Йольская сказка

Это время называют Йолем, и Йотальдом, и ночью Албан Артан, и Фейл Фионнан, и Сатурналией, и Возвращением Солнца, и Большим Днем Котла, но истинная суть его в имени самом простом и самом тайном: материнской ночью зовут его. Дюжину дней длится празднование Йоля, но дни эти — лишь преддверие последнего. На двенадцатый день Солнце спускается за горизонт из мира света в мир тени, и наступает самая длинная ночь в году. Древние предания, ныне перевранные и позабытые, говорят, что с закатом начинаются роды великой Богини, и на исходе долгой ночи приносит она в мир Дитя, Короля-Младенца, Короля-Солнце, и с ним приходит первый в году рассвет. Говорили также, и предание это тоже забыто, что Богиня рождает вместе с сыном все блага мира, и в ночь Йоля скорее, чем в любую иную, можно вымолить чудо. О чуде божественного Рождества, о Йольском чуде, и говорится в этом сказе — некогда одном из многих, а ныне последнем из сохранившихся. Давным-давно, в местах далеких или близких, под нашим небом, но на чужой земле стояла деревня. Жили в ней люди всякие, добрые и злые, богатые и бедные, и, как бывает оно на белом свете, не всегда награждалась чистым золотом чистая душа. Как-то по весне приехал в деревню юноша. Красавец писаный, хорошо одетый, на здоровом коне да с мешком пожитков. Ехал он мимо домов и громко просил о ночлеге, обещал отплатить, чем сумеет: или золотом, или честными трудами. Встретили его охотно, особенно семьи, где ртов было больше, чем мужских рук. В числе прочих вышла на свое крыльцо девушка Айрис. Хрупкий нежный цветок она была, годами не старше шестнадцати, умом не младше сорока, а несчастьями богата так, словно засыпала под крики баньши*. Родами умерла ее мать, отца с новой женой скосила чума, и осталась девушка одна с младенцем-сестрой, едва находя силы прокормиться. При виде Айрис, худой, словно метелка, бледной, как молоко, и все же красотой равной фее, приезжий остановился у ее двора и с поклоном принял приглашение в дом. Юноша назвался Гейртом и тут же взял в свои руки все хозяйство. Начинался сезон посева, и он накупил на свои деньги зерна, и засеял поле, и пообещал Айрис остаться до осени: помочь снять урожай. Тотчас же он запретил ей трудиться, велев лишь мести полы да смотреть за ребенком, и даже в приготовлении всяческой снеди ей помогал. Шло время, и на глазах хорошела Айрис. Худоба ее обратилась в стройность, на щеках заиграл румянец, руки стали нежными без постоянной работы. Если и раньше слыла она красавицей, то теперь и вовсе стала самой видной невестой деревни — но никто не сватался к ней. Оно и ясно: чем дольше жил у нее Гейрт, тем сильнее влюблялось в него юное девичье сердце. Был он не только заботлив и хорош собой, но и галантен, и умен: часами могла Айрис говорить с ним обо всем на свете, и, хотя рассказывал он много вещей, ей не известных, не казалась она сама себе глупой рядом с ним, но лишь становилась день ото дня всё умнее. Первая любовь горяча, как солнце, и слепа, как самая черная ночь. Не было подле Айрис ни матери, ни даже отца, чтобы дать совет о доселе неизвестном чувстве. И в мае, когда красавица-весна передавала свой цветущий венок лету, девушка созналась возлюбленному во всех страстях, что питала к нему, не ведая, что уже давно они были ему очевидны. Счастью ее не было предела: Гейрт упал перед ней на колени, и целовал ей платье, и клялся никогда никого, кроме нее, не любить. К июню стало ясно Айрис, что носила она под сердцем его дитя. Узнав об этом, не обрадовался Гейрт, не бросился целовать ее в губы и щеки, не обнял, сложив руки на живот. Нахмуренный и словно бы сердитый, он предложил ей прогуляться в лес за травами и собрать тех, которые могли б убить младенца, нерожденного, в