Я устал надеяться

      Он стоял чуть поодаль от края крыши и нервно курил, выпуская изо рта кольца белого дыма, растворяющиеся в морозном воздухе. Темные волосы спутались, чуть колыхаемые ветром, и я видела его нестриженый затылок. Юноша что-то пробормотал мне, но я не расслышала.       — Что?       — Ты бы шла отсюда, а то прохладно. На тебе только тоненькая кофта.       Поверх платья, мысленно добавила я. И все же это прозвучало грубо. Это была наша первая встреча, здесь, на школьной крыше, и отчего-то остро чувствовалось недружелюбие.       — Ты даже не знаешь моего имени, — печально сказала я, натягивая рукава до самых кончиков пальцев.       — К чему имена? — он затянулся и еще с минуту молчал, пытаясь удержать дым дольше. — Всего лишь глупые ярлыки. И жизнь — ярлык. У самого хорошего нет названия.       Я думаю, что ему нужно бы побыть одному, засовываю дешевый фотоаппарат, на который я пяти минутами ранее сфотографировала школьный двор для проекта, в сумку и решаюсь уходить. Однако не знаю, что сказать напоследок.       — Букву класса хотя бы скажи, — попросила я, уже на пару шагов приблизившись к лестнице.       Он обернулся. В его улыбке наверняка проскользнуло все то, что он хотел сказать, но я не успела уловить совершенно ничего, потому что она тут же исчезла.       Хочешь ему понравится — улыбайся в ответ. Ненавижу улыбаться, но я улыбаюсь.       — Ярлык, — напомнил он. Сигарета в его руках тлела маленьким ярким огоньком.       Я выдохнула и быстрым шагом спустилась по лестнице на второй этаж, по пути шепотом гневно грозя: "Все равно узнаю от знакомых". Он интересовал меня. Печальный, вечно в шумной компании, но все равно будто один. Как сплошная стена, до которой не достучаться, не пробиться, не узнать, что за ней. Но все же, когда улыбка проскальзывала на его бледном лице, щеки его будто розовели и под челкой (она на удивление практически закрывала глаза, быть может, это был своеобразный бунт) сверкали искрящиеся голубые глаза. Однако он и сам есть непостижимый никакому уму бунт.       Каждый человек — целостное существо. Нельзя разделить его на составные части, выделяя в нем "хорошее" и "плохое", будто в детском саду, когда сказать больше нечего. И на каждом человеке есть свой ярлык. Неважно, имя это или школьная кличка, название города, страны, планеты.       И если бы жизнь не окрестили жизнью, возможно, она была бы чуточку слаще, чем есть.       На следующий день я решаюсь снова отправится на школьную крышу, дабы увидеть безымянное создание, привычно сжимающее в руках сигарету: он там будет. Он просто не может там не быть.       Утром шел снег: тротуары покрылись льдом, замерзли лужи. Воздух практически звенит от холода, а изо рта идет пар. Я прихватываю с собой серую кофту с длинными рукавами и, на ходу застегивая на ней пуговицы, поднимаюсь по лестнице, мысленно считая этажи.       Толкаю от себя шаткую деревянную дверь из досок, крашенных серой облупившейся краской, и меня обдает ледяной ветер, от неожиданности перехватывает дыхание. Я преодолеваю пространство и подхожу к краю, опираясь на поручни. Когда-то в этой части крыши была будка для уроков географии, потом ее снесли и на том месте поставили обыкновенные поручни: мол, так вместится больше людей для осмотра. Однако пространство, отделяющееся перегородкой, занимает около двух-трех метров. Нам всегда обещают то, чего не могут дать. И дело, в общем-то, даже не в поручнях.       Небо свето-серое, почти прозрачное. Я дрожу, и мир вокруг меