Мне больше не будет страшно

Бывали времена, когда я очень долго смотрел на двери. Особенно, на дверь в моей собственной спальне, которая не закрывалась полностью и ночью постоянно слегка дрожала и едва слышно скрипела от ветра. Могу с уверенностью сказать, что этот скрип появлялся лишь ночью. Может, днем я его попросту не замечал. Но ночью, едва матушка закрывала дверь – он возвращался. Поэтому я садился, поджав под себя ноги, не свешивая их, чтобы не схватил монстр под кроватью, и долго-долго смотрел на дверь. Всю мою жизнь меня преследовали скрипящие двери. Их было так много, что их жалобный скрип превратился в неотвратимый отзвук беды, которая рано или поздно все равно пожалует на званый ужин. Спешите все! Посмотрите на Доктора, который боится. Даже если беда не входила, я все равно ждал. Может, не сегодня. Может, не в этой жизни. Но беда все равно придет. Каждое существо на планете, в каждом уголке Вселенной знало, что двери – это зримая преграда между тобой и бедой. Стоило только закрыть их на замок и несчастья отступали, потому что ты больше не был в поле их видимости. А мне было чертовски страшно, потому что если беда не видела меня – это означало, что и я ее тоже не видел. А как можно избежать того, чего ты не видишь? Разве не проще заранее знать, куда ступает ее нога? Оказалось, что нет. Оказалось, что мы все были не правы. В данном случае нет идеального варианта. Тот, который позволял мне видеть беду, мог позволить мне смотреть в лицо неотвратимости событий, где каждая секунда приближала меня к решениям, которые могли стать как верными, так и смертельными. Этот вариант спасал мне жизнь, но привел к Великому океану скорби. Тот, который не позволял мне видеть, спасал от падения в бездну, но не давал просчитывать варианты, я терял секунды, которые выигрывал, чтобы волноваться о той секунде, когда дверь отворится. Но тогда приближалась война. Кому было дело, что маленький мальчик, еще не ставший Доктором дрожал от страха, когда даже старики чувствовали ее приближение, оттого спешно покидали остатки этого мира. За одной и таких дверей и лежала она. Мертвая женщина. Годы пожирали ее тело, высушивали тысячелетиями, пока она наконец-то не сдалась. Ее накрыли белой простыней, но ее руки свешивались с обеих сторон, и казались такими огромными, точно их кто-то накачал воздухом. Серые, вздувшиеся они наводили на меня ужас. И мухи. Повсюду летали мухи. Они жужжали в каждом уголке комнаты, облепляли своим роем белую простынь, окна, мебель. А я стоял за дверью и не мог понять: закрыть ли мне ее или же следить за простыней широко открытыми глазами. А потом война разрушила двери. Лишила убежища. Лишила шанса решить, кого я боюсь больше всего. У монстра под кроватью всегда было преимущество, потому что между нами не было стен, лишь скрипучий каркас да одеяла вместо матраса, но он никогда не нападал, потому что даже если я боялся его, вместе мы боялись того, кто приходит с другой стороны порога. Я и монстр, научивший меня тому, что страх – это суперсила. Бояться – это абсолютно нормально. Война забрала и моего монстра под кроватью. Война забрала у меня все. Это верно. Я убежал не за приключениями, хотя они отлично устроились у меня в карманах вместе с пылью времени. Я убежал, потому что, как и тогда, когда старуха лежала под простыней, я чувствовал неотвратимость событий, которые уже не собирались скрываться за дверьми, а надвигались на меня быстрее утекающей первой жизни. Поэтому я сбежал. И по сей день борюсь со страхом, потому что я мог никогда в этом не признаваться, но я отчаянно желал жить по собственным правилам и принципам. Пожалуй, стоило понять, что рано или поздно это бы случилось. Он наконец-то догнал меня. В этой ловушке – в Исповедальной, где старуха под белой простыней, протянув ко мне свои серые сухие, распухшие руки, минует двери, которых слишком много, чтобы я мог сосчитать. Она не знала, кто я. Она не ведала страха. Как бы ни так. Потому что маленький мальчик вырос. На сотни, если не тысячи жизней. Теперь на его плечах груз имени, под которым он поклялся жить. Теперь в его голове десятки мертвых голосов. Похожих на бой барабанов, сведших другого мальчишку с ума. Я прожил 2 миллиарда лет с мертвым голосом в голове. Чиркающим на доске мелом фразы, до которых я должен был догадаться сам. 2 миллиарда лет скорби, потому ни у одного моего двойника не было времени смиряться и идти дальше. Каждая из копий меня рождалась и жила с утратой. А когда приходило время искать виновника, все повторялось по новому кругу. Теперь я вновь смотрел на распахнутые двери, за которыми медленно вздымалась простынь, под которой пряталась мертвая старуха. Я начинал рассказывать ей притчу о птице, а она исполняла ту роль, которую я отвел ей в далеком детстве – убивала меня пламенем, которое сожгло и ее, как истинного Повелителя времени. А я, каждую жизнь, точно та птица, что стирала о вечность одной секунды свой клюв, пытался пробивать одну и ту же дверь, разделяющую меня и неизбежность. Стирал ее слой за слоем, но представляя, что там, я найду вовсе не спасение от этого кошмара, и вовсе не месть за отнятую жизнь, а ее. Она не будет улыбаться, потому что рада встрече. Не будет от счастья смеяться. А лишь укоризненно наклонит вбок голову, приподнимет одну бровь, чтобы придать лицу еще более хмурый вид и спросит: «Ну и где тебя носило?». У меня совершенно не было времени смириться с утратой. Спешите все! Доктор совсем разбит от горя. Когда это началось? Когда смиряться стало до отвращения сложно? Тогда, когда ушли Эми и Рори, оставив стоять у могилы с их именами? Или разбитая на сотню частиц Ривер Сонг, которая стала наваждением, преследующим в трудные минуты? В конце концов, разве не должен ли я был начать смиряться с потерей Клары еще тогда, когда она разорвала себя на части, слившись с временным потоком? Невозможная девочка, что подарила старому страннику гораздо больше, чем он мог бы пожелать. Теперь мне в разы страшнее. Но боюсь я вовсе не мертвую женщину, чье тело спрятали под простыней, а того, что когда-нибудь я забуду. По крайней мере, этим 2 миллиардам лет я благодарен тем, что огонь ярости из-за потери друга внутри меня все еще пылает. Кто я теперь? Когда мне надоедало спасать мир, когда я становился угрюмым и мрачным после стольких лет празднества жизни полной приключений, когда уставал настолько, что даже не осознал, что собственное лицо напоминало о том, кем я всегда хотел быть – приходила она. Рациональная, гениальная, милосердная Клара Освальд, напомнившая, что я вовсе не герой и не воин. Я – Доктор. Доктор, которому очень страшно в одиночестве. Поэтому я рассказываю вслух притчу о птице, которая каждую секунду длиною в вечность, выбивала клювом стену. Чтобы добраться до возможности оплакать свою потерю. Потерю той самой невозможной девушки, похожей на того меня, каким я мог бы быть. В какой-то момент своей долгой жизни я понимаю. Понимаю, что мальчишке, который так боялся того, кто проходит сквозь двери с едва различимым скрипом в ночи, отчаянно нужны эти двери. Чтобы докопаться до самой сути. И может быть тогда Клара подойдет к нему, с всё тем же обеспокоенным выражением лица, приподнимет бровь, легонько ударит в плечо и спросит: «Ну и где тебя носило? Впрочем, не важно. Представляешь, тут такое произошло…» И мне больше не будет страшно.