Пока идет дождь

      Дождь.       Я всегда любил его, сколько себя помню. Сжать в руке ручку зонта, положить в сумку блокнот с карандашами, выйти за пределы шумного многолюдного города в парк и слушать, дышать, видеть дождь, следить за каплями, изучать его мелодию, а потом, усевшись в плетеной беседке в самом центре парка, заниматься любимым делом, под аккомпанемент дождевых капель.       В старшей школе моя жизнь изменилась. И длительная поездка в забитом транспорте, запах промокшей одежды и средств для отталкивания воды, и тепло незнакомых тел вокруг, и шумные разговоры случайных соседей с утра пораньше, и какой-то неописуемый людской бутерброд, частью которого приходилось становиться постоянно.       Когда я был маленьким, небо казалось мне ближе, чище и свободнее. Именно из-за него я полюбил дождь. Разве может что-то настолько огромное, чистое и вечное давать что-то плохое? После дождя все словно обновлялось: распускались цветы, зелень горела ярким изумрудом, люди дышали будто свободнее, и я невольно улыбался, когда вместо того, чтобы спускаться в метро и ехать домой, выходил после занятий на несколько станций раньше и шел в парк, где меня встречал уже привычный мне мир.       И резная деревянная беседка, покрытая несколькими слоями краски пастельных тонов, и жесткие, неудобные скамьи, казавшиеся мне удобнее любых самых мягких диванов, и дождь, дождь, дождь, стучащий по железной крыше. Если бы меня попросили показать мой рай на земле, я бы привел любого именно сюда и попросил послушать вместе со мной дождь. Но никто не согласился бы. Только я.       И раз за разом я приходил в свое место, садился на скамью и рисовал, рисовал все новые и новые чертежи, модели обуви, смутно мечтая о том, что, возможно, когда-нибудь я смогу увидеть ее в живую, а не только на страницах своего блокнота. Но для этого нужны были материалы, а для этого — деньги, которых у меня не было. Но разве людям не свойственно мечтать? И я мечтал.

