Последние волны

Бен Пэриш знает, что остался последним. Потерявшийся подросток в мире, выжженном эпидемией «красной смерти». Последнее, что он помнит — одуряющий жар и горло распухшее так, что ни дышать, ни глотнуть. А еще в ладонь, раскаляясь, впиваются твердые края подвески маленькой Сисси, которая никогда уже не посмотрит на небо, не засмеется перезвоном серебряных колокольчиков. Помнит шорох старой газеты, которую снаружи мотал по пустой дороге ветер. А после — совсем ничего. Черная бездна, в которой не было ни времени, ни даже звезд. Бездна, из которой вынырнул внезапно, без объяснений. Так приходит в себя человек в полоске прибоя, выкашливая из легких соленую воду с песком. Победивший смерть вопреки законам природы. Человек, что выжил и понял, что больше так не смог ни один. Что остался лишь он на планете. Во всем этом огромном, превратившимся в могильник, мире. Человек, который оказался не нужен даже Иным, ведь почему иначе они сели в свои корабли и вернулись обратно, на звезды. Хотя… возможно, их целью была совсем не Земля, а только гибель людей. Всех до единого, кроме Бена. Бена почему-то они пропустили. Ему все равно осталось недолго. Что это — пять или десять лет, даже пятьдесят, даже больше? Меньше мгновения в сравнении со Вселенной, что и моргнуть не успеет. Один, Бен Пэриш. Абсолютно один. Он не остается на месте, все время идет по дроге куда-то — принципиально не ищет в разоренных магазинах карту шоссе, автострад. Огибает по дуге большие города, а в небольшие поселки заходит исключительно ночью. Так проще сохранить иллюзию того, что кто-то остался. Что все они — просто спят или попрятались по домам от непогоды. Странно, но дождь все также идет время от времени, и молния раскалывает горизонт на куски, точно нож режет именинный пирог — ровно и четко. И тогда тоска гулкая и звонкая, точно эхо, многократно отражающееся от каменных стен тоннелей в горах. Это немного... немного его выбивает. Иногда ливень льет больше недели, и начинает казаться, что весь опустевший мир превратился в болото. Вязкое, холодное, топкое. И, может быть, проще было бы лечь на асфальт, распахнуть глаза широко-широко и позволить дождю долбить по глазницам. Пока не ослепнетшь. Он вспоминает ее очень редко. Девчонку, что училась с ним в той же школе и, кажется, была в их команде поддержки. Она стягивала волосы в конский хвост и смотрела иногда из-под челки украдкой. И ямочки на щеках… они ей так шли. Девчонке, которую звали, как звезды. Кассиопея. Кэсси Саливан. Она обожала леденцы из школьного буфета и кофе мешала только со сливками. Она грызла кончик ручки, когда писала дневник, укрывшись ото всех на пригорке, что за трибунами. Она всегда носила булавку на отвороте куртки или блузы, пуловера. Наверное, по привычке или на счастье. Она терпеть не могла тосты с сыром и диетическую колу. Очень заботилась о забавном братишке — рыжем, как солнышко на закате и лохматом, как медвежонок. Иногда Бен забывает, что ее больше нет. Как нет ее брата, нет Сисси. Иногда он пытается с ней говорить, но никогда не получает ответа. Иногда он лежит очень долго на каком-нибудь поле, и небо кристально-ясное, а звезды мерцают как-то особенно задумчиво и кажутся даже разумными. Может, все предельно просто, и Бен тихо сходит с ума. Возможно, скоро он начнет разговаривать с деревьями или мусорницами у разрушенных автозаправок; с жирными безобразными галками, что скачут вдоль дорог и смотрят… так пристально смотрят; с ободранными рыжими котами, что всегда утробно орут, едва завидев издали. Наверное… они тоже скучают. По людям. Дни сливаются в сплошную, неразличимую череду, Бен сбивает кроссовки о мостовую, но новые отыскать не проблема. Наверное, и они исчезнут через пару десятков лет, просто сгниют. Возможно, тогда жалеть и искать будет некому. Как-то он умудряется промокнуть до нитки под ливнем, потом долго сушится у костра под навесом у местного бара. Спит там же — в подсобке, завернувшись в одеяло на чьей-то продавленной тахте. Он не заходит в дома, где когда-то жили настоящие люди. Может быть, у него получится позже, когда он научится верить, что так было всегда? Бен вспоминает Кэсси все чаще. Ту встречу у школьного стадиона и нелепый розовый телефон Сисси в его неловких пальцах, ее ошарашенный взгляд, а после — смех, что и сейчас иногда ему снится. А еще девичьи ладони — почему-то в мозолях. И то, как легко они скользят по лицу, будто она не верит глазам и так проверяет, пытается убедиться, чтобы отринуть сомнения. А он шепчет, зовет: «пожалуйста, Кэсси». И просыпается с воспаленными глазами и сорванным горлом. А потом не спит до рассвета. Сидит, завернувшись в спальник, и смотрит, как утро растворяет глубокую ночь, изгоняя, начиная с востока — на запад. Бен встречает ее на армейском складе, набивая рюкзак консервами и патронами. На бедре — тяжелый охотничий нож, а в пальцах зажат револьвер. Уверенно, не дрожит. — Не двигайся, не то я стреляю, — глаза стали светлей, будто выцвели под дождем, от слез или солнца, а волосы словно присыпаны солью. На лице у виска, почти у самых волос — крошечный шрамик, которого точно не было там год назад. Или пять? Или сколько прошло? Вторжение, импульс, цунами, болезнь, которая почему-то его не убила... Наверное, и потом были волны? Пока он валялся в отключке, а болезнь жрала его изнутри. Да... только подавилась. — Руки… руки держи на виду, клянусь Богом, иначе я… — голос хриплый, как после простуды или долгого крика в агонии или в пытках. Наверное, именно от этого он понимает и верит. О с о з н а е т. Потому что в его снах Кэсси всегда такая, как прежде. И уж никак не чумазая, хмурая, в армейском камуфляже, целящаяся точно в лоб, будто в тире… — Кэсси? Кэсси Саливан, это ты? Помнишь? Школа в Огайо? Футбол и чирлидинг? Так глупо сейчас… я… — Бен? Ногти на пальцах обломаны под корень, глубокие тени под глазами и морщинки от десятков, наверное, бессонных ночей. Она тянет руку вперед — вторую, без пистолета, и опускает ладонь ему на лицо. Так, как снилось. Пальцы... ее пальцы дрожат. Бен… он не может, он опускает ресницы, и прижимает руку — сверху ладонью. — Я не хочу просыпаться. — Это не сон. Бен не спросит, откуда она здесь и зачем. Он не спросит, что случилось с ней и всеми другими. Он просто шагнет вперед, прижимая к себе, смыкая на ее лопатках ладони. Сердце стучит ему в грудь сквозь две куртки. Он может стоять вот так до конца. Он не найдет в себе сил открыть глаза или убрать руки. Ему слишком страшно, что она — это снова мираж. Видение, что пахнет порохом и зеленой травою, свежими яблоками, дымом и солью. Пусть. Просто пусть все останется так.