Покинуть мир, уйти в леса

Она возвращается домой поздно, в полурасстегнутой блузке, открывающей алые отметины над ключицами. Мики не видит ее; он смотрит в окно, на заброшенный сад, освещенный луной. Щелкает секундомер. — Ты меня ждал? — спрашивает она, уперев руку в бедро. Он не оборачивается: — Кто-нибудь должен привести его в порядок. Здесь было так красиво. Она прижимается к нему сзади, заглядывает через плечо и чувствует, как он застывает. — Знаешь, это ведь никогда не был сад. Это всегда были джунгли. Когда он отталкивает ее прочь, она смеется. — Все взрослые читают по сценарию, напечатанному между строчками книг. Раньше Кодзуэ слушала так же жадно, как и ее брат, позволяя словам крепко и надежно закутать ее: «Не выходи из дома одна. Берегись незнакомцев. Слушайся родителей и всегда говори волшебные слова». Вот так они и приручают тебя, поняла она после того, как сидела одна на сцене, безмолвная и неподвижная. Вот так они заставляют тебя забыть, что ты можешь быть опасной. Она убежала, но ей стоило бы разбить фортепиано и выкрикивать свою собственную музыку. Взрослые дрожали бы перед ней, когда она обнажила бы всю хрупкость их власти. Но она не сделала этого — потому что не могла сделать ничего без Мики. Даже смешно, думает она. Мики не понимает, потому что его там не было — а если б был, то ничего не поняла бы она. Она не может ему это объяснить. Возможно, брось она его, он бы выучился этому сам — но она не может. И потому он сидит, нахохлившись, в развалинах их гнезда, укрепляя его прутиками, а она пинает каблуками стенку. Может, если она пнет достаточно сильно, ей удастся обрушить все это сооружение. Только покинув гнездо, можно понять, насколько оно нелепо маленькое. В лесу внизу зловеще блестят клыки, но у Коздуэ тоже есть зубы. У Мики тоже были бы, умей он скалиться так же, как она. — Она позволяет одному из мальчиков проводить ее до музыкального класса, чтобы подольше прощаться с ним возле дверей, поигрывая пуговицами его рубашки. Фортепианная музыка Мики звучит недостаточно громко, чтобы заглушить ее смех. Он наверняка слышит их, и стоит ему только обернуться — он увидит их сквозь стекло. Он не оборачивается. Он даже не горбит плечи, как обычно делает, когда нарочно не оборачивается. Кодзуэ раздраженно отталкивает мальчика. Захлопывает дверь, несмотря на его попытки возразить. Мики продолжает играть, когда она опирается о фортепиано, и даже когда она закрывает рукой его ноты. Он все равно в них не смотрит. — И чему ты так радуешься? — спрашивает она. — Это ведь та же самая старая песня. — Я нашел его, — произносит он, не глядя на нее. — Нашел что? — Мое сияние. — Это что еще такое? Кажется, до него наконец доходит, что он разговаривает с сестрой; он поднимает на нее прищуренные глаза и берет неверную ноту. — Разумеется, ты не поймешь. Она нажимает верхнюю «до», заставляя инструмент негармонично взвизгнуть. Мики сердито хмыкает и больше не смотрит на нее. «Мое сияние», сказал он — так, как раньше говорил «мой дом» или «моя сестра». Это застревает в мыслях Кодзуэ, точно заноза. Поздно ночью, не в силах уснуть, она выскальзывает из кровати и на цыпочках крадется прочь из дома. Трава холодит босые ноги. Ветви разросшегося сада цепляются за ночную рубашку. Внизу весь мир погружен в темноту, поэтому она смотрит вверх, на небо. Ни луны, ни звезд — они принадлежат всем и каждому, а Мики не любит делиться. В настоящем мире всё блестящее непременно острое. Разумеется, он этого не поймет. — Можно осквернить себя и фортепиано одновременно. Всё равно что — если дотянуться в прошлое — размазывать грязь по своим щекам и рычать в собственное ухо. Может быть, Мики убежал бы вместе с ней, если бы она пришла к нему, охваченная этим безумием, когда ее кожа