Июнь

      По привычке после окончания занятий прощаюсь с друзьями, кажется, выдавливаю что-то приятное, желая им хорошего дня, и торопливо иду к остановке. Дождь приятно щелкает по ткани моего зонта, и я прячу улыбку в высокий воротник. Может, это безумие, может, я ненормальный, но я люблю свое сумасшествие, а это главное.       Подхожу к уже родной беседке и замираю, увидев на своей скамейке чей-то силуэт. Пару секунд не двигаюсь со своего места, а потом, собравшись с духом, поднимаюсь по ступенькам, невнятно здороваюсь с девушкой и сажусь в паре метрах от нее. Она кивает и немного отворачивает голову в сторону, глядя на пруд. Стараясь не пялиться слишком открыто, достаю карандаш, бумагу и кошу на нее глазами, отмечая длинные прямые темные волосы, светлую рубашку, какую-то банку в руке и длинные ноги, обутые в обычные и ничем не примечательные туфли.       Не знаю, когда я стал интересоваться обувью, когда стал смотреть в первую очередь на нее, когда начал задумываться о том, какие могут быть еще модели, когда сделал свой первый набросок и утонул без возможности выплыть на поверхность. Если бы была возможность, я бы не выпускал блокнот из рук, выводя все новые и новые линии, прорисовывая все до последних деталей. Это было больше, чем просто увлечением. В этом был весь я.       Продолжая рисовать, иногда осторожно поглядываю на нее, подмечая все более мелкие и мелкие детали. Шоколадное пиво? Браслет с разными бусинами на руке? Полное отсутствие макияжа? Создается впечатление, что она не из этого мира, больно она отличается от всего, что я видел раньше.       Сбившись, делаю лишнюю черточку, крепче сжимаю губы, ругая себя за рассеянность, достаю ластик, и он выскакивает из моих пальцев, отскакивает от пола… Девушка наклоняется и легко ловит его, сжимает в ладони и, распрямившись, пару секунд смотрит на меня своими неожиданно веселыми глазами. Карие, проносится в голове, ореховые.       — Возьми, — она протягивает мне ластик, и я, подавшись вперед, невольно цепляю пальцами ее, стараюсь не покраснеть, когда она улыбается шире, киваю и отодвигаюсь, чувствуя себя последним идиотом.       — Спасибо.       Снова возвращаюсь к рисунку, но теперь все изменилось. Она словно стала ближе и уже не кажется такой странной. Ее длинные пальцы легко держат банку, бледно-розовые губы слегка приоткрыты, ресницы подрагивают. Идиот. Отвожу глаза и смотрю на свой набросок, неожиданно подумав о том, как бы эти туфли смотрелись на нее ноге.       Поднимаю глаза и неожиданно встречаюсь с ней взглядом. Меня снова прошибает насквозь, и появляется мысль о том, что, кажется, я где-то ее видел. Определенно, мы пересекались раньше, но когда и где? С минуту терплю, сдерживая себя, но потом не выдерживаю.       — Простите.       — Да? — она отрывается от банки и переводит на меня свои теплые глаза.       — Мы никогда раньше не встречались? — Какой я дурак.       — Нет, боюсь, что нет.       — Извините, наверное, перепутал, — теснее вжимаюсь в стенку беседки, надеясь, что не покраснел.       — Ничего, все в порядке.       В небе гремит гром, дождь становится громче, и мы замолкаем, погруженные в свои мысли. Я пытаюсь рисовать, хотя все мои мысли обращены к тому, чтобы вспомнить, с кем бы я мог ее спутать, и ничего не приходит в голову. Я наверняка знаю ее, но в голову не лезет ни одно полезное воспоминание. В какой-то момент понимаю, что отвлекся от своих рисунков, и меня охватывает злость — зачем я трачу время на пустые мысли, если бы мог заниматься делом?       Когда погода немного успокаивается и капли дождя начинают стучать едва слышно, скатываясь с листьев деревьев, девушка берет в руки зонт, осторожно открывает его и, поравнявшись со мной, вдруг произносит, не глядя в мою сторону:       — О, если бы грома Бог на миг здесь загремел, и небо все б покрыли облака, и хлынул дождь, о, может быть тогда тебя, любимый, он остановил? Ничего не напоминает? — застываю, непонимающе глядя на нее, но она лишь крепче перехватывает ручку зонта и спускается по ступенькам, а через пару секунд и вовсе скрывается за деревьями.       Отвлекаюсь от всей этой истории только дома, вспомнив, что Стефан, вернувшись домой, явно будет недоволен, если узнает, что ужин не готов. Забросив все мысли, принимаюсь за готовку и вскоре напрочь забываю обо всем, нарезая овощи к ужину. Брат, по привычке, приходит с коробкой печенья, и я невольно улыбаюсь — хоть что-то не меняется в моей жизни. Сидя за столом, обсуждаем нового ухажера матери, который у нее вряд ли надолго задержится, шутим по поводу того, что даже не пытаемся уже запомнить его имя, а потом он говорит, что хочет снять квартиру и жить с девушкой. На мгновение застываю, но потом…       — Я понимаю, — опускаю глаза в тарелку, — Валери, наверное, давно этого хотела, а у вас все идет к свадьбе. Я помогу тебе перевезти вещи.       — Рад, что будешь жить один?       — А сколько нового места?       — Думаю, ты больше радуешься тому, что сможешь коротать ночи за созданием своей обуви, не боясь кого-то разбудить. Но, послушай, брат, — он касается моего плеча, и я поднимаю на него взгляд, — ты не проживешь на этом. Тебе нужно думать о будущем, о стабильной работе, заработке… Мечты мечтами, но должно быть что-то нормальное, приземленное. Понимаешь, о чем я?       — Конечно, — поднимаюсь из-за стола и ставлю грязную посуду в раковину. — Сегодня твоя очередь, мне нужно заниматься.       Всю ночь перерываю оставшиеся дома книги в поиске разъяснений слов, сказанных незнакомкой, и ничего не нахожу. Я понимаю, что это особый вид стихов, но я плохо разбираюсь в них, мне всегда была ближе проза, но… Эти стихи меня чем-то зацепили и никак не выходят из головы.       На утро, увидев солнце, еду на метро, прекрасно понимая, что весь остаток дня буду чувствовать себя не в своей тарелке. Мне нужен дождь, он уже как наркотик для меня, я счастлив только тогда, когда капли бегут стаями по стеклу, путаясь и сплетаясь в единое целое. Но сейчас солнце бьет в окно, слепя глаза, и я снова и снова смотрю в тетрадь, пытаясь вникнуть в слова преподавателя.       Однако на следующий день… Дождь. Просыпаюсь уже от знакомого звука и невольно улыбаюсь. Собираю вещи в сумку, кладу блокнот и выхожу из дома. Поскорее бы в парк, поскорее рисовать, поскорее в дождь и… Замираю на ступеньках, увидев ту же девушку, которая, вскинув голову, вдруг приветливо мне улыбается.       — Привет, — так просто и легко, словно мы знакомы несколько лет, однако губы сами формируют то же самое.       — Привет, — сажусь на скамейку, достаю все необходимое и склоняюсь над листком бумаги, прорисовывая очередную деталь.       В какой-то момент, покосившись на ее ноги, замечаю другие, более изящные и красивые туфли. Она легко болтает ногой, и задник немного слезает с ее пятки, обнажая ее. Замираю на пару мгновений, а потом, раскрыв новую страницу, начинаю быстро рисовать ее ноги, стараясь точно передать каждый изгиб.       — Что, уроки отменили? — едва не роняю все, когда она обращается ко мне, и встречаюсь с ней взглядом. Почему-то меня раздражает ее вопрос, и я отвечаю немного грубо.       — А что, твой офис прикрыли? — мне кажется, что она старше меня и уже явно закончила школу, но в то же время… Она кажется такой молодой, что просто не получается назвать ее взрослой и отправить работать. Я бы никогда не сказал, что она старше двадцати, если бы не едва заметные морщинки у глаз, как у моей матери.       — Который день прогуливаю работу, — негромко отзывается она и смотрит на свои руки, сложенные на коленях. Мне почему-то становится неловко за свою грубость, и я поджимаю губы, а потом слабо улыбаюсь, повернувшись к ней всем корпусом.       — Получается, отмечаешь свой прогул с самого утра? Знаешь, если пить пиво и ничего не есть, можно навредить своему здоровью. Закуси хоть чем-то, а то раньше времени посадишь желудок.       — Неплохо для старшеклассника, — она подается вперед и весело смотрит на меня своими огромными глазами. Сглатываю и немного хмурюсь, глядя на нее. Откуда она?.. Но потом вспоминаю, что на моей форме пришита эмблема моей школы, и на мгновение прикрываю глаза. Идиот.       — Не на своем опыте, — не понимаю, почему я оправдываюсь. — Моя мама любит пропустить стаканчик, так что невольно выучил.       — Вообще-то, у меня есть, чем закусить, — она роется в сумке и достает, наверное, добрую дюжину плиток самого разного шоколада. Горький, молочный, белый, с орехом… Глаза разбегаются, и я в изумлении смотрю на нее. — Хочешь? — пытаюсь выдавить из себя хоть слово, и она вдруг усмехается. — Ты, наверное, сейчас подумал, что я не в себе.       — Да нет, — разве что немного. Но ей об этом знать не обязательно.       — Но ничего. Мы же все люди и может позволить себе маленькие слабости.       — Наверное… — словно не сам отвечаю и пытаюсь осмыслить ее слова.       — Точно.       Проходит еще какое-то время, и я, посмотрев на часы, поднимаюсь.       — Ладно, я пойду.       — Что, решил пойти-таки в школу?       — Я прогуливаю только тогда, когда идет дождь, — моих губ невольно касается улыбка.       — Что ж, тогда, думаю, до встречи, — она немного наклоняет голову и смотрит на меня с какой-то грустной улыбкой, — еще увидимся. Если пойдет дождь.       Спускаясь по лестнице, улыбаюсь так широко, что сводит челюсть. Дождь… Конечно, он пойдет, потому что это — только начало сезона дождей. И почему-то от осознания того, что я увижу ее еще раз, на душе становится словно теплее. Возможно, я дурак, но пусть лучше так.       Дождь…       Он идет едва ли не каждый день. И я тороплюсь в беседку каждый раз так, как никогда прежде, забрызгав брюки и намочив обувь. Но все это ради того, чтобы увидеть уже знакомое лицо и улыбку. Я рисую, она пьет или читает что-то, мы разговариваем часами, смеемся, обсуждаем все на свете и… слушаем дождь. Рисуем его словами, продумаем цвета, ноты каждой капли, дышим его воздухом.       Одновременно со всем этим я учусь, подпольно прорисовываю особенно важный набросок на уроках, подрабатываю поздно вечером в кафе, готовлю для себя, иногда получаю информацию от матери… Но все это какие-то параллельные, не такие важные дела, которые я делаю, даже не задумываясь. И все ради того, чтобы утром, с первыми каплями, прийти в парк и встретиться с ней.       Единственное, что омрачает мои дни — это будущее, университет и деньги на обучение, которых нет. Я понимаю, что нужно найти какую-то более стабильную работу, чтобы нормально зарабатывать и оплачивать занятия в вузе, но мечта слишком сильна, чтобы я переключался на что-то другое.       — Сапожник? — не знаю, почему я решил поделиться с ней своим секретом. Просто… просто решил.       — Не знаю, но я интересуюсь новыми видами и изготовлением обуви. Конечно, сапожник из меня пока не очень, — опускаю глаза и смотрю на свое отражение в воде. — Тем не менее, я хочу заниматься этим профессионально, если получится. И… я еще никому не говорил об этом.       В какой-то момент я понимаю, что вся моя жизнь летит в никуда. Я начинаю хуже учиться, все больше и больше опаздывать на занятия, пропускаю работу, не всегда имею возможность нормально поесть… Но все равно неизменно, взяв немного еды, лечу в беседку, и все сразу становится хорошо. Поздними ночами я вожусь с кожей, при помощи лекала вычерчиваю на ней нужные мне куски и пытаюсь представить, как туфли будут выглядеть в итоге.       Вечерами, перед тем, как уснуть, и рано утром, только проснувшись, я думал только об одном — лишь бы пошел дождь. Все солнечные дни я проводил в учебе и других ребяческих занятиях, которые не оставляли в душе ничего, кроме ожидания и нетерпения. Иногда я приходил раньше нее и улыбался, при этом замечая любое изменение в ее лице, была ли то улыбка, или бледность, и пытался понять, чем оно вызвано.       — Доброе утро. Я думал, что ты уже не придешь, — видя ее заторможенность, стараюсь ее развеселить, — странно, что тебя до сих пор не уволили, — однако она не улыбается и проходит вокруг скамейки, потом замирает за моей спиной и смотрит в блокнот. Меня прошибает током, и я резко захлопываю его.       — Даже посмотреть не дашь?       — Здесь… здесь только неудачные наброски, ничего более. И показывать нечего.       — Да неужели?       — Да. Но… — судорожно пытаюсь перевести тему, — я хотел позавтракать. Присоединишься? — достаю кулек с едой и поднимаю на нее глаза.       — Конечно. Я тоже взяла с собой еду.       — Ты готовила?       — Да, я немного умею… Постой! — не слушая ее, беру кусочек какого-то печенья и застываю, стараясь сдержать себя в руках. От количества перца и сахара к глазам подступают слезы, и я хватаю бутылку с водой. — Я не очень хорошо готовлю… — оправдывается она, опустив глаза, и я начинаю смеяться, глядя, как она покраснела.       — Никогда бы не подумал, что узнаю тебя с этой стороны. Но на самом деле… это даже вкусно. Так сказать, блюдо с характером.       — Не надо надо мной смеяться! — фыркает она, но немного улыбается.       — Можно еще кусочек? — подмигиваю, и она буквально расцветает.

