Конец ноября

Москва не радовала ни погодой в конце ноября, ни вечными пробками, выматывающими душу, ни безжизненными серыми лицами людей. Москва не радовала своим присутствием в моей жизни. Жизнь в Москве не радовала. Яркие ночные огни, слепящие глаза, не дающие вздохнуть, окунуться в темноту; постоянное движение, все куда-то торопятся, спешат, кажется, упуская самое главное. Время будто изменило свой ход специально для меня. Я чувствовал себя обездвиженным, прибитым к стене, словно картина или книжная полка, невольным наблюдателем чужих судеб. Глядя на календарь, не верилось, что я смог дотянуть до ноября. Меня ничего не радовало. Но я ни о чём не жалел. Я не жалел о переезде из Питера, не жалел о потраченных за эти несколько месяцев денег на десятки пачек синего винстона, не жалел о том, что больше не вижу её лицо. В начале июля мне даже казалось, что я смогу забыть её. У меня почти получилось. Опуская тот факт, что в каждой встречной я продолжал искать её черты. Не находил. Не находил даже тогда, когда в очередной раз, приведя домой, укладывал в свою постель. На утро не оставалось ничего, кроме чёрной дыры в груди и пары сигарет. Приходилось идти за новой. Пачкой или девушкой. Я будто иссяк весь. Мог проводить вечера, апатично пялясь в окно, чинно втягивая в себя смолу, никотин и прочую вредную дрянь. Работа в московском ОВД убивала не хуже курения. С каждым разом, срываясь в ночь на очередное дело, я всё больше осознавал, что это абсолютно не моё. Но других вариантов не было и не предвиделось, а выживать всё же было нужно, поэтому не оставалось ничего, кроме как терпеть и пахать. Работа отвлекала и вместе с тем никак не давала выбросить её из головы. Я сбился со счёта, сколько раз я задал себе вопрос: «Почему?» Почему я вижу её вместо человека напротив? Почему я упорно представляю, что было бы, будь она рядом? Почему она не может просто оставить меня в покое? Я спрашивал себя и не мог понять, что хуже: жить воспоминаниями, позволяя памяти терзать себя или забыть всё это однажды к чёртовой матери. Но я помнил её. Я помнил её, и от этого всё же становилось легче. Иногда отчаяние достигало той точки, что даже полюбившееся занятие, включающее в себя пачку сигарет и пронизывающий взгляд сквозь стенку, осточертевало. И тогда, без всяких вызовов с работы, я тащился на улицу, заменяя стену прохожими. Помогало отстойно. Может только свежий воздух немного прочищал мозг, и очередная затяжка выветривала пару особо болезненных воспоминаний. В сквере около моего дома чаще всего не бывало много людей, но в последний раз народу будто прибавилось. Хотя, возможно, я вышел раньше обычного. Часы показывали половину третьего, а моё лицо – наверняка, дикую радость жизни. Пальцы на правой руке рисковали отмерзнуть и омертветь, но я продолжал выкуривать сигареты одну за одной, едва ли не до тошноты. Дотошный ветер, кажется, задувал в самую душу, но я не торопился уходить. Голова будто прояснилась, мир стал чётким и осязаемым, и я было подумал, что всего-то стоило дождаться морозов и всё станет на свои места. Я попробовал вздохнуть полной грудью. Я выдохнул и больше не думал о ней. В тот момент я уверился на миллион процентов, что мне удалось расстаться с ней не только в реальности, но и в своём чёртовом сознании. Я выбросил окурок в близстоящий мусорный бак и окоченевшими пальцами достал мобильный. Хотелось чем-то занять себя, в душе я надеялся, что мне уже звонили из отдела по срочному делу. Сидеть на месте я физически не мог. Отчаянно требовалось вложить свои мысли в какое-то занятие. Мне казалось, что так я закреплю результат и мои апатичные дни, вечера и ночи канут в лету. Но так мне только казалось, потому что на мобильном не было ничего, кроме ещё с утра непрочитанной смс-ки от неизвестного номера. «Будь сегодня в четыре в парке у своего дома. Я приеду. Только попробуй не прийти, Одинцов!» Я машинально взглянул на циферблат – без трёх минут четыре. Мир сузился до крохотной точки в толпе, и я понятия не имею, как мне удалось зацепиться за неё взглядом. Очередной порыв ветра сдул все мои уверенности и размышления. Сердце то ли пропускало удары, то ли гнало с бешенной скоростью, но я не слышал его. Я не слышал ничего, кроме оглушающего «Одинцов!» на весь парк. Это был её голос. Я не слышал его пять с половиной месяцев. Пять чёртовых месяцев с половиной я был словно глухой, а сейчас мне даровали слух. И я пошёл на её голос. Где-то на задворках сознания я всё ещё был уверен, что мне показалось. Я не видел людей, я не замечал бордюров, лавочек и фонарных столбов, я просто шагал навстречу фигуре в бежевом пальто. Сошедший с ума ветер завывал, отрывая от земли помёрзлые листья, только нашедшие в ней покой. Между нами оставалось жалких двадцать метров, и я не чувствовал ног, и скорости своей я не чувствовал. Я не чувствовал ни ног, ни своих внутренних органов, ни оторопелых взглядов людей. Я видел, как ветер небрежно сдувает волосы с её лица. И я вижу