пылала так же горячо, как его — от лихорадки. «Взрослые лгут нам, — сказала бы она. — Скорее всего, ты и не болен на самом деле. И потом, дикие звери выздоравливают быстро». Все еще разгоряченная, Кодзуэ отодвигает в сторону дверь музыкального класса и сталкивается с братом. Она не могла бы выбрать время удачнее. Ей даже не нужно ничего делать — достаточно просто улыбаться; ее галстук повязан неровно, волосы завиваются влажными локонами вокруг лица. Мики не сводит с нее взгляда, и будет смотреть еще долго. Она уходит прочь легким шагом, и встреченные по дороге девочки понимают всё по ее виду и спрашивают жадным шепотом о ее новом мальчике — как будто мальчики вообще стоят того, чтобы о них спрашивать. Краем глаза она замечает, как приближается та странная девушка, из-за которой вечно дерутся члены Студсовета — Хинамото? Хинохара? Кодзуэ прищуривается — инстинктивно; она доверяет своим инстинктам. Никогда нельзя доверять тому, кто улыбается по-матерински, в чьих глазах нет ничего, кроме твоего собственного отражения. Когда эта девушка входит в музыкальный класс, Кодзуэ думает: ну конечно. Мики нужен такой свет, который можно поймать в бутылку, как светлячка. — Она оскверняет фортепиано снова, на этот раз — руками. Каждая неверная нота — это бунт. Один из одноклассников отпускает осторожную шутку. Никто не осмеливается смеяться над Кодзуэ по-настоящему; к ней относятся с уважением — как к опасному хищнику, которым лучше восхищаться на расстоянии. «Кодзуэ такая спокойная почти всегда, — шепчут они за ее спиной, — но никогда не угадаешь, что выведет ее из себя». Они не понимают, но они хотя бы знают, что она не ручная. — Ну, у меня никогда толком не получалось, — легко отвечает она. Талант всегда принадлежал Мики; она не могла играть без него. Она обязана была нуждаться в нем. — Тогда зачем ты играла? Она сочиняет какую-то историю — настолько близкую к правде, что это уже не ложь, на самом деле не ложь. Это взрослые лгут; дикие звери — маскируются. — Мики прекрасен и чист, такой сияющий и незамутненный, но в то же время — он такой дурак. Когда он не знает, как справиться с проблемой, то просто ждет, пока она развеется сама. Закрывает глаза, словно надеется таким образом стать невидимым. Сворачивается в клубок и замирает, словно ждет, что их мать вернется и встанет между ним и остальным миром. Как же так, думает Кодзуэ, как это получается — что он знает достаточно, чтобы не доверять взрослым, но недостаточно, чтобы оторваться от них? Она видит это — в том, как он напрягает плечи, когда учитель музыки касается его. В своих мыслях он в безопасности, в гнезде, высоко-высоко над этими руками — он притворяется, будто не чувствует их прикосновений. Разве может он что-то чувствовать так высоко над темнотой леса? Разве может что-то существовать, если он не признает это? Дурак, дурак, дурак. Он все еще хочет верить, что чудовища не умеют лазить по деревьям. Кодзуэ ничего не может сделать без него, но ради него она отрастила клыки и когти. Если он так твердо намерен оставаться в гнезде, слепой и беспомощный, точно птенец — тогда она будет драться с миром, заставит мир отступить от него. Ее руки уже в грязи. Что значит в сравнении с этим немного крови? Когда он спит, ворочаясь в кошмарах, она шипит в телефон: «В следующий раз будет хуже». Когда он открывает глаза, он не смотрит на нее. Он не хочет видеть ничего, кроме Химэмии. — во всем виновата ведьма Ее пальцы помнят ноты — так паук помнит, как плести свою паутину. ведьма забрала его Оказывается, у него все-таки есть что-то острое; он прячет это в своем сердце. он никогда не будет свободен, пока ведьма жива Она ничего не может сделать без него, и она поэтому отбирает у него все, что может. убить ведьму убить ведьму