Сжимаю в руках банку, стиснув ее пальцами, и мну легко поддающиеся стенки. Темноватая жидкость выступает на крышке и капает мне на колени, оставляя пятно на домашних шортах. Странно, но в последнее время я стала различать вкус еды, потому что какое-то время могла распознавать только алкоголь и шоколад, напрочь лишившись всех вкусовых рецепторов. Это было… дико. Есть еду и понимать, что жуешь резину. Но я привыкла. Это было вредно для здоровья, мешало спать ночами, но мне нужно было смириться. И вот теперь все изменилось. Не знаю, почему. А еще я не знаю, правильно ли поступаю, прогуливая работу и проводя время с этим парнем. Он… он дает мне повод улыбаться, не позволяет мне замыкаться в себе и просто искренне поддерживает, сам того не подозревая. И вот теперь я почти вернулась к жизни. Благодаря ему. Проснувшись, открываю глаза и первым делом смотрю в окно. Дождь. Улыбка касается моих губ, и я, вскочив, начинаю судорожно собираться. На бегу делаю себе яичницу, которая, естественно, подгорает, потому что я уже очень давно не готовила, но это не так важно. Важнее то, что через пару часов я снова буду в той беседке с ним.

Июль

      — Это тебе. Я тебя постоянно объедаю, потому что сама не научилась готовить, поэтому я решила, что нужно как-то отблагодарить тебя, — вздрагиваю и, подняв глаза, смотрю на девушку, которая, слегка покраснев, протягивает мне увесистую толстую книгу. — Ты говорил, она была тебе нужна.       — Что? Боже… — руки дрожат, когда я беру ее в руки и, кажется, на мгновение перестаю дышать. — Но она же дорогая! Спасибо!       — Не за что, — она немного откидывается назад и заливается звенящим смехом, широко улыбаясь. Крепче сжимаю книгу в руках и, не выдержав, открываю ее, жадно скользя глазами по страницам.

Он выглядит таким счастливым… и юным. Сжимает книгу так, словно это величайшее сокровище в целом мире, а улыбается… Сердце щемит от того, как у него горят глаза, такая чистая, неподдельная, еще совсем детская радость. Боже, я готова на все, лишь бы он всегда так улыбался.

      — Я… — облизываю губы, надеясь, что мои слова не оттолкнут ее, — я как раз сейчас занимаюсь одной парой туфель. День и ночь сижу над набросками и кожей.       — Для себя?       — Не совсем уверен… — черт возьми, я почему-то уверен в том, что краснею. — Это женская обувь, — она приоткрывает губы и удивленно вскидывает брови, не отрывая от меня глаз. — Но я еще не совсем уяснил, как сделать, чтобы они хорошо сидели…       Она молчит с минуту, потом решительно снимает босоножки и ставит ноги на край скамейки, немного покраснев. Поймав ее взгляд, с трудом сдерживаю вздох восторга и, придвинувшись ближе, осторожно и максимально нежно касаюсь ее пальцев, потом достаю из сумки чистые листы бумаги, необходимые инструменты и принимаюсь за работу. Обвожу ее ступлю на листке, отмеряю подъем, длину ступни, записываю все до мельчайших деталей, просто забывшись в своем увлечении. Она же послушно ставит ногу так, как мне нужно, не издавая ни звука, внимательно следит за моей работой и, кажется, иногда слабо улыбается.       В какой-то момент, чтобы максимально точно обрисовать форму ее ступни на бумаге, я прошу ее встать, и она, помедлив пару секунд, вскидывает на меня глаза в безмолвной просьбе. Я протягиваю ей руку и, сжимая ее мелко дрожащие пальцы, помогаю распрямиться на скамейке, и выпускаю только тогда, когда она хватается рукой за край беседки. Следя за тем, чтобы она случайно не упала, отвожу карандашом ее след на листке в блокноте.       Я ведь по сути ничего о ней не знаю: кто она, кем и где работает, сколько ей лет, с какими проблемами сталкивается каждый день, есть ли у нее семья, что ее сейчас беспокоит, да даже ее имя… Но между тем я очарован ею.

Словно кто-то щелкнул небесным рубильником, и начались солнечные ясные дни. Синоптики практически перестали предупреждать о возможных дождях, с радостью говоря о том, что столбик термометра поднимется еще выше, даря долгожданное тепло. Но я не счастлива. Я хочу дождь, в который я успела влюбиться. Из-за него. Стараясь не зацикливаться на этом, пытаюсь думать о том, что он наконец-то перестал прогуливать и наверняка взялся на учебу, что не может не радовать. Но, если честно… я хотела бы, чтобы дождь никогда не кончался. Чисто по привычке прихожу сюда в «наши» часы, но не вижу его. Приходят совсем незнакомые мне люди, садятся на его место, смеются, говорят так громко, что начинает болеть голова, а я сильнее погружаюсь в книгу, стараясь абстрагироваться от мира вокруг. Под солнцем этот парк так меняется, что я с трудом узнаю его.