утробе. Заплакала Айрис, видя, что нет в любимом любви к ребенку, но все же верила она, что любит он хотя бы ее, и слезами с мольбами уговорила пощадить дитя. Шло время, и всё переменилось. Больше не уговаривал Гейрт Айрис отдыхать, больше не работал всюду за нее. Едва успевала она с огорода примчаться печь хлеб к обеду, от печи бежала к сестренке, от сестры — в огород... Не раз и не два несчастная чуть не упала вниз животом, но сумела не навредить ни себе, ни ребенку. Так минуло лето, и пришла пора собирать урожай. Гейрт исполнил обещание, собрав с поля зерно, и тут же усадил Айрис перебирать его и молоть в муку. Руки ее снова загрубели от постоянной работы, осунулось и побледнело усталое лицо, рос живот, лишая ее стройности, и все чаще видела в глазах любимого лишь отвращение и омерзение. Но куда было ей деваться из собственного дома, с крошкой-сестрой и ребенком в утробе, обесчещенной? Не по соседям ли пойти, унижаясь просьбами и собирая чужое осуждение? Нет, соседям она по-прежнему улыбалась, надеясь, что подумают они, будто ее дом не знает горя и полнится супружеской любовью. Пришла холодная пора, когда студеный ветер рвет последние листья и несет с собой бесконечные дожди. Айрис вовсе перестала выходить на улицу, кутаясь в одно шерстяное одеяло вместе с сестренкой — в остальных грелся на печи Гейрт. До того дошло, что даже хлеба он стал давать ей не вдосталь, всё твердя, что было это его зерно, которое он сам посеял и сам пожал, а с бабой — так несчастную теперь звали в собственном доме вместо "любимой" и милой" — лишь из милосердия делился. Айрис же молчала, боясь, что он обозлится, станет бить ее и убьет ребенка. Снег в том году выпал поздно, и настоящие сугробы намело только к концу декабря. Уж начались двенадцать дней Йоля, и во всех домах на окнах стояли красные свечи, под крышей висела омела, и пахло терпким зимним вином. Только у Айрис было холодно и промозгло, и вместо вина была холодная вода, а вместо свечей — крохотные лучины. Все больше времени проводила несчастная у окна, глядя, как соседские дети играют в снежки и валяются по сугробам. Была она в то время уже почти на сносях, и даже на ноги встать ей было тяжко. В ночь Йоля, самую длинную ночь в году, наглухо заперли в деревне двери. Айрис всё глядела на затухающий закат, как вдруг Гейрт ухватил ее за руку и дернул на себя. — Что ж ты, баба глупая, все в окно смотришь да смотришь? Или там тебе больше нравится, чем в родном доме? Не мыта посуда, не готов ужин на праздник, а ты сидишь и смотришь, словно дел у тебя нет! Коли тебе за окном хорошо, так и ступай — за окно! Заплакала Айрис, припала к ногам Гейрта, упрашивая хотя бы дать ей сначала родить дитя, хотя бы не в ночь Йоля за дверь выставлять, когда нечисть бродит и празднует по лесам — но глухо было его каменное сердце. Вручил он ей сестру, замотанную в одеяло, позволил лишь одеться потеплее, да и вытолкнул наружу, в снежный мрак. Йоль — самая темная ночь года и самая страшная. Слышали соседи стук в двери и рыдания женского голоса, но боялись открыть, уверенные, что это духи лесные над ними смеются. А Айрис еле брела по глубоким сугробам, заливаясь слезами вместе с сестрой, и долго стучалась прежде, чем поняла, что никто не поможет ей... Отчаявшись, она повернула в лес. В лесу затихла метель, и без ветра было чуточку теплее. Запинаясь, ничего не видя от заледеневших на ресницах слез, Айрис шла меж деревьев, пока не упала в снег. Свернулась калачиком, прижала к груди уставшую уже плакать сестренку и закрыла глаза... Почудилось ей, будто становится теплее, и, хотя понимала она, что замерзает насмерть, отчего-то не было ей страшно. Так Айрис закрыла глаза и увидела сон. Снилось ей, будто в ночной темноте