Подожди

      — На сегодня хватит! — командует Хеймитч, и десятки зеленых лампочек на окружающих нас с тобой камерах одновременно гаснут. — Позволим несчастным влюбленным немного отдохнуть. — Затем ментор обращается к нам, чуть понизив голос: — Как всегда, на высоте. Так держать, ребятки.       Твоя рука резко выскальзывает из моей. Пытаюсь сделать вид, будто все в порядке, будто все так, как должно быть, будто мне тоже хочется избавиться от твоих рук поскорее. Но тебя не обмануть: ты чувствовала мое учащенное и сбивчивое сердцебиение, видела разочарование в моих померкших как те самые лампочки глазах.       Закончились одни игры — начались другие, вот такая у нас жизнь. Мы оба продолжаем играть — со стороны может показаться, что в одну и ту же игру, однако это совсем не так. Ты играешь в то, что любишь меня, я же, наоборот, — в то, что нет. Время твоей партии — при включенных камерах и искусственном постановочном свете, моей — когда все это проклятое оборудование перестает работать.       Если честно, моя игра мне давно не важна, она не значит для меня ровным счетом ничего. Мне уже не нужно обманывать тебя, в этом нет смысла: я наплевал на собственную гордость. Если я и пытаюсь притворяться, то исключительно по привычке. Знаешь, к этому быстро привыкаешь. К вранью. Вся наша жизнь теперь сплошная ложь, ведь так?

Я держусь за осколки, что остались от нас, За то, что просто не могу отпустить. Я знаю: это отчаянный вид любви, Но чувства те же, что и при любви полноценной.

      Знаю: ты с нетерпением ждала, когда закончатся сегодняшние съемки. Начала мечтать о том, чтобы уйти, едва переступив порог моего дома. Обычно нас снимали на улице или у тебя, где ты вела себя еще более-менее сносно из-за знакомой обстановки, но сегодня съемки почему-то провели здесь. В моем доме, в доме жениха.       Рывком освобождаешься от моих крепких объятий и со скоростью огненного шара устремляешься к выходу. Знаю: мне не следует говорить с тобой, не следует даже пытаться что-то наладить, ведь это бесполезно — все равно что сажать цветы в мертвой почве, все равно что надеяться остановить ливень, кидаясь камнями в непроглядные тучи. Но твое имя само слетает с моих губ, которые ты минутой назад так страстно, так правдоподобно целовала.       — Китнисс…

Это сложно, это так сложно. Ты не желаешь говорить. Это сложно.

      Оборачиваешься. Я подаюсь вперед, подаюсь к тебе, вытягивая руку, но ты отшатываешься, словно перепуганный ребенок. Я замираю, потому что боюсь одним неверным движением совсем спугнуть тебя — сделать это проще простого. Ты тоже не двигаешься. Стоишь и смотришь, не пряча взгляда, каким бы он ни был. И я благодарен тебе, я чертовски тебе благодарен за то, что хотя бы в эту секунду вдали от камер ты не моришь меня игнорированием.

О чем ты думаешь, о чем же ты думаешь? Что в твоих мыслях? Ты счастлива? Скажи мне, ты счастлива? Хоть когда-то улыбаешься?

      — Чего тебе? — спрашиваешь грозным голосом. Мне он не нравится. Я скучаю по твоему прежнему сладкому голоску. По тому самому, каким ты пела Песнь Долины в нашу первую встречу. По тому самому, каким ты шептала мне: «Вместе», поднося морник к губам в последние мгновения на арене.       Я не знаю, зачем окликнул тебя, и совершенно без понятия, что можно сказать. Твои накладные ресницы трепещут. Как бы я хотел знать, что ты чувствуешь. Как бы я хотел знать, действительно ли ты покраснела сейчас от смущения, или это лишь капитолийские румяна, лишь обманка, как и все остальное.

