Самоубийства

Он как-то сказал мне, мол, эти тела изживут свое, и мы возьмем новые, и продолжим жить, и говорил он так спокойно и уверенно, будто перечислял список покупок или значения аргумента при нулевом значении функции. Сказал, что однажды эти тела износятся, но душа же, душа-то вечная, найдет себе оболочку свеженькую, выкинет память, только вот подсознание, самую подкорку, оставит, и будет себе жить так до конца. Правда, вопросы о концах не любил, у книг вырывал последние станицы, оставлял окуркам последние затяжки, а на дне бутылки - последний глоток, будто давал кому-то последний шанс, не знаю, может он давал его себе. Счастье, говорил он, есть мысль, а мысль, согласно цитате, половина чувств. Соответственно, счастье есть не чувство, а лишь его половина. И чувство это - покой. Другая половина счастья, объяснял он, это любовь, а любовь, как знают все, не чувство, а обещание. Итого, любовь плюс покой есть счастье. В этом был весь он, и в этом была логика, но он забыл, что мысль сама по себе порождает беспокойство, и в основе, в самой подкорке каждого человека сидит война. Она не позволит покою находиться в сознании дольше секунды. Таким образом счастье достигаемо лишь в короткие моменты. Он же утверждал, что человек является счастливым, но притупляет эту мысль другими, например, "с вас четыре восемьдесят пять, сэр", или "через три недели срок, не забудь", тонут во всем этом болоте по самые уши, а счастье, оно-то внутри, но правда в том, говорил он, что никому нет до него дела. Признаться, говорил он очень убедительно, особенно в моменты, когда делал паузу для того, чтобы сделать затяжку или глотнуть молодого полусухого, выглядело это очень по-голливудски, излишне драматично, передушевно, там такое любят. Ну и словечки всякие из песенок да к кадрам из плаксивых фильмов, но сейчас не об этом. Сейчас о нем. Лекстер был самым самым совершенным и самым невозможным из всех людей на земле, он не знал теории относительности, названий звезд, он вообще ничего, по сути, не знал, но он был лучшим из оружейников, потому что он просто жил. Он умел жить, и он жил каждую долю секунды, отведенную ему, и он знал, когда пробьет его последний час. Он всегда знал. Он любил звезды. Говорил, мол, они сотканы из наших снов, он вообще думал, что все на свете соткано из снов. Ему выражение это очень нравилось, и он часто его повторял. "мысль должна быть осязаема" - сказал он, читая отрывок из Бунина по двадцать пятому кругу. Он любил приукрашивать, добавлять всякие яркие детали, перевирать, гиперболизировать, сравнивать, приводить всякие странные и уродливые на первый взгляд метафоры, которые на деле были одновременно и истиной и пустышкой. Мыльные пузыри. У него был талант врать в лицо, когда ты понимаешь, что это ложь, но все равно веришь. Это был не гипноз, он просто сам верил. Мысль должна быть осязаема. И она была. Когда он уходил, он не писал пафосных писем со словом "прощай", не сжигал мосты, ничего. Однажды он сказал "увидимся", но не вышло. Он остался в памяти не образом, а бордовой кляксой на его замызганном и изношенном желтом комбинезоне. Мысль должна быть осязаема, а? Такой ведь был мудрец, а нашли в ванной, - своё оружие марать не захотел, считал, что оно лишь для демонов, - видать решил, что тело изжило свое.