Гербарий

В каждом доме имеется такое место, в которое год за годом стягиваются старые вещи, которые уже неохота использовать по назначению, и различные мелочи, подаренные на память теми, кого уже нет с нами. Частички их душ пылятся на антресолях и обрастают паутиной во всевозможных чуланчиках, и, если не разбирать их время от времени – вы рискуете полностью зарасти обрывками чужих душ и затхло-сладковатых воспоминаний. Сесил знает это. Он – законопослушный горожанин, согласно предписаниям Тайной полиции шерифа вовремя избавляющийся от ненужных вещей, и сегодня он открывает чулан с твердым намерением отправить как минимум половину находящегося в нем хлама на Ежегодную церемонию обмена бесполезного на еще более бесполезное. Даже если какие-то из этих безделушек и можно будет использовать – разница невелика, по большому счету. Он усаживается на пол, скрестив ноги по-турецки – что за нелепое название для позы, однако! – и принимается за разбор. Старые открытки – на паре из них его взгляд мельком задерживается, цепляя пейзажи, принесенные им еще из путешествия по Европе, – тряпичные куклы с пустыми черными глазами и чем-то бурым на подбородке, несколько разрешенных к ознакомлению книг… Когда он перекладывает последнюю, из книги что-то выпадает и планирует на пол, застывая на нем яркой, хоть и несколько потускневшей со временем желтоватой кляксой и неизменно привлекая к себе внимание. Четко очерченные лепестки, побуревшие по краям, и черная серединка цветка притягивают к себе взгляд, и узловатые пальцы радиоведущего застывают над тонким, особенно хрупким стебельком. На дощатом полу лежит подсолнух. Сесил задумчиво рассматривает его – этих цветов давным-давно уже не водилось в Найтвейле, и радиоведущий не мог припомнить полей этих, без сомнения, весьма странных цветов. В вечном полумраке, клубившемся над его любимым городом, подсолнухи цвести попросту не могли – им не хватало для этого кое-чего важного. Залитые солнцем поля. Пальцы – такие же узловатые, как и у него, и тонкий зеленый стебелек между ними, зажатый так бережно, как держат только бесконечно дорогие сердцу цветы. Чьи-то колени, на которых удобно устроился его, Сесила, затылок, горячие пальцы где-то на плече лениво двигаются, поглаживая кожу. Закрытые веки дрожат, и Палмер ощущает спиной ломкие травинки. Все вокруг залито солнечным светом, заставляющим глаза напряженно заныть, когда он их приоткрывает, улавливая только чей-то галстук охристо-желтого цвета, а над ним – беззаботную улыбку. Сесил встряхивает головой и проводит тыльной стороной руки по взмокшему лбу. Тонкая кожица века пульсирует в такт биению сердца, и радиоведущий выдыхает – медленно, дробно, в едином с пульсацией ритме. Ему нужно успокоиться. Он ведь… …уже проделывал это раньше. Чей-то смех – такой же беспечный, как и вечная улыбка, слишком естественная и кажущаяся абсолютно к месту. Его собственная улыбка гораздо сдержаннее, но Сесилу вообще несвойственны искренние улыбки – чаще он усмехается краем губ, облекая в слова Нечто и наделяя их одному ему понятной силой. Он решает в эти моменты, сколько драгоценной информации узнают горожане и хватит ли ее им, чтобы спастись от очередного локального фарс-мажора. Тот, другой – не такой. Улыбается – открыто, в глубине черных зрачков, расширенных так, что радужки практически не видно, искрятся едва заметные звезды. Сесил суживает свои до кошачьих щелей, и свет перестает так дьявольски резать глаза. Теперь он может взглянуть ему в лицо. Заглянуть в пропасть зрачков, чтобы увидеть там… Сухая, но крепкая ладонь накрывает подсолнух собой, закрывая от пристального взгляда радиоведущего, и Сесил отворачивается, вперяя взгляд в нагромождение картонных коробок и позволяя себе скользнувшую по губам усмешку. Пальцы действуют словно сами собой – бережно, как и тот, другой, подхватывают сухой стебелек и вкладывают цветок обратно в книгу, мимоходом оглаживая кожаный корешок. Книга, разумеется, допущена к чтению Тайной полицией шерифа – иначе какой самоубийца бы вообще рискнул держать ее в доме? Воспоминания теснятся под черепной костью, тщатся пробить плотину и хлынуть внутрь, в податливый мозг, но ведущий не пускает их. Да, ему хочется до мельчайших деталей вспомнить человека с поля солнечных подсолнухов, но Сесил слишком хорошо знает, что случается с нежелательными воспоминаниями в Найтвейле. Именно поэтому книга в потертой кожаной обложке вновь отправится в дальний угол кладовки, унося в себе засушенный золотой цветок. Пока у воспоминаний нет лица – они не считаются таковыми, мельком думает Сесил, принимаясь складывать в стопку старые, залитые воском блюдца. Плечи его греет призрачное тепло ладоней человека из его воспоминаний.