Растраченное

Кое-кто больше не кое-кто. Эта надпись гордо спит ржавой гвоздевой бороздой на калитке, предваряющей дорожку к казённому дому. Кое-кто выжил. Хоть крови осталось мало, она, протухшая и густая смола, вытекла из локтевого сгиба, промочила грубошёрстную шинель. Глаза стали жемчужно-белыми, бело-лунными, закатились как у изысканной и неприкосновенной античной статуи. Даже через мрамор век, через переставшее стучать сердце и убийственную усталость, через усталость, ради которой хотелось лечь и спать, спать, спать, пока не умрёшь, а именно и к этому коридору кровопотеря и манила, даже через всё это братишка чувствовал и видел возню возле своих рук. Поехавший пытался перетянуть расползающимися тряпками рану. Действия его априори не могли принести толку, он чисто случайно согнул и прижал к груди руку братишки так, что кровь действительно, пусть нехотя, пусть как злая натолкнувшаяся на плотину река, остановилась. Поехавший кричал, плакал, бормотал — неважно, его голос улетел вместе с воображаемыми грачами к потолку. А пришел в себя братишка уже в госпитале. Пришёл в себя, узнал, что выжил благодаря тому простому чуду, что человек живучее всех микробов. Тем, кому выпало разбираться в случившемся на гауптвахте, очень хотелось жуткую историю замять. Так было бы удобнее. О капитане было известно, что он издевался и насиловал попавших к нему в распоряжение, а о таком типе никто жалеть не станет. Охранник повесился сам. Двое лейтенантов привязаны к кроватям. Одному из них действительно место в сумасшедшем доме. Другой был уверен в том же самом, но сумасшедшим не был. А потому и провёл, покорно и податливо, под сильнодействующими препаратами, в музыке в своей голове, в тепле, в тишине и в ночном вязком шёпоте с соседней койке, в доме терпимости, в психиатрической клинике... Несколько лет. Его долго держали. Но отпускают и оттуда. Отпускают, когда привык уже к метущим мимо, словно мелкие мокрые снежинки, дням. Дням, проведённым в углу жёсткого ободранного дивана, что стоял в той просторной и светлой, с донебесно голубыми и огромными окнами комнате, где пациенты проводили свой досуг. Бродили по кругу, дергая себя за взъерошенные волосы, заламывали руки, говорили с собой и плакали. Епифанцев сидел и просто смотрел на них всех. Он не понимал, зачем это делается, но даже благодарен был, что его бережно содержат в состоянии тепличного овоща. Он не чувствовал злости или грусти, или хотя бы чего-нибудь. Всё равно. Всё равно жизнь разменяна. А что разменяно, то и растрачено. Серые лучи утра, проливающиеся сквозь сито решётки на окне, эти пять минут — затакт к целому дню. И ещё один долой, и ещё, и ещё, никаких в голове мыслей. Как же хорошо, когда пусто. Когда тосковать не о чем. Просто жить, как живут тысячи тех, что спят на других, более мягких кроватях, сидят перед телевизором дома или маршируют по плацу. Нет никакой разницы. Всё растрачено, стоило первому дню этой жизни минуть. А потом, как это настигает всех и каждого, жизнь Епифанцева завоевали перемены. Сменился на посту главный врач, пришёл другой, молодой и деятельный, из новых. В результате слегка прояснившегося сознания и долгих бесед с умеющим лечить доктором, пациент был отпущен, под присмотром, конечно же. Епифанцеву было всё равно. Если бы мать не пришла встречать его на выходе из психбольницы, он бы из неё так и не вышел. Но вышел. Мать была счастливой и старой. Привела домой, накормила варёной картошкой и черноплодным терпким соком. Всё убивалась по поводу того, какой сын у неё безразличный и тихий. А потом сама пришла к выводу, что другого не надо. Уж лучше так. Епифанцев выходил из припавшего набок бревенчатого дома только чтобы наколоть дров, принести из колодца воды или летом покопаться на безразличном ему огороде позади сарая. В остальное время он не делал ничего, но удивительным образом постоянно был занят. Вертел что-то в руках, чистил, чинил, перекладывал пылинки на комоде, подолгу смотрел в глаза мутным зеркалам и ликам икон, обрывал листы на оконных гибискусах, мусолил колоду карт, а может быть, каждый день трудился на заводе, стоял у конвейера, подолгу ехал в метро, по дороге смотрел себе под ноги, чертыхался, курил, пил водку... Вариант проведения дня мог быть любым. В голове мыслей как всегда не было. Он разучился думать. Хоть по-прежнему умел таинственно и злостно прикрывать светлыми ресницами глаза и дуть губы. Этого не отнять. Умел быть привлекательным для чужих, тех, кто его больше не знает или не знал никогда. Умел быть пустым внутри, но загадочным. Как страна. Опустевшая опустившаяся страна. Все из неё