убитьведьмуубить — Молочный коктейль такой сладкий, что она с трудом его проглатывает. Кодзуэ все сильней и сильней не понимает своего брата — и не может заставить его понять ее. Его губам нравится вкус приторных напитков; его глаза видят сад в заросших пустошах; его уши слышат дуэт, сыгранный двумя руками. Он должен измениться, думает она, даже если это уничтожит его. Она не может вечно защищать его от мира. Когда председатель находит ее, блуждающую по территории школы в ночи, одинокую и беззаботную, он оказывается тем из взрослых, с которым она знает, что делать. У всех взрослых есть сила, и никому из них нельзя доверять. Фокус в том, чтобы найти такого взрослого, чью силу можно забрать. Фокус в том, чтобы не осталось никакой чистоты, и тогда они не смогут ничего забрать у тебя. — После всего, что она сделала ради своего брата, он снова замечает ее лишь однажды — в то мгновение, когда она ощутила родство с обреченными животными. На самом деле, все логично. Он всегда жалел проигравших. Он по-прежнему не хочет на нее смотреть, так что она жмется к его спине. Было бы лучше, если бы Тэндзё не преследовала их, точно глупая, но дружелюбная собака, и еще лучше, если бы Химэмия не скользила за ней тенью. Мики такой дурак; инстинктивные подозрения Кодзуэ против Невесты-Розы оправдались, но даже если бы не разговор с Акио, она не ни за что не стала бы доверять Химэмии. Всегда заглядывай под платье, если оно такое длинное, что под ним можно спрятать когти; всегда предполагай, что замкнутая улыбка скрывает клыки; всегда спрашивать, как выживает такое хрупкое на вид создание. Даже смешно, что члены Студсовета сражаются за право позволить змее обвиться вокруг них. Пожалуй, еще смешнее, что Кодзуэ поранилась, спасая птенцов, которые наверняка погибнут, которые слишком слабы, чтобы выжить самостоятельно — но она никогда не была настолько дикой, чтобы оказаться достаточно безжалостной, к лучшему это или к худшему. Впрочем, у нее все быстро заживет. Как всегда, она ведь не может иначе. — Вам стоило бы вернуть их родителям, — говорит Химэмия сладким голосом, в котором скрываются шипы. Ну вот, думает Кодзуэ, может быть, хоть теперь Мики увидит, что она такое на самом деле. Но он по-прежнему не замечает — и, если так пойдет и дальше, никогда не заметит. Кодзуэ выбрасывает письмо от матери, зная, что он все равно вытащит его из мусорной корзины. Она даже не представляет, что там написано — и это ее не волнует. Взрослые лгут, лгут и лгут до тех пор, пока что-нибудь из сказанного тебя не зацепит, и тогда они пользуются этим, чтобы сплести вокруг тебя клетку. Мики всегда слушает, даже когда он закрывает глаза и взлетает далеко ввысь. Он загадывает желания, глядя на звезды — чтобы получить вещи, закопанные в грязи. Пусть поборется за то, чего хочет, решает она. Только так он сможет что-то понять. — Акио — очень странный взрослый. Он читает сценарий, как и все взрослые, но он читает его и самому себе, не только ей. Он говорит о принцессах и ведьмах, о принцах и демонах — как будто он не может представить мир, где люди не являются кем-то из них. Как будто всякий, кто выпрыгнет из гнезда, обязательно приземляется в другом. Как будто нет никакой тьмы внешней, за пределами его досягаемости, где лишь сверкание зубов. Впрочем, именно поэтому он нравится Кодзуэ. В отличие от других взрослых, он не притворяется кем-то еще: он хищник. Она забирает, что хочет, выпустив когти — и не думает о том, что он забирает взамен, потому что ей нечего терять. Край Света подходит к этому неприкрыто по-деловому. —В конечном счёте, — говорит он ей, — все женщины похожи на Невесту-Розу. Она смеется, потому что она никогда не станет женщиной. Она — звереныш в юбке. — Дерева больше нет, так что они строят фальшивое дерево — вместе. Это, конечно, ложь, но это ненадолго. Иногда приходится лгать людям, которые не готовы понять правду. Даже звери знают, когда нужно прятать свои острые когти. Розы не знают этого, но той розе, что предлагает Мики, даже не нужны шипы, чтобы проколоть кожу Тэндзё. Кодзуэ давно поняла, что и без когтей можно причинить немало вреда. Тендзё уходит прочь, и Мики опускает плечи. Прикусив губу, он принимается собирать инструменты. Кодзуэ уже надоело лгать, поэтому она сжимает шест скворечника и задирает голову: — Побыстрее вырастайте и улетайте, а не то умрете. Мики чуть не роняет молоток: — Кодзуэ! — Но ведь это правда. Их родители не вернутся за ними, — она упирается ладонью в его грудь. — Что за меч я могу вытянуть из твоего сердца, если ты не можешь понять даже этого? — Теперь — для разнообразия — он не может действовать без нее. Это все еще его сила, но она управляет ей; все еще его сердце, но она придает ему форму. Забавно, но теперь это кажется не лестным, а бессмысленным. Впрочем, дело не в этом. Он наконец-то испачкал руки в грязи, докапываясь до того, что никогда даже не существовало, — и он все равно не понимает. Может быть, с горечью думает она, он не поймет никогда. Все, что он хочет — чтобы что-то сияло достаточно ярко, ослепляя его. Кодзуэ запрыгивает на пассажирское сиденье одной из машин — юбка вьется по ветру — и ничуть не удивлена, когда мотор с рычанием заводится. Машина опрокидывается набок и кружит по краю арены, не обращая внимания на закон притяжения. Акио нет на водительском сиденье, но она знает, что ведет все равно он. Мгновение — и Химэмия оказывается на его месте. Акио не может ничего сделать без нее. Интересно, что хуже, думает Кодзуэ: зависеть от чьей-то силы или иметь силу, которую не можешь использовать сам? — Я слышала, те, кто обручен с тобой, обретают невероятную силу, — говорит она, придвигаясь к Химэмии. Та молчит и не двигается, точно кукла, но сиденье под ней откидывается назад. Кодзуэ сочла бы это ловушкой, если бы она не расставляла свои собственные сети. — Какую именно силу? За ревом моторов и звоном мечей Мики выкрикивает ее имя. Глаза Химэмии — точно стекло. Пытаясь отыскать в них свое отражение, Кодзуэ наклоняется вперед и шепчет: — Покажи мне. В голосе Мики слышно страдание: — Кодзуэ! — Не отвлекайся, — ровно произносит она, не глядя, — а то проиграешь. Он не сводит с нее взгляда, просто не может. Кожа Химэмии под ее руками похожа на фарфор — безжизненная, искусственная. Здесь нет ничего, что она хотела бы забрать. Он отрекается от своего света ради нее. — Пустая победа. На самом деле и не победа вовсе. Он все еще заглядывает в скворечник, все еще ждет. Если родители птенцов и вернутся, он отпугнет их. Может быть, он это знает. Лучше умереть в гнезде, наверняка думает он, чем жить на воле. Его руки в грязи, но он все еще отказывается прикасаться к ее рукам. Он не сумел расстаться ни с чем. Она скалится, показывая зубы: — Трус. — Глядя с балкона на игру в бадминтон, Кодзуэ понимает, что она была неправа. Проблема не в том, что Мики не оставит гнездо; нет, он улетит — но без нее. Все это время она тянула его, а он зарывался все глубже и глубже. Если она отпустит его теперь, то опрокинется назад. Если она отпустит, он стряхнет иллюзии и увидит, что у него есть крылья, и улетит туда, куда ей дороги нет. Она — из тех зверей, что живут в низинах. Единственный способ получить то, что хочешь — изваляться в грязи. Это — тайная правда, которую взрослые проглатывают, которую они могут удержать за зубами, но но всё равно она просачивается наружу во всех их действиях. О чем ей следовало бы задуматься — это о том, что случается, если перестать хотеть. Мики не смотрит ни на нее, ни на Химэмию, ни на кого вообще; он