Мир, кончающийся во вторник

Я уснула во вторник ночью – а проснулась в небытие. Часы остановились, большая стрелка дрожала как от удара. Я долго сидела в постели, пытаясь вспомнить, кто я и как меня зовут – но воспоминания разлетелись по комнате вместе с ночными мотыльками. Они наивно искали свет, чтобы сгинуть в нем – но не находили. Свет закончился – так сказала мне женщина из окна. Она шла куда-то, держа за руку ребенка. У нее, у женщины, были молочного цвета кожа и большие голубые глаза. Она могла быть мне матерью. Но за руку ее держал смуглый ребенок с выбеленными аравийскими ветрами волосами. Он улыбался и плакал одновременно. Я поверила не в свет – а в них, в эту женщину и ее ребенка. - От кого этот ребенок? – спросила я, когда она уступила мне место у костра, теперь люди грелись только так. - Не знаю, - искренне ответила она, пряча русые волосы под платок. – Я кормила его грудью, но не помнила, родила ли я его. Я уже и не вспомню. Он пришел ко мне, значит, мой. Она гладила ребенка большой своей ладонью и смотрела на него с нежностью. Ребенок жадно ел найденную нами краюху. Иногда он поднимал на нас свои круглые темные глаза и скалился в улыбке. Я боялась этого ребенка. *** Еще во вторник я была самой собой. Это я помнила, а то, что исчезло, я придумала себе сама. У меня был отец, большой и смелый. И мать, которая умела готовить. Я поняла это, потому что в соседней от меня комнате, где я проснулась, были разложены две пижамы, большие и уютные. А еще я нашла шоколадку под подушкой. Выдуманные мною родители кормили меня и стерегли мой сон. Значит – я проснулась только потому, что они – нет. Я плакала в ту ночь. Там, у костра. Я ушла оттуда, потому что хотела увидеть что-то большее. Вторник кончился в среду, а среда плавно перейдет в четверг, а четверг в тот день, который после, я забыла его название. Мне было трудно дышать, и я искала слова внутри себя. Эти слова кончались на моей ладони. А теперь я не могла найти и тот дом, где уснула во вторник. Я потерялась. На окраине моего бывшего, наверное, будущего, возможно, дома багровел закат. Я подошла и села туда – мужчины в военной форме выходили из щелей и дыр, раненные и конфетно-мармеладные, в цельных галстуках. Они улыбались мне, а потом окружили меня. Я честно сказала, что уснула во вторник. Они помогли мне лечь – и я уснула снова. Я знаю, что такие вещи не называют приличными словами. Это больно. Мне сложно сказать, потеряла ли я что-то в себе, когда эти люди прошлись по моей истории – и самой истории-то теперь не было. Я просто лежала и смотрела на кровь, на пятна, на их загнанные лица. Мне было больно и страшно – не за себя, за них. Эти мужчины умирали. Этот мир умирал. Он кончился во вторник, когда я уснула. Когда они ушли на закат, я поднялась и села. У меня больше не было одежды, и я обняла свои колени, чтобы было теплей. Я вспомнила женщину с голубыми глазами и ее темнокожего темноглазого ребенка. Мне стало страшно. Я открыла рот, чтобы закричать – но не услышала себя. Так бывает – иногда, в самые отчаянные моменты, когда ты теряешь нить своего повествования, раздается спасительный крик, который выводит тебя на свет. Но свет в моей истории кончился – он погас, чтобы не вернуться. И я продолжала молчать от боли, вспоминая лица своих родителей. Наверное, я все-таки выдумала их. *** Мир, в котором я теперь жила, был миром войны. И миром мира – потому что война и мир всегда идут рука об руку. Тут убивали, но я проходила мимо мест сражений, тут наслаждались миром, но мир миновал меня. Люди, которые встречались мне, предпочитали насилие или равнодушие – и я принимала это. Потому люди те же мотыльки, они мечтают лететь на свет, и сгорают в нем. Люди сгорали – и я плакала, глядя на них. Я заматывала их головы, чтобы им не было так страшно спать. Иногда я клала в испуганные пустые глаза цветы. Иногда пела им – но голоса моего слышно не было. Шла война. И мир шел, такой же страшный и непреодолимый. Я увидела женщину в платке на исходе того дня, что идет за вторником или за средой?.. Она лежала навзничь и улыбалась. Я села рядом. Я назвала ее мамой. Мне так захотелось, думаю, она не обиделась. - Саламалейкум, - сказал мне ее ребенок. Он вытянулся и худыми изогнутыми пальцами пытался вцепиться мне в горло, но промахивался, натыкаясь на грудь, на бедра. Я смотрела на темную бороду вчерашнего младенца, на пятна крови на его руках. Его настоящая мать спала – и ее платком он перевязал свою голову. Его богу так нравилось. Он поманил меня за собой, и я пошла. Вторник кончился – и я держала на коленях смуглого темноглазого младенца. Я снова и снова пыталась дать ему грудь, и, когда получилось, я заплакала. Мир остановился, чтобы дать мне время покормить чужое дитя.