разбежались, а она осталась в не очень приятной компании, осталась барахтаться в реках крови, растить детей на горах трупов, изнывать от боли и разорения, но жить. Что ей станется. Не вымрет же народ. Народ, дойдя до низа, потянется вверх и вылечит себя и её. Для всех ушедших она станет не пугающей грязью, а манящей неизбывностью, отблеском старого новогоднего чуда. И чуда нового, своей зановной жизни, которая со стороны всегда выглядит интереснее, чем на самом деле. Потому что чужая. Была ваша, а теперь нет. Потеряли. Кусайте локти, как серые волки детские бока. Он услышал скрип. Скрипели вилкой по кафелю тарелки на кухне. Или скрипели во дворе качели. В любом случае, это было так же, как тогда, как в один из тысячи армейских дней. У кое-кого ведь двое детей, двое мальчиков, которых кое-кто беззастенчиво бьет и готовит к армии и светло-зеленому будущему. На качелях качается не ветер. Он ведь был офицером. Они были. Их всегда было много, даже когда в комнате он был один. У них были звёзды. Пыльные золотые звёзды на красном фоне, но они хотели не этого. Они хотели того, что клеится к земле и подошвам сапог. Они всё потеряли. Своё золотое время. Время, что мирно росло до восемьдесят шестого, а потом переломилось, испоганилось, сошло с ума в один день, сместилось с оси и полетело кубарем. Как же так вышло? Всё ведь было хорошо, так замечательно... Все любили. Да, небогато, но так по-родному. Ведь тогда был Гагарин. И трава тогда была зеленее, слоны больше, хлеб сытнее, небо выше, да и Василий Лановой моложе. Но все делали вид, что любили. А стремление к разрушению, к обману и боли — оно ведь в крови. От притяжения никуда не деться. Притяжение тянет вниз. Да и звёзды были слишком хороши. Офицеров тянуло обратно к грязи. Они честно и благородно не хотели этого, но вязли. Всё кутались в свои серые шинели с красными отворотами, жались к чуть тёплым батареям, отчаянно ругались. Так громко и злобно ругались, что делали только хуже. От этого «хуже» хуже становилось им, и ругань становилась отчаяннее, униженнее, оскорблённее. Болезнь крепчала, валила с ног, сводила с ума. Бросала в самое дно, куда офицеров и звала их низменная природа. Вам же это и свойственно? Ниже и темнее, когда ни темнее, ни ниже уже некуда. Вы надеетесь, что это синусоида? Дойдёт до абсолютного минимума и вновь пойдёт вверх, в небо. К звёздам. Только этим и живём. Ведь так? Конечно офицеры злобно рявкнут, что им плевать. Но если не ради будущего, то больше незачем. Епифанцев вечером ушёл из дома и отправился к центру города. Потянуло его к трамвайным путям. Железный грохот, бухающий в сердце был необходим. Нашёл. Раскачиваясь в гармошках трамваев, продолжил поиски. Он искал капитана. Нашёл и его, презрительно плюющего на стекло и надвигающего на соболиные глаза фуражку. Епифанцев прекрасно помнил, что сделал с ним и как потом вырвал из него самое ценное. Это было справедливо, они своей злобой всё и сгубили. Да всё правильно. После того восемьдесят шестого жестокость стала в порядке вещей, стала заслуженна, стала свойственна... Но не слишком ли много лет прошло? Скоро новый век. И хотелось бы узнать, хотя, и так всё понятно. Но хотя бы ради галочки. Ради того, чтобы помнить историю. - Вы этого добивались? - Кто, вы? - нетерпеливо переспросил капитан, сверкая агатом зрачков и дёргая острыми плечами. - Кто вы?! Я один здесь! Ладно, мы... Ничего мы не добивались. Сами знаете. Просто так вышло. Это вы виноваты! Епифанцев отошёл от него, с намерением выйти на следующей. Дома его ждала калитка, жена и двое детей, которые будут бесхитростно любить своё настоящее, это настоящее считая своим золотым временем. Настоящее для молодых. А вам, старикам, ваше прекрасное прошлое. Вам, офицерам, убитое и замученное вами, с вырванной трахеей и малиново-розовой кровью на всех порогах. Мы вам это простили. Тут обижаться не на что. Просто так вышло, мы понимаем. Вы истребили себя сами, где вы? Вас нет. Растворились в нас, умерив и воспитав свою злобу и научившись быть мирными на пути со дна к небу. Но вам не дойти. Если вы есть до сих пор, сотрётесь. А мы теперь новые. Мы другие. Это свойственно нам, живым. Мы будем любить своё настоящее, потому что это естественно. Если не ради этой ежедневной мимолётной любви, то ради чего тогда? Движение ради движения. Движение ради того, чтобы его запомнить, этот осенний ветер в лицо, и волосы назад, и победную улыбку, и музыку, и грохот ваших прекрасных, бесспорно, но вымирающих трамваев. Естественный отбор. Ваша кровь осталась позади. А мы, как и вы когда-то давно, идём вперёд и торопим время на пути к звёздам.