      Мой брат все-таки переезжает, и я, как и обещал, помогаю ему с вещами. Валери неожиданно тепло относится ко мне, зовет приходить на ужин, но я отнекиваюсь каждый раз, отговариваясь тем, что мне нужно на работу. Пытаюсь учиться, подолгу задерживаюсь на работе, сижу над книгой… и не нахожу предлога отправиться в парк. Но на самом деле мне страшно — вдруг я приду, а ее там не будет?

Август

      В летние каникулы работаю еще активнее, практически не покидая кафе. Мою посуду до мозолей на пальцах, не вылезаю с кухни, даже когда начальник предлагает мне отдохнуть. За окном солнце, а мне нужны деньги, так что работа — лучший выход из положения. Я хочу заработать на обучение в университете, да и кожа стоит немало.       Конечно, я скучал по ней, но такие мысли не делали меня взрослей, иногда я даже думал о том, что я придумал себе всю эту историю с девушкой в беседке, чьего имени я так и не узнал. Однако остались наброски, заметки, чертежи, и я не мог отделаться от желания сделать те самые туфли, тратя на это все ночи.

Я стараюсь не думать о том, какая погода будет завтра, чтобы не давать себе лишнюю надежду. Сейчас, в свои двадцать семь, я вряд ли умнее и взрослее, чем он в свои семнадцать. Я даже больше верю в чудеса, чем он, и не известно, кто трезвее смотрит на жизнь, особенно если учесть, что все, что я пью, — это шоколадное пиво. Такое ощущение, будто все эти годы со школьной скамьи я топталась на одном месте, не взрослея, не изменяясь и не получая какой-то новой информации. Я застыла в возрасте старшеклассницы, не сдвинувшись ни на шаг, и это пугает по-настоящему. Но, может, если бы я менялась, я бы не познакомилась с ним и мы бы никогда не заговорили?