прикрывает глаза от солнца и не сводит взгляда с птенцов. Кодзуэ провела всю жизнь, разрывая мир на части ради него. Так нечестно. Она бежит домой, чтобы обнаружить, что ее собственные иллюзии тоже развеялись. Сад все еще остается джунглями, но он такой же маленький, как был всегда. Темнота лишена глубины. В ней ничего не блестит. С этим всем ничего нельзя сделать — только улететь прочь, но она отрастила когти вместо крыльев. Она ничего не может сделать без него. Девочки должны быть принцессами или ведьмами, дикие звери должны быть безжалостными, и все они должны вырасти и стать тем, чем никто из них не хочет быть. Так нечестно. Ее тошнит от этого. Ее тошнит от всего. После заката она возвращается в общежитие — одна. Она насыпает горстку проса в скворечник и ждет, затаив дыхание, пока не услышит чириканье. Потом она взламывает хлипкий замок, чтобы пробраться в закрытый бассейн, и там долго стоит на краю. Лунные лучи, падающие сквозь декоративное окно, высвечивают на поверхности воды дрожащую розу. Сбросив одежду в кучу, Кодзуэ обнаженной ныряет в бассейн. Она задерживает дыхание, пока не начинает жечь легкие. Когда она всплывает, чтобы глотнуть воздуха, ее вдох отзывается эхом. Она плавает в темноте, к лучам света и прочь от них — до тех пор, пока мысль о возвращении домой не перестает быть ей ненавистна. — Во сне мир раскалывается, раскрывается, и Кодзуэ падает — одна. Нет никакого леса внизу под гнездом, только тьма, которая кажется вечной, и единственный свет в ней — это отблески клинков. Они срезают ее шкуру, ее мех, ее перья, пока от нее не остается только обнаженная сердцевина, зародыш существа, обожженный ветром. У этого сна — все признаки кошмара, но она не боится; после того, как все сорвано прочь, то, что от нее осталось — несокрушимо. Достигнув наконец земли, она не разбивается. Она просыпается на полу возле своей постели. Ушибленное плечо пульсирует — скоро там будет синяк. Мики тоже свалился с кровати. Они лежат на полу и смотрят друг на друга, пока он не спрашивает: — Ты в порядке? — Ну да, — она приподнимается, не обращая внимания на боль в руке — это напоминает, что она не спит. — А ты? Он кивает, садясь: — Я приготовлю завтрак. — Нет, лучше я. — Тогда я заварю чай. Он протягивает руку, и она, поколебавшись мгновение, принимает ее. Они поднимаются вместе. Они не произносят ни слова, пока заняты делами, пока едят — но они сидят рядом у окна и смотрят, как солнце поднимается над Отори. Не все окна выходят на сад. — По дороге домой Кодзуэ проходит мимо девочек, сплетничающих о Химэмии. «Она бросила учебу», — заявляет одна из них. «Нет, она перевелась куда-то за границу», — возражает другая. Третья говорит: «Я слышала, она закончила школу», — на что следует презрительное фырканье: «Нельзя же закончить школу на середине старших классов». Каким-то образом все сходятся на том, что у нее все-таки получилось. И Кодзуэ думает — тем лучше для нее. Она останавливается возле музыкального класса и заглядывает внутрь через стекло. Там Мики показывает мальчику помладше, как использовать секундомер. Он поднимает взгляд, когда она заходит в комнату, кивает и возвращается к своему занятию. Спустя секунду она узнаёт мальчика — это тот самый, которому Нанами вечно раздает приказы. — Не забывай смотреть вверх, — говорит Мики. — На самом деле ничего не останавливается. Может быть, он наконец научился хоть чему-то. Фортепиано свободно. Кодзуэ присаживается за него, повернувшись боком. Как давно это было, думает она — когда они оба спокойно сидели в одной комнате, не кипя от переизбытка адреналина. Как давно она не подходила к фортепиано без желания драться или убежать. Ее пальцы помнят ноты, и она беззвучно играет их в воздухе, прежде чем уйти кормить птенцов.