Только для нее одной

      Он всегда играет только для нее одной.       Музыка льется из-под его пальцев: чуть тревожная, грустная мелодия. Струны нервно вибрируют от ласковых прикосновений смычка, и голос виолончели такой человеческой: вернись ко мне, просит она. И так хорошо здесь одному, на закате, в тишине почти безлюдного переулка; ну что за прекрасное место насмешница-судьба выбрала для этого пробуждения его маленькой госпожи.       Он каждый день видит ее. В этом маленьком раю она совсем одна такая: застывшая, словно мушка в янтаре, между безрадостным прошлым и неясным пока будущим. Она наслаждается своим неведением, крепко спит по ночам и очень много улыбается, и он счастлив вместе с нею, издалека глядя на нее, запечатлевая в изголодавшихся за тридцать лет глазах ее ничуть не изменившееся лицо.       Его жизнь растворена в ней целиком, без примесей — этот факт неоспорим, как закон всемирного тяготения. Если бы он только мог, он бы опутал ее нежным шелком, ласковой паутиной бы укутал, укрыл бы в кокон из бесконечной заботы, подобный тому, в котором она проводила спячку, и не отпускал от себя ни на шаг, опекал, как безумный. Но разве он смел сделать что-то, идущее вразрез с желанием его королевы? Нет, она бы никогда не позволила такого. И поэтому пока он наблюдает. Он знает, что "вьетнамский инцидент" повторится едва ли, что этой Сае лишь полувздоха не хватает до возвращения себя прежней, и потому он медлит, тянет затем, чтобы насладиться еще немного расходящимися от нее волнами спокойствия и радости.       Он всегда играет только для нее одной.       Когда защелка тяжелого больше похожего на саркофаг футляра с тихим щелчком выходит из пазов, он думает о том, как ее пальцы давили на замок. Когда крышка с негромким характерным скрипом открывается, он вспоминает, как она доставала инструмент, чтобы играть ему.       Когда тонкий гриф привычно ложится в руку, все его мысли лишь о том, как ее руки лежали на нем, а под пальцами рождалась необыкновенная мелодия. Эти воспоминания принадлежат им двоим, но она забыла обо всем, кроме последнего года, и все, что ему остается, - лишь лелеять в памяти те далекие, словно из снов, уроки музыки.       Он всегда играет только для нее одной.       Вот только отчего-то на улице эта игра из раза в раз собирает вокруг него небольшую толпу. Он играет Баха и думает о ней, и в его навеки застывшей по ее желанию душе только печаль и нежность. И любовь, конечно. Хадзи любит Саю, и этот факт столь же неоспорим, как и то, что вся его жизнь, вся окружающая его действительность, сам факт его существования подчинен лишь ее потребности в нем.       И оттого ли, когда их глаза встречаются впервые за десятки лет, он не выказывает ни одной эмоции. Какие эмоции могут быть у руки, которую разглядывает ее обладатель?       Все, на чем сконцентрировано каждое из его чувств, — это ее взгляд и то удивление и смущение, которое он видит в нем. Она не узнает его. Он настроен на нее, как виолончель настроена для его пальцев и его музыки. Он следует за ней тенью, каждым вздохом скользит, незримый, не желая напугать ее.       Он придет ей на помощь, когда она будет нужна - а этот момент наступит совсем скоро, если чутье не подводит его: где-то в окрестностях ее маленького рая бродят рукокрылы.       И после, когда прольется кровь, когда глаза вспыхнут алым, когда отгремит эхо их последней битвы, он снова сыграет для нее.       "Сыграй для меня, Хадзи," — попросит.       А он и так всегда играет только для нее одной.