Der Feind, sondern der Mensch.

Из всех городов мира больше всего Арловская ненавидит Берлин. Строгий, прямолинейный, сухой и чопорный в правильности своих улиц. Помпезный Западный и излишне простой и серый Восточный. Город, название улиц которого сложно, причудливо и неизбежно складываются в два звучных, режущих слух мужских имени. Теперь - в одно. Не такое резкое и броское, как второе, зато крепкое, фундаментальное и надежное. Имя человека, который справится со всем сам. Которому не нужна помощь (которому теперь некому помочь). Наташа вообще не любит все "не свое". Вышагивая по идеально чистому тротуару, она кривится и, будто протестуя, смотрит исключительно себе под ноги, не желая поднимать глаза на дома, вывески, мельком заглядывать в окна. Еще больше она не хочет заглядывать в лица людей. Прохожим, в принципе, нет никакого дела до резкой женщины с неприветливым лицом и тонкими руками в сетке бледных шрамов, спрятанными в кожу черных перчаток. Они спешат, мягко обходя ее, неискренне и мимоходом извиняясь, перебирают в головах списки домашних дел и покупок в супермаркете. Беларусь фыркает и, хмуря брови больше обычного, переходит дорогу. Она находит его стоящим напротив разрисованной самыми пестрыми картинами стены. Красивый светловолосый мужчина, спрятавший руки в карманы дорогого пальто. Сегодня 1 марта. День, когда государство Пруссия перестало существовать. У Людвига, вообще-то, нет привычки приходить сюда и скорбеть о брате. Но иногда - Мюллер рад, что редко, - Гилберт снится ему. Не тот, которого он видел в конце сорок шестого, - исхудалый и безгранично уставший, - а простой, самый обыкновенный Гилберт. В своей синей форме, с которой он, кажется, сросся, с косой ухмылкой на лице и идеально выглаженным воротничком темной рубашки. Он разговаривает с ним о какой-то ерунде, совершенно насущных делах, шутит и залихватски смеется, в своей обычной манере запрокидывая назад голову и щуря глаза. Такой привычный, повседневный и такой живой. Немец не любит эти сны, не любит разбитое состояние после них. Людвиг убедил себя, что оправился после смерти Пруссии всего за пару месяцев, когда на плечи лег груз стыда и вины за совершенные преступления. Думал, что скоро забыл о нем, шагнув в новый век с новыми проблемами и головными болями. Все эти "убедил", "думал", "знал" и "сделал" разлетаются вдребезги, стоит только Германии увидеть худощавую мужскую фигуру во сне. Людвиг никому - а ему на самом-то деле даже и некому, - не рассказывает, как ему было тяжело без брата. И какой болезненной радостью отзывается все его существо, когда он видит эту пару рубиновых глаз напротив, смотрящих на него с задором и - невысказанной теплотой и заботой. Байльшмидт умер до возведения стены, но Людвиг приходит сюда - к черте, которую Гилберт переступил под конвоем и за которой остался навсегда. Арловская подходит к мужчине, останавливаясь рядом и заглядывая в лицо. Мюллер такой же, как и всегда: с иголочки одетый, сосредоточенный и серьезный, - и ничто в этих классических, правильных чертах не выдает ни грусти, ни скорби. Будто этого и вовсе нет, но Наташа видит. Видит плотно сжатые тонкие губы, виноватый излом бровей. - Тебе не кажется, что это глупо? Людвига не удивляет ни яд в голосе этой женщины, ни хмурое лицо, ни то, с каким неуважением она обращается к нему. В конце концов, на последнее Беларусь имеет полное право. Он поворачивается к ней, рассматривая светлые брови, сведенные к тонкой переносице, и колкие льдинки в темно-синих глазах, которые, кажется, на весь мир смотрят всегда одинаково: недоверчиво и озлобленно. У Мюллера проскальзывает мысль о том, что при взгляде на него злобы в ее глазах становится чуть больше. - Мне кажется странным то, что ты здесь. Они не переносили друг друга - Наташа и Гилберт. Последнего вообще мало кто любил, но Арловская совершенно неприкрыто ненавидела, и это было взаимно. Слишком разные идеалы, ценности и цели, характеры и взгляды, слишком много противоречий. В этих двоих вообще всего было слишком, но больше всего - гордости. А после войны Арловская получила полное моральное право желать ему смерти и злорадствовать. И она не упускала возможности. Не упустила бы, если бы Гилберт как всегда не испортил все. Беларусь стояла в его комнате, уставшая и совершенно опустошенная.У нее не осталось сил даже на ненависть и все, что она могла, - это просто смотреть на худую фигуру в наброшенном на плечи кителе, лишенном знаков отличия. Гилберт крутил в пальцах пуговицу, оторвавшуюся от правого рукава, и смотрел перед собой. Ссутулившийся, осунувшийся и задумчивый. Пруссия вскидывает на нее глаза и спрашивает, быстрым движением языка облизывая пересохшие от волнения губы: - Если я попрошу тебя об одолжении, ты сделаешь его? - Конечно же нет, Байльшмидт. Я скорее удавлюсь. - Не дай Западу пропасть, пожалуйста. Арловская хочет плюнуть ему под ноги и сказать, что его ублюдошного брата она презирает больше, чем самого Гилберта. Хочет наотмашь ударить за то, что ему хватает наглости просить о заботе после всех мучений и смертей. Хочет - и не может. Потому что впервые она увидела перед собой не Пруссию, сильного и несгибаемого воина, не Гилберта, самого несносного и никчемного человека в истории. Перед ней был старший брат - точно такой же, как был у нее. Гилберт смотрит на нее с почти что мольбой в глазах и улыбается как-то мягко и тепло. И это совсем не было похоже на ту ухмылку, что обычно косо перечерчивала его лицо. Круто разворачиваясь на каблуках военных сапог и выходя из комнаты, Наташа думает, что раньше эту улыбку, наверное, видел один лишь Людвиг. Спустя почти полвека Беларусь приходит выполнять обещание, так и не данное тогда. Людвиг чувствует, как теплая ладонь Арловской, не заключенная по обыкновению в темную кожу перчаток, накрывает его руку. Он удивленно смотрит на нее, а Наташа улыбается - неожиданно робко, - и это кажется Мюллеру странным, непривычным, ненормальным. А еще - таким нужным пару десятков лет назад. Да и сейчас - какой смысл скрывать? - тоже. Особенно в этот день и перед этой стеной. Германия аккуратно сжимает тонкие женские пальцы в своей ладони, приподнимая уголки губ в слабой благодарной улыбке. Наташа смотрит куда-то поверх стены. Гилберт бы ворчал, что она слишком затянула с обещанием. Гилберт был бы спокоен, что младший брат не один.