Куда ты уходишь, ну куда же ты уходишь? Почему покидаешь меня? Подожди. Я не могу потерять тебя, не могу потерять тебя. Господи, как же я нуждаюсь в тебе. Подожди.

      Твой взгляд не просто равнодушный, даже холодным назвать его было бы огромным преуменьшением. Твои глаза накалены дочерна презрением ко мне, и, знаешь, я без колебаний готов упасть пред тобой на колени, только бы ты перестала так смотреть. Хотя лучше ненависть, чем равнодушие. Лучше ненавидь меня, лучше говори со мной тем самым грозным голосом, можешь даже кричать. Только не игнорируй, только не делай вид, что меня не существует. Начистоту: мне больно, но я благодарен тебе за любые чувства в мой адрес.

Разве ты не любишь меня? Разве не любишь?

      Я думал, ты любишь меня. Я хотел бы, чтобы ты любила. Но если не получается, то я согласен на ненависть, я согласен на что угодно, потому что я-то тебя люблю. До головокружения, до колик в груди, до потери рассудка. Я никогда не смогу утихомирить эту любовь, не смогу зарыть ее в себе, ты же понимаешь? Она как пламя, она даже горячее пламени: ее не залить никакой водой; она громче пушечных выстрелов и мощнее власти Капитолия. Мою любовь к тебе не заглушить, не свергнуть, даже если очень захотеть.       Мой голос предательски срывается, когда я наконец решаюсь заговорить:       — Ничего. Просто хотел сказать, что у тебя хорошо получается. Ну, знаешь, играть. С каждым днем все лучше и лучше. Я даже начинаю верить тебе. Даже начинаю верить… нам.       Лицо твое вдруг становится пунцовым и начинает раздуваться от гнева. Я теряюсь. Жалею, что вообще открыл рот. Пячусь назад, боясь твоей реакции, боясь, что обидел тебя. Хочу молить о прощении, но говорю лишь:       — До завтра, Китнисс.       Не отвечаешь. Уходишь, не попрощавшись. Исчезаешь за дверью, оставляя после себя приятный, чуть сладковатый аромат дорогущего капитолийского шампуня. Вдыхаю его весь, втягиваю ноздрями до тех пор, пока не закашливаюсь. Наполняюсь твоим запахом, наполняюсь тобою по самый затылок. Я знаю, что команда подготовки принудила тебя пользоваться этим шампунем: сама бы ты никогда не взяла в руки вещь из Капитолия. Ты ненавидишь все, что связано с ним и с играми.       В том числе меня.

Что случилось? Скажи, что случилось? Потому что я умираю, Я умираю.

      Завтра ты вернешься, и все повторится. Ручка шарманки завертится, игра продолжится. Послезавтра — так же. Это будет повторяться снова и снова. Мы будем обниматься до боли в суставах, наши поцелуи будут длиться до тех пор, пока мы не начнем задыхаться. Мы будем разжимать наши руки лишь для того, чтобы помахать в камеру, а затем они снова будут оказываться переплетенными. А потом лампочки на корпусах камер будут гаснуть, и ты будешь меняться в лице. Потом ты будешь уходить, а я — оставаться на пороге, хватаясь изнывающими по твоему телу пальцами за шлейф любимого аромата, вдыхая его и медленно погибая.

Мы не хотим разговаривать, Не хотим об этом думать. Мы хотим лишь прикидываться, Хотим лишь делать вид, что все замечательно.

      Мы не прекратим притворяться. Не прекратим убеждать страну в том, что мы «несчастные влюбленные». Мы будем стараться играть хорошо, чтобы люди никогда не узнали правды. А правда проста; она в том, что есть лишь один несчастный влюбленный из Дистрикта-12. Это я. Вот и все.

Я держусь за осколки, что остались от нас, За то, что просто не могу отпустить. Я знаю: это отчаянный вид любви, Но чувства те же, что и при любви полноценной. Куда же ты уходишь? Подожди. Я держусь за те осколки, что остались от нас, Потому что просто не могу это отпустить. Не покидай меня.