Сентябрь

      — Деймон! — спускаясь по лестнице, оборачиваюсь и невольно улыбаюсь, глядя на загоревших Бонни и Энзо. Эти двое встречаются, кажется, класса с пятого, и тем самым побили все рекорды нашей школы. Теперь все удивляются, почему они до сих пор не съехались или не поженились, но они всегда только отмахиваются от таких вопросов и смеются.       — Привет. Хорошо загорели.       — Не вылезали с пляжа. А ты так и остался бледным.       — Работал на полную ставку.       — Зачем так жестоко? — морщится Энзо, и я пожимаю плечами. Им не понять, каково это — питаться два раза в день и есть мизерными порциями, чтобы хватало на оплату квартиры и обыденные потребности. У них всегда было все самое лучшее, так что…       — Мисс Гилберт! — вдруг срывается с места Бонни и, перепрыгивая через несколько ступенек, вместе с еще несколькими девочками подбегает к женщине, которая только что вышла из учительской вместе с каким-то мужчиной. Мы с Энзо спускаемся по ступеням, но, не дойдя до последней, я застываю, на мгновение забыв, как дышать.       — Девочки, я занята до пятого урока, а потом с удовольствием пообщаюсь с вами, — этот голос… Она поднимает глаза, и меня насквозь прошивает током. Этого просто не может быть… Однако она встречается со мной взглядом, смотрит так испуганно, тоскливо и виновато, что судорога сводит все мое тело и я хватаюсь за перила, чтобы не упасть.       — Да ладно, она вернулась в школу? — фыркает Энзо и складывает руки на груди. — Вот уж неожиданный поворот событий. Ты разве не слышал, что наша учительница по японской литературе увольняется?       — Я даже не знал, кто она такая… — японская литература… Все встает на свои места, и я прикрываю глаза, сглотнув.       Когда я только пришел в эту школу, нас сразу поставили перед выбором, какой язык мы будем изучать — немецкий, китайский или японский. Я не хотел сильно заморачиваться и остановился на немецком, а Бонни и, следовательно, Энзо выбрали японский, чем немало удивили меня. Но в конце концов это был их выбор, и я принял его, хотя сидеть на уроках без лучших друзей было скучно.       — Точно, у вас же был старик Зальцман. У мисс Гилберт была проблема с девчонками из выпускного класса. Говорят, чей-то парень в нее влюбился, и, когда она отказала, весь класс в отместку издевался над ней, распускали слухи, что-то дошло до родителей, и те потребовали ее уволить. Но потом она просто перестала ходить в школу. Она слишком добрая, и ей надо было заявить в полицию на ложные доносы.       — Эти старшеклассники… — сжимаю руки в кулаки, крепче стиснув челюсти, — как их зовут?       После занятий, проследив за тем, как мисс Гилберт покинула территорию школы в окружении учеников, я поднимаюсь на верхний этаж, где проходят занятия у учеников старших классов. Дверь в кабинета открыта, и я заглядываю внутрь, прислушиваясь к разговору.       — Слышали? Эта дура снова вернулась. Я так и не поняла, увольняется она или нет, но какого черта она пришла в университет? Глаза мои б не видели ее слащавой морды.       — Эй! — отпихиваю с прохода стул и подхожу к группе ребят, с вызовом глядя на говорящую девчонку, которая вскидывает на меня глаза.       — Ты вообще кто?       — Ты ведь Кэролайн? Это из-за тебя мисс Гилберт увольняется.       — Увольняется? — ее лицо довольно светлеет, и она встряхивает волосами. — Ну, и слава Богу. Эта старая сука должна сидеть себе и помалкивать в своей однушке, а не совращать студентов тупыми и бессмысленными стихами, — поднимаю руку, трясясь от гнева, но меня отталкивает один из ее парней.       — Какого черта?! Ты вообще кто?! Ты что творишь?!       Крепче сжав кулаки, бросаюсь на него, но амбал под два метра ростом едва ли не за грудки выбрасывает меня в коридор, и я отлетаю к стене и сползаю по ней, больно ударившись головой. Перед глазами плывут круги, плечо нещадно ноет, но злость во мне так велика, что я вскакиваю и снова бросаюсь на него, не думая ни о чем.       — Не замечала раньше этого придурка, — цедит Кэролайн, оказавшись в дверях.       — Может, влюбился в эту старую дуру?       — Какая мерзость.       — Ты хоть в курсе, сколько ей лет?       — Бедняжка, она, видимо, промыла тебе мозги. Это она умеет.       — А что, теперь она может и крутить с ним, она же больше не учительница?       — И правда, что ей мешает забавляться с малолетками?       Не помню, кто и как забирает меня оттуда, потому что окончательно прихожу в себя я только в метро, цепляясь разбитыми в кровь кулаками за поручни. Голова болит, плечо словно онемело, но больше всего болит что-то внутри — я так и не смог отомстить за нее, отомстить за мисс Гилберт.       Я жду дождя, молюсь на него и иногда, когда была возможность, заглядываю в беседку, которая остается пустой день за днем. И я, еще более опустошенный, возвращаюсь домой.       Однако через несколько дней после драки я случайно замечаю ее у пруда неподалеку от нашей беседки, замираю на пару мгновений, а потом подхожу к ней. Она поднимает голову, бледнеет и прижимает руку к губам. В глазах появляются слезы, и она отводит взгляд, явно борясь с желанием и вовсе отвернуться. Подступаю ближе и, глядя ей в лицо, негромко произношу:       — Пусть не гремит совсем здесь грома бог, и пусть не льет с небес поток дождя, — ведь все равно останусь я с тобой, коль остановишь ты, любимая моя.       Она вскидывает голову и со слабой, дрожащей улыбкой смотрит на меня сверкающими, блестящими от слез глазами, кивает и теснее сжимает лямку своей сумки.       — Да, это правильный ответ на танка*, который я тебе прочитала, когда мы познакомились.       — Останешься ли ты со мной, если пойдет дождь — в ответ я должен был сказать, что останусь, даже если дождя не будет. Это было в учебнике классической японской литературы, который я одолжил у своей подруги.       — Бонни, — она кивает и кусает нижнюю губу. — Прости, но я думала, что ты поймешь, что я учительница литературы. Меня же знают все в школе, все слышали о том, что случилось… Но ты же витаешь в облаках, — она улыбается так нежно, что мне становится не по себе. — Но что с твоим лицом? — касаюсь пластыря, пару секунд обдумываю ответ, а потом с легкой улыбкой отзываюсь:       — Подрался. С кем не бывает, верно?       Мы замираем у края пруда и поднимаем глаза на потемневшее небо. Улыбка касается наших губ, когда мы понимаем, что сейчас начнется. Дождь. На пару минут становится очень тихо, потом где-то вдали гремит гром, ветер резко поднимается в деревьях, и дождевые капли устремляются к земле, падая из тучных серых облаков. С каждой секундой дождь становится все сильнее и сильнее, и мы бежим под ним к нашей беседке, не в силах сдержать смех. Когда мы оказываемся под крышей, создается впечатление, что мы переплыли реку, до такой степени мы мокрые. Мисс Гилберт выжимает волосы и с легкой улыбкой смотрит на свою одежду, качает головой и переводит на меня взгляд.       Дождь усиливается, косые капли залетают под крышу беседки, обрушиваясь на нас всей своей силой, и мы отступаем, закрывая глаза руками. Ветер воет в деревьях, все сильнее и сильнее раскачивая их, гром трещит в небе, молнии снова и снова разрезают его на части, а мы стоим у края беседки, касаясь локтями, и дышим этим дождевым, невероятно чистым воздухом, который сейчас принадлежит только нам.       Когда стихия немного успокаивается, она предлагает мне зайти к ней, чтобы просушить воду, и так как мне ехать до дома не один час, а вероятность простудиться и так слишком велика, я соглашаюсь. Оказавшись в ее квартире, невольно понимаю, какая она маленькая — однокомнатная, простая и совсем без излишеств, совсем не похожая на квартиру молодой девушки. Ничего лишнего, лишь несколько горшков с полуживыми цветами.       Пока она, высушив, гладит нашу одежду, я готовлю, стоя у плиты на кухне. Она откуда-то достала растянутую мужскую футболку и штаны, но мне хватило ума не задавать ей лишних вопросов. Ей явно больше двадцати пяти, раз она уже учительница, и, естественно, у нее были отношения. Возможно, даже серьезные. Не могу сказать, что меня это радует, но… это правда, а против нее не пойдешь.       Когда я заканчиваю и мы садимся за стол, она долго расхваливает мою еду, угрожая съесть все, что я приготовил, и я чувствую себя таким счастливым, как не был уже очень давно. Я смешу ее, вспоминая все новые и новые истории из своей жизни, и она смеется так искренне и заливисто, что у меня начинает болеть лицо от широкой улыбки, которая не сходит с моего лица.       Кажется, это…