озарился лес вокруг тысячами свечей. Не сразу разглядела она, что идут со всех сторон то ли люди, то ли нелюди, освещая себе путь. Лицами они были похожи на самых прекрасных на свете мужчин и женщин, а волосы их были или текучее золото, или изумрудная хвоя. Легкие наряды колыхались в тишине, но никто не мерз, потому что стало вдруг в лесу тепло, как летом. Многими кругами выстроились они вокруг одной-единственной поляны, а на ней постелили три тканевых покрова: белый, неотличимый от снега, красный, как пролитая кровь, и зеленый, как лапник елей. И услышала Айрис, как они поют и песней своей зовут свет, чтобы разогнать темноту; зовут Луга*, чтобы прогнать прочь злую зиму. И вдруг потянулись они к ней самой, и подняли ее на руки, и уложили на покровы. Песня лилась и лилась, а Айрис смотрела во все глаза, как феи и эльфы, ибо никем, кроме фей и эльфов, эти дивные создания быть не могли, танцуют вокруг нее. Вскоре перестала она различать и волосы, и лица, и одеяния, а остались лишь свечи, много свечей во мраке. Их сияние становилось ярче, и ярче, и ярче, пока Айрис не стало казаться, будто сейчас она ослепнет — и тогда он вышел к ней. Он был так высок, что головой, увенчанной ветвистыми рогами, доставал до сосновых вершин. Все его тело светилось, и он протянул к ней свои руки и обнял ее. И услышала она голос, звучавший словно для нее одной, и голос сказал: «Здравствуй, Айрис Светлая, здравствуй, мать, пришедшая ко мне в священную ночь матерей — именно так звалась в старинных ваших преданиях ночь Йоля. Это ночь, когда не может родиться нечистый ребенок, дитя жестокого обмана и подлости. Ты станешь матерью, но сын твой не будет сыном своего отца, ибо я, Луг, касаюсь тебя, и будет сын твой сыном бога Луга. Мабон Мак Луг* назови его, и ни одно несчастье не настигнет тебя, мать божественного королевича». И скрылся он, и долго еще лежала Айрис на трех покровах среди света и снега, покуда не наступил рассвет, и она не проснулась. Открыв глаза, Айрис увидела, что и впрямь лежит на тканях зеленых, алых и белых, подле нее мирно спит сестра, завернутая в одеяло, а рядом стоит корзина. Наклонилась она над корзиной и увидела, что лежит там младенец, сын ее. Тут же вспомнила юная мать свой сон, и нарекла его Мабоном Мак Лугом, и трижды поцеловала в лоб. Подле младенца лежали орехи, и тут же она принялась есть их, поскольку была очень голодна. Как же удивилась она, когда насытилась лишь несколькими, а остальные не смогла раскусить! Орехи оказались чистым золотом, и богатство такое не снилось никогда ни ей, ни ее проклятому Гейрту. Здесь же рядом лежала и фляга с напитком богов, которым Айрис и напоила обоих детей. Отдохнув еще немного, она взяла сестру в одну руку, корзину с сыном и золотом в другую и пошла в деревню. Дверь в ее дом была распахнута настежь, а внутри стоял запах ладана и корицы — след тех самых фей, от которых ночью на Йоль запирают двери. Не нашла Айрис ни следа Гейрта, кроме его одежды, сваленной в кучу в углу. Дровяница оказалась полна дровами, а погреб — запасами на зиму, так что до весны она дожила в достатке. Мабон меж тем рос в десятки раз быстрее простого ребенка, и к апрелю уже подошло для него к концу то время, которое называют детством. Стал он, не боясь тяжелого труда, во всем помогать матери, и любое дело спорилось в его руках. Мабон знал имя настоящего отца своего и догадывался, что в будущем его ждут свершения, достойные сына самого короля богов, но покамест он лишь берег свою мать от бед и напастей. Вновь расцвел румянец на щеках Айрис, вновь все женихи деревни не сводили с нее глаз, но она до поры никому не отвечала. Ну а что сталось с ней и с Мабоном Мак Лугом дальше — это уже иной сказ, не о Йоле, не о ночи матерей.