Я помню

Удар. Меч поднимается и снова падает – стремительно, размазываясь в воздухе серебристой полосой. Мелкие ветки не выдерживают напора остро заточенной стали, разлетаются щепками в воздухе. Аккуратно срезанный цветок падает к ногам Шибы, ложится, как... как на могилу. Шиба опускает меч. Ему тяжело дышать, он все силы вложил в эту изматывающую, бессмысленную тренировку. Руки отказываются двигаться, и он отпускает рукоять, позволяя мечу улечься на землю, рядом с уже мертвым цветком. Если бы мысли можно было прогнать так легко, если бы это действительно можно было сделать, он бы не прекращал тренировку ни на секунду. Проще загнать себя до состояния, в котором даже ложку ко рту не донести, но не вспоминать. Шибе нельзя вспоминать. Плю дергает его за штанину. Где он был в момент, когда Шиба, стараясь прогнать из головы запретные мысли, забыть о стоящей перед глазами сцене, рубил деревья и траву вокруг? Плю не говорит, но, кажется, прекрасно понимает его состояние. И сейчас в обращенных к нему глазах Шибе видится сочувствие – или он просто хочет его там рассмотреть? Шиба опускается на колени и гладит Плю по голове. – Ничего. Я выполню свой долг, Плю. Я продолжу хранить ее наследие, раньше мы делали это впятером, и было проще, а сейчас я остался один... но мы же справимся? Ты же мне поможешь? Плю молчит и дрожит под его ладонью, и Шиба чувствует, что его рука тоже трясется. – Вот только не помнить бы... Забыть, как Далматиан, только что сражавшийся с ним бок о бок, вдруг меняется в лице, как его ноги подламываются, а он пытается устоять на них, удержаться, и не может, ведь из центра его груди торчит багровое, как проклятие, лезвие меча. Забыть тело Альпина, лежащее в странной, неудобной позе – живые люди так не лежат, – стрелы в его спине, кажется, десятки стрел, и собственное ощущение удушающего бессилия. Забыть свист тетивы множества луков позади себя, забыть, как он оборачивается, хотя краем сознания понимает, что отбить столько стрел не сможет – оборачивается лишь затем, чтобы поймать падающую ему на руки Клеа с теми же стрелами в груди. Забыть Дирхаунда на куче безжизненных тел, побежденных им же, с глубокими ранами, и его странно умиротворенную улыбку – "Смотри, сопляк, скольких положил, а последний достал-таки". Забыть Ришу... Шиба бьет кулаком в землю. Раз, второй. Летит выдранная с корнем трава, рядом со срезанным цветком появляется яма, углубляющаяся с каждым ударом. Шиба знает – это будет сниться ему еще долго. Годы, может, десятки лет. Еще долго его погибшие друзья будут приходить к нему по ночам и следить за тем, как он выполняет свой долг – сохранил ли он Рейв, отомстил ли за их гибель. Будут приходить такими, какими теперь навсегда останутся в его памяти – в крови, со смертельными ранами, с лицами, превратившимися в посмертные маски. – Я хочу забыть! На лепестки цветка падают слезы, неотличимые от капель росы. – Вот ты и пришел, Шиба. Старик смотрит на него, у старика ярко-зеленые глаза, и эти глаза переворачивают все в душе Шибы. Он уже видел эти глаза раньше. Или точно такие же; прошло пятьдесят лет, он сам давно превратился в старика, но этот зеленый взгляд он помнит так ясно, словно его хозяин не лежал все эти годы в могиле – а был рядом, и только вчера куда-то отошел... Да и как не помнить, если он приходил в его сны все эти годы? Если Шиба вспоминал его – и других – каждый день? – Альпин... Ты жив... Утверждая это, Альпин обнимает его. Он давно старик, в его руках уже нет прежней силы, но все равно на секунду становится трудно дышать, и Шиба окончательно понимает – это не морок и не иллюзия. Его лучший друг жив. На миг приходит воспоминание – тело Альпина в неестественной позе, стрелы в спине, как много стрел... Приходит и развеивается, как будто ничего такого не было. Как будто он увидел это в кошмаре или прочитал в книге. – Ты хоть вспоминал нас, Шиба? Он широко, счастливо улыбается, смотрит в небо, потом переводит взгляд на лицо Альпина – постаревшее, но все то же лицо. – Я помню. Я вспоминал вас каждый день. И впервые за пятьдесят лет он рад этому.