Убийца или жертва

Обращали ли вы внимание, как Брэдбери пишет о страшном и потаенном, никогда не показывая его прямо? Интересно, что подобные мотивы встречаются и в романе «Вино из одуванчиков», где описывается, фактически, как провели лето двое ребят. Впрочем, удивляться, наверно, не стоит, ведь «Вино…» — роман о памяти и смерти, о взрослении и открытии для себя мира во всем его многообразии. В особенности интригует история Душегуба — маньяка, подкарауливавшего своих жертв в овраге. Остановимся на ней чуть подробнее. Напомним: близ городка пролегал овраг, который ребята считали местом таинственным и жутковато-притягательным. Здесь Брэдбери касается почти архетипического мотива: овраг — своеобразная пограничная зона, разделяющая город и окрестности, уходящая вглубь земли и тем самым символически открывающая ворота в мир мертвых. Сначала дети интуитивно чувствуют ауру этого места, потом мы узнаем, что там действительно происходят зловещие события. Но Брэдбери никогда не пишет, «чтобы было страшно», для него важно показать, как происходящее отражается в душах героев. И в данном случае, конечно, речь не о маньяке, а о том, как ребята сталкиваются со страхом и смертью. Для них ужас и приключение связаны почти неразрывно (почему нет, вспомните, как дети любят страшные истории и походы в «опасные» места), тем более что им и самим удалось близко соприкоснуться с тайной оврага, когда однажды Дуглас не пришел домой вовремя и Том с мамой отправились на поиски. Тогда Том впервые ярко осознал, что «жизнь — это одиночество», прочувствовал страх матери за своих детей, уязвимость и смертность любого человека перед неведомой опасностью. Конечно, мальчик осмыслил это по-своему, на свойственном детям образном языке, смерть для него — чудище, но этот метафорический образ намекает и на вполне конкретного носителя смертельной угрозы. Собственно Душегуб появляется намного позднее, ближе к концу романа — Брэдбери «прошивает» текст темами и сюжетными линиями, создавая многомерную картину и… заставляя читателя думать, ждать и представлять, что же может произойти дальше. Наверняка эпизод с оврагом останется в памяти и будет бросать на всю историю жутковатые тени — точно так же, как золотистое вино из одуванчиков не даст о себе забыть и будет подсвечивать самые страшные моменты. Итак, в овраге находят убитую девушку. До этого в городке ходили слухи о маньяке, но слухи — это же слухи, и тем сильнее потрясение двух девушек, обнаруживших погибшую подругу. К слову, Брэдбери «прячет» страшную находку за фигурой умолчания и уж тем более не описывает ее (включая возможные телесные повреждения): во-первых, потому, что читатель должен удивиться и испугаться вместе с героинями, во-вторых, «неназванное» — очень мощный литературный прием, позволяющий нагнетать напряжение и широко используемый, в частности, в литературе ужасов. Лавинии Неббс, одной из этих двух барышень, приходится вскорости возвращаться одной через «то самое» место, и подруга спрашивает, не боится ли она. И тут происходит неожиданное: сюжет о страхе и тревоге превращается в сюжет о смелости и решимости. Или нет? Быть может, это сюжет о безрассудстве юности, отрицающей саму возможность умереть? О потаенной тяге к щекочущему нервы риску, к саморазрушению, отправляющей жертву навстречу палачу? Подумайте, ведь Лавиния осознает опасность, но раз за разом отказывается ее избежать: не остается ночевать у подруг, отказывается от провожатого, даже от сопровождения констебля. Она снова и снова выбирает риск, выбирает возможность почувствовать ледяные пальцы ужаса на своем сердце, словно упиваясь этим. В традициях, опять же, «страшного» жанра подробно описаны ее ощущения, с таким расчетом, чтобы читатель мог максимально примерить все на себя и пережить вместе с ней. Вот она идет одна через овраг и будто нарочно запугивает сама себя детскими страшилками. И наконец ужас охватывает ее, душа уходит в пятки, трясутся руки, из каждой тени выглядывает голодное нечто. Но Лавиния добирается домой благополучно и, заперев за собой дверь, переживает почти катарсис, от острейшего ощущения, которого ей не хватало в простой и размеренной провинциальной жизни. Можно вздохнуть спокойно, но… страшное ждет не где-нибудь, а дома. Дом по умолчанию воспринимается как «безопасная», «своя» территория, тем сильнее потрясение девушки и читателя. Однако тут, на пороге кульминации, автор опускает занавес. Наутро из дома Лавинии выносят Душегуба, которого девушка убила ножницами. Самой сцены убийства, конечно, нет в тексте, мы лишь присутствуем при разговоре ребят, которые наслышаны о происшествии и даже видели тело, а вот теперь думают, что это и не Душегуб вовсе. Совсем по-детски они считают его не похожим на настоящего злодея (ну, точнее, на отрицательных персонажей фильмов, которые они наверняка смотрели в городском кинотеатре) и… думают, что без страшной тайны в городе будет гораздо скучнее. Возможно, еще сутки назад сама мисс