая скоро вернуться.