её. Между нами три шага. Два. Один. Мне не показалось, нет. Я вижу её. Это Марина. *** Чёртов Кокарев раздражал своим неумелым враньём хуже Одинцова, не берущего трубку. Я была немыслимо благодарна Саше за его понимание, ведь поиски этого ублюдистого старшего лейтенанта в день собственной свадьбы меня саму не особо радовали. Кокарев упорно молчал, нелепо пожимая плечами, да так, что хотелось заехать со всей силы по его хамоватой роже. Он отказывался отвечать, куда делся грёбаный Одинцов, утверждая, что понятия не имеет, и в то же время игнорировал факт его исчезновения. Ну не испаряется человек куда-то среди бела дня, особенно, если он свидетель на свадьбе! На квартире Серёжи было глухо, как и в ответах подполковника. Я была не то чтобы в панике, я просто не могла понять произошедшего. Мартынов успокаивал меня как мог, но легче от этого не становилось. Я пробивала его по всем базам данных, я шерстила их так, будто искала самого отъявленного преступника страны, а не старшего лейтенанта Сергея Одинцова. И ничего не находила. Мне удалось выяснить лишь то, что в нашем ОВД он больше не числится. Номер он, по всей видимости, сменил, и, спустя месяц безрезультатных поисков, я готова была опустить руки и смирится. Саша и Владлен Эдуардович были бы только рады, я видела это по их напряжённым лицам. Я всех их уже достала. Я совершала над собой неимоверные усилия, проходя мимо кабинета подполковника, чтобы не влететь туда и не свернуть ему шею. Я прекрасно понимала, что он всё знает, но оставался один вопрос: какого чёрта он молчит? Осознав этот факт, я всё пыталась уверить себя, что раз Одинцов так поступил – значит, на то были причины и довольно веские. Но было просто по-человечески обидно за то, что он ничего мне не сказал. Ведь мы были далеко не чужими людьми. За годы сотрудничества мы стали практически единым механизмом. Наверное, это было чем-то более значимым, чем друзья. И это душило меня больше всего. Я обязана была дожать Кокарева. Мартынов бесил меня своим равнодушием, а я, видимо, раздражала его невниманием. Мы цапались каждый долбанный вечер и ещё через месяц мы оба были на грани. Он съехал от меня к чёртовой матери, а мне от чего-то стало легче. Товарищу подполковнику я, видимо, уже в кошмарах снилась, но мне было плевать. Он готов был бежать в мой кабинет, потому что из его я уже не выходила. К сентябрю я узнала, что Одинцов в Москве. К октябрю я узнала, что он любит меня. А к ноябрю я узнала номер его телефона. *** Я сжимаю её предплечья, чтобы убедиться, что мне не привиделось. Люди снуют вокруг, ветер шумит в ушах, вздымает наши волосы вверх, а в голове потоком несутся вопросы, да так, что я и рта не успеваю раскрыть. Я ничего не понимаю, а Марина прикладывает палец к моим губам, и я уже не хочу ничего понимать. Слова лишние, – говорит её жест, – надо молчать. Её холодные ладони касаются моего лица, я смотрю ей в глаза, а она опускает взгляд на мои губы, и я целую её. И если раньше мне казалось, что время замедляло свой ход, то сейчас его просто не стало. Оно стёрлось, исчезло, испарилось, прямо как эти чёртовы пять с половиной месяца. Марина отрывается от меня и кладёт голову мне на плечо, её руки на моём затылке, а я прижимаю её к себе так сильно, будто она запросто может исчезнуть вслед за временем. Я зарываюсь в её волосы, словно они – чёртов кислород, а она шепчет сквозь гул ветра: – Я люблю тебя, Одинцов. Мне не остаётся ничего, кроме как обнять её ещё крепче. Мы бродим по скверу до темноты и окоченения ног, её рука – в моём кармане, соседствует с моей: делимся немногочисленным теплом. Мы говорим-говорим-говорим, пока в буквальном смысле кости не начинают стучать, и тогда зову её к себе. Мы сидим на кухне до утра. В голове пульсирующей точкой слово «мы». Я не замечаю времени, я не слышу тиканье часов над холодильником. Мы пьём чай чашка за чашкой, а на третьей сигарете и паре удивлённых возгласов в мой адрес Марина просить одну для себя. Она курит неумело, кашляет и вытирает слёзы от дыма, ударившего в глаза. А я смеюсь и учу её курить в затяг. Господи, нам тридцать с лишним, чем мы занимаемся? Превозмогая себя, Марина докуривает до половины, тушит сигарету об пепельницу и сердито заявляет: – Чтоб больше такого не было, Одинцов! Гадость какая… А я снова смеюсь и понимаю, как же я скучал. Дальше сидим в тишине, Марина смотрит в окно, прямо как я буквально ещё вчера, а я рассматриваю каждую её черту, пытаясь сохранить в памяти как можно больше. – Когда ты уезжаешь? – наконец я задаю вопрос, на который рискую получить ответ, что будет равносилен выстрелу в голову. – А я не уезжаю, – отвечает Марина, подпирая рукой подбородок и едва ли не впервые смотрит мне в глаза. Действительно, выстрел. И она всё-таки уезжает, но лишь за тем, чтобы подать прошение о переводе в Москву и перевезти свои вещи. Так, в конце ноября, Питер теряет ещё одного ценного сотрудника правоохранительных органов, а я приобретаю силы и смысл жить дальше.