… это самый счастливый…

      … момент в моей жизни.       Сижу на полу у окна, наблюдая за тем, как мисс Гилберт… Нет, Елена, ее зовут Елена… как Елена подливает себе еще чая, ненавязчиво рассказывая что-то о том, почему у нее никогда не выживали цветы. Слушаю ее вполуха, неосознанно улыбаясь, и смотрю словно мимо нее, думая о чем-то своем.       — Елена?       — Да? — она поворачивается и смотрит на меня с легкой, такой родной улыбкой.       — Кажется, я влюбился в тебя, — слова даются так легко, что я улыбаюсь еще шире, словно отпускаю со своей души камень. Она застывает и едва не роняет чашку, шумно хватая губами воздух. Краснеет, отводит глаза и медленно отворачивается, вцепившись в край стола.       — Не Елена, — наконец выдавливает она и, обернувшись, с натянутой улыбкой продолжает, — а мисс Гилберт, Деймон. Я все-таки учительница, забыл? — поджимаю губы и смотрю в окно, лишь бы она не видела боли в моих глазах. Елена берет стул и садится в нескольких метрах от меня, сжимая обеими руками чашку. — Я переезжаю на следующей неделе обратно домой, я уже давно так решила.       — Но…       — Спасибо тебе за все.       Сердце разрывается на куски, и дико хочется кричать, но вместо этого я рывком поднимаюсь на ноги, ставлю чашку на стол и, стараясь говорить максимально непринужденно, смотрю на нее сверху вниз.       — Что ж, спасибо за то, что дали мне сухую одежду. Я уже могу переодеться обратно, — прохожу мимо нее в коридор, краем глаза видя ее встревоженный испуганный взор. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но потом прижимает пальцы к губам, сдерживая себя. Наскоро переодеваюсь, не обращая внимание на то, что кое-где одежда все еще влажная, и возвращаюсь на кухню. — Извините, но мне пора идти. Спасибо за гостеприимство, мисс Гилберт, — нарочно выделяю последние слова и, не дожидаясь ее ответа, выхожу из ее квартиры, толком не взглянув на нее.

На мгновение поднимаюсь со стула, но потом вновь оседаю и, вцепившись в его края, смотрю в одну точку. Хлопает дверь, и весь мир превращается в одну сплошную тишину. Он ушел. Слезы подступают к глазам, и я, опустив голову, позволяю им течь, больше не в силах сдерживаться. Это больно. Это чертовски больно. И это моя вина. Закрываю лицо рукой и крепче стискиваю челюсти, чувствуя себя до боли слабой. Неожиданно в голове всплывают его слова из моего любимого танка — «пусть не гремит совсем здесь грома бог, и пусть не льет с небес поток дождя, — ведь все равно останусь я с тобой, коль остановишь ты, любимая моя». Меня словно прошибает насквозь, и я поднимаю глаза, глядя перед собой. Щеки мокрые от слез, руки дрожат, но разум чистый, как никогда. Что я наделала… Отпихиваю ногой стул и, вскочив со своего места, выскакиваю из квартиры, даже не думая о том, чтобы обуться, громко хлопнув дверью и даже не задумываясь о том, чтобы закрыть ее на ключ. Это все сейчас слишком не важно, это все мелочи. Абсолютно пустые и жалкие, как и я. Но я хочу все исправить, иначе потеряю остатки самой себя. Лечу все дальше по лестничным перелетам, поскальзываясь на мокрых ступеньках, врезаясь в углы и с трудом ловя сухими губами воздух. В какой-то момент, неудачно повернувшись, падаю с последних ступеней и, приземлившись на колени, замираю на пару секунд, чтобы потом снова подняться и броситься дальше. Он не мог далеко уйти. Завернув за очередной угол, замираю, увидев его фигуру у края лестницы. Он стоит у перил и смотрит куда-то перед собой, потом, словно услышав меня, оборачивается и застывает, изумленно глядя на меня. Представляю, как я сейчас выгляжу — босая, лохматая, мокрая, раскрасневшаяся от бега… Но это не важно, это все не важно.

      Непонимающе смотрю на нее, стараясь понять, почему она так бежала. Я что-то забыл у нее дома? Спутал одежду? Или она придумала еще один способ, чтобы растоптать меня на части? Не двигаюсь с места, пока она, осторожно ступая по ступеням, подходит все ближе ко мне и замирает в нескольких метрах от меня, не дойдя несколько ступеней, и как-то странно смотрит на меня.       — Мисс Гилберт, — не узнаю свой голос, но продолжаю, понимая, что должен это сказать, — пожалуйста, забудьте, что я только что сказал, — невыносимо видеть ее глаза, поэтому я отвожу взгляд и продолжаю: — Я был неправ, теперь… теперь я ненавижу тебя, — она вздрагивает, как от удара, но продолжает молчать, а я уже не могу остановиться. — С самой нашей первой встречи было понятно, что я должен держаться от тебя подальше: пьешь пиво по утрам, читаешь стихи при первом знакомстве… — крепче стискиваю челюсти, смаргивая подступившие слезы. — Внимательно слушаешь, когда тебе изливают душу, но сама о себе не говоришь ни слова! — ветер, поднявшийся непонятно откуда, мечется в ее волосах и свободной одежде, дождевые капли танцуют по ступеням, оглушая меня, и я говорю все громче и громче, давясь эмоциями и буквально задыхаясь от них. — Ты же с самого начала знала, что я простой школьник! Это не честно! Если бы я знал, что ты учитель, я бы ни за что не сказал тебе о туфлях! В конце концов ты же знаешь, что я ничего не достигну, но почему ты молчала? Тебе не надоели детские фантазии?! — слезы стоят в моих глазах, но мне уже плевать. Я смотрю в ее мутные ореховые глаза и ору во всю мощь своих легких, словно пытаясь перекричать стихию и боль, что гораздо сильнее бушует у меня в душе. — Давай, скажи мне, что я зря ожидаю чего-то от жизни чего-то большего, скажи, что мои мечты не достижимы! Ты же знаешь все это заранее! Скажи мне, черт возьми, скажи, что я стою у тебя на дороге, скажи, что малышам пора в школу, скажи, что ненавидишь меня! — она жмурится, пытаясь справиться со слезами, мотает головой и крепче закусывает нижнюю губу, сжимает кулаки с такой силой, что кожа бледнеет, но я не обращаю на это внимание, давясь собственными словами. — Ну же! Почему ты ведешь себя именно так? Никогда не говоришь о том, что важно для тебя, притворяешься, что тебе не плевать, ты так собираешься прожить всю свою жизнь?!       Вскрикнув, Елена вдруг бросается вперед и, преодолев разделяющее нас расстояние за пару секунд, буквально влетает в меня и так крепко обхватывает руками, что мгновение я не могу дышать. Она плачет навзрыд у меня над ухом, вцепившись в мои плечи мертвой хваткой, и жмется дрожащим телом, словно стараясь быть еще ближе. Застываю, не понимая, что мне делать, потому что собственные слезы душат не меньше, чем ее тонкие руки.       — Каждое утро, — хрипит она мне на ухо напополам со слезами, — каждое утро, собираясь в школу, я боролась со страхом. В конце концов страх победил, я просто не смогла себя заставить снова пойти туда, но ты… — она обхватывает мою шею руками, вплотную прижавшись ко мне, и я уже не понимаю, что течет по моему лицу — дождевые капли или слезы. — Ты спас меня! — меня прорывает, и я судорожно прижимаю ее к себе, запустив руку в ее волосы, чтобы она была еще ближе. — Ты спас меня!       Она плачет у меня на плече, кажется, целую вечность, ее тело такое хрупкое в моих руках, что меня самого колотит дрожь. И я не открываю глаз, дыша ее запахом, дыша ее близостью, дыша ее болью и эмоциями, принимая их в себя, как она обычно пила свое чертово шоколадное пиво.       А тем временем… тучи рассеиваются, из-за них выглядывает слепящее солнце, и на небе появляется огромная и невероятно яркая радуга, которая играет на последних каплях дождя всеми красками этого мира. И я вижу, как они сверкают в ее темных волосах и крепче прижимаю ее к себе.

Январь

      Лето осталось далеко позади. Пришло время всему встать на свои места. Бросив очередного ухажера, ко мне вернулась мама, прекрасно зная, что я впущу ее в свою жизнь. Мои оценки на экзаменах были отвратительны, так что в будущем придется больше работать. Я потратил уйму заработанных денег на кожу и другие материалы, твердо решив покончить с туфлями, над которыми так долго работал. Все свободное время проводил в ресторане, понимая, что деньги все так же нужны, но каждую минуту своей жизни я думал о ней, о том, чем она занимается сейчас, какое у нее настроение… Я засыпал и просыпался с этими мыслями, и это было нормально.       Когда от нее приходит письмо, в моей жизни словно снова появляется солнце. Я с трудом дохожу до нашей беседки, сдерживаясь, чтобы не разорвать конверт еще по дороге. Сажусь на скамейке, поправляю шарф и, достав письмо, скольжу взглядом по ровным строчкам текста.

Прости, я не сразу сообразила, что задолжала тебе письмо. Если ты все равно читаешь это, то спасибо. Надеюсь, твои дела в порядке. Скоро придет весна, а вместе с ней и тепло.

Елена Гилберт

      Убираю письмо в карман и осторожно открываю коробку, которую принес с собой. Обувь, которую я сделал для нее, получилась даже лучше, чем я мог бы надеяться. Остается только отправить и надеяться, что потом, когда она вернется, она будет именно в них.       Возможно, мы оба не умели ходить или разучились делать это. Но мы учимся, правда, каждый по-своему, но мы идем к этому. И, возможно, когда-нибудь, когда мои ноги окрепнут, я смогу увидеть ее снова. Когда пойдет дождь. *Танка — 31-слоговая пятистрочная японская стихотворная форма (основной вид японской феодальной лирической поэзии).