Лихорадка

Его бьёт крупная дрожь, тело поминутно сводит судорога, веки то и дело вздрагивают, дыхание частое и прерывистое. Он мечется на грязной кровати и всё время что-то бормочет, замолкая, только когда она берёт его за руку. У неё нет никаких мотивов, никакой необходимости находиться рядом с ним в этот момент, кроме собственных чувств. Он сам сказал ей — «Уходи». Но она всё равно не уходит, терпеливо стирает пот с его лба и лишь иногда пытается прошептать что-то ободряющее. Она знает, что он её не слышит, но всё равно говорит — наверно, для самой себя. А внутри ураган. Из чувств. В первую очередь это кричащая истеричным голосом совесть. Они знакомы четыре года и, пусть она до этого момента не знала его имени, но уже успела изучить его характер. Привыкнуть даже. А во вторую... А что во вторую?.. Есть ли там вообще что-то во вторую очередь, что-то, кроме совести? Наверно, пресловутое чувство долга. Она уже помогла ему, но, как сама она считает, лишь отчасти, а потому должна остаться. Ведь она должна ему... Долг. А точно ли? Кажется, он не просто просил её уйти, практически прогонял её, находясь уже в полузабытьи. Но всё равно почему-то должна. Он снова мечется на измятых и пропитанных потом простынях, жмурясь и жадно глотая ртом воздух. Он никак не очнётся — вирус слишком сильно действует. «Это, что, было тогда, когда я слёг? Температура сорок... Это ты меня вирусом заразила, да? Я же чуть не умер!» Она почему-то чувствует себя виноватой. За то, что происходило с ним тогда — и сейчас. И не только за мучительную ночь с лихорадкой, но и за все четыре года, что она его знала. Странное чувство, не дающее покоя. Он перестаёт бормотать, но теперь с его губ срываются болезненные стоны, и от этого ей ещё страшнее. Всё, что она сейчас может сделать — вытереть его лоб влажным полотенцем и крепче сжать руку. Эти таблетки, вирусы... Ради чего? В какие-то моменты она даже не могла понять, почему он так самозабвенно пытается найти способ остаться таким же, какой он сейчас. Наверно, только увидев его досье_погибшего, что-то в мозгу щёлкнуло — не просто так, по прихоти. Ради того, чтобы, если не вернуть себе жизнь-без-Ауткама, то хотя бы попытаться возродить её. Ради того, чтобы не быть бесполезным овощем, когда сам себя ненавидишь, но свести счёты с отвратительной жизнью ума не хватает. Да, она никогда не видела деградации агентов, забывших или не успевших принять таблетку. Но уже готова спорить, что это гораздо хуже, чем кажется на первый взгляд. Он снова сдавленно стонет и выгибается дугой, а его пальцы до боли стискивают маленькую ладошку. Только она как будто не замечает — подсаживается ближе, внимательно вглядывается в сведённое судорогой лицо, пытаясь понять — что, что нужно? Но вот только что она сейчас может сделать? Ровным счётом ничего. Она тоже без этих пробирок и склянок никто. Что есть знания без возможности их применить? Его лицо с печатью войны, без тонких и изящных черт, как у прочих молодых агентов, мучительно медленно теряет отражение боли. Он, наконец, немного расслабляется, контуры лица разглаживаются, вот только рот приоткрыт и грудь тяжело вздымается, с жадностью вбирая необходимый воздух. Она всё ещё внимательно смотрит на него. Нет, не может она его оставить. Пока не знает, как убедить себя в том, что не только совесть и долг ей движут, но что-то третье, не может и даже не хочет, боится. Но всё равно не уходит. — М-марта... Она резко наклоняется к нему, напряжённо вслушиваясь в учащённые сердцебиение и дыхание, пытаясь понять, пришёл ли он в себя. Но нет — всё ещё без сознания, в бреду. И сквозь это забытьё зовёт её. Она осторожно проводит рукой по его волосам и наклоняется ещё ближе, шепчет над самым ухом: — Всё хорошо. Я рядом, Аарон. Я здесь. И прикрывает глаза, понимая, что её собственное сердцебиение и дыхание тоже переняли бешеный ритм, будто она сама заразилась этим вирусом. Поцелуй приходится куда-то в уголок приоткрытого рта, и она выпрямляется, с надеждой, что он ничего не вспомнит — лихорадка хорошо стирает воспоминания.