Лавиния согласилась бы с ними. Но что же на самом деле произошло в доме Лавинии? Поищем ответ в сборнике «Летнее утро, летняя ночь» ("Summer Morning, Summer Night", 2007), в который вошли рассказы и фрагменты, не включенные в повесть «Вино из одуванчиков», в их первоначальной редакции. Рассказ 1954 года «В июне, в темный час ночной» ("At Midnight, in the Month of June") дает нам возможность взглянуть на этот сюжет глазами Душегуба. Мы неожиданно узнаем, что это знакомый Лавинии, скорей всего, приятель по детским играм. Героя зовут Том Дилон. Помните того парня из «Вина...», что пугает девушек по пути в кино своей глупой шуткой? — Ага, поймал! — зарычал густой бас. И вот перед ними человек. Стремительно выскочил на свет и хохочет. Прислонился спиной к дереву, за которым только что прятался, указывает на девушек пальцем и знай себе хохочет! — Эй, вы! Это я и есть Душегуб! — Фрэнк Диллон! — Фрэнк, — сказала Лавиния, — если вы еще когда-нибудь выкинете такую дурацкую шутку, пусть вас изрешетят пулями. Но сейчас перед нами отнюдь не шутка. Скрытый тьмой Душегуб дразнит Лавинию: — Если сказать, кто я такой, ты, чего доброго, успокоишься. А я хочу, чтобы ты боялась. Страшно тебе? Он упивается ее ужасом и тянет из нее признание в собственном безрассудстве, словно ему нужно, чтобы она осознала свое «виктимное» поведение: — Почему ты в одиночку пошла через овраг? — допытывался он шепотом. — Ты ведь возвращалась одна, верно? Боялась столкнуться со мной на мосту? Зачем ходила на последний сеанс? Почему в одиночку пошла через овраг? Быть может, сознание, что жертва сама искала с ним встречи, делает все происходящее правильным с его точки зрения. В этой истории убийца сам ищет то яркое ощущение, которое испытывал в детстве, — когда его разыскивают и не находят. Азарт добычи, которая перехитрила охотника. Он щедро рассыпает по дому улики и подталкивает Лавинию к сопротивлению, вложив ей в руки ножницы. Если бы она отважилась бороться или бежать, он, возможно, отпустил бы ее. Но она тиха и покорна. «Лавиния, — тихо выговаривал он. — Лавиния», — кажется, даже с некоторой укоризной. И умывает руки, и даже сам вызывает полицию. А сцена убийства (убийства ли?) вновь осталась за кадром. Так почему же Брэдбери предпочел оставить в «Вине из одуванчиков» историю глазами девушки? В какой момент Лавиния выиграла в борьбе за собственную жизнь? Попробуем представить эту страшную ночь, разыграв дважды скрытый от нас спектакль до конца. Сжимая ножницы в омертвевшей руке, она заплакала. Ему были видны только неверные блики, словно от воды, стекающей по стенке полутемной пещеры. Он услышал всхлип. — Не горюй, — прошептал он. — У тебя же есть ножницы. Не плачь. Но она все равно плакала, не в силах пошевелиться. Ее зазнобило. Она начала медленно сползать на пол. — Успокойся, — шепнул он. — Хватит нюни распускать. — Тут он повысил голос: — Терпеть этого не могу! Он стал тянуться к ней, и в конце концов одна его рука коснулась ее щеки. Кожа на ощупь оказалась мокрой, а теплое дыхание затрепетало летней бабочкой у него на ладони. Почти ласково, словно утешая, он провел ладонями по ее скулам, по подбородку. Это прикосновение заставило Лавинию содрогнуться, она стиснула зубы, унимая дрожь, и взглянула в глаза своего мучителя. Одна-единственная секунда узнавания наполнила ее горящей яростью, словно все это время лишь страх перед неведомым лишал ее сил. И когда холодные пальцы сомкнулись на шее, слушая безумное биение загнанного пульса и преграждая свободный ток воздуха, ее до боли сжатая рука взлетела сама. Ножницы чиркнули по щеке, обдирая кожу. — Маленькая дрянь! — вскрикнул он, отшатнувшись и ощупывая лицо. Он схватил ее за волосы и ударил наотмашь, и в следующий миг блестящий стальной клюв вновь мелькнул перед ним и впился в глазницу. Кровь брызнула, заливая руки и грудь Лавинии, она не слышала крика, звериного воя безумной боли, не чувствовала беспорядочных ударов — лишь безумное желание жить. Она вцепилась свободной рукой в плечо нападавшего, не давая ему вырвать последнее оружие, которое он сам дал ей. Ее сведенные пальцы не разжались, соленая влага падала на губы, но она не морщилась и все вдавливала и вдавливала ножницы туда, где секунду назад блестел яркий ненавидящий глаз. Когда она поднялась, лицо ее было абсолютно белым, точно лик луны, лишь провалами кратеров чернели брызги крови. Не зажигая света, она подошла к телефонному аппарату, сняла трубку и сказала сухим уставшим голосом: — Оператор, соедините с полицейским участком. Быть может, все задумывалось иначе. Но как еще слабая девушка могла заколоть ножницами мужчину? Пусть даже невысокого и полноватого, как мы знаем со слов мальчишек. Неведомое — вот что пугает и влечет нас. Оно бросает вызов нашему любопытству и храбрости, оно же ведет нас во мрак разрушения. Именно поэтому Брэдбери оставляет историю Душегуба рассказом о безликом зле — и одновременно рассказом о никем не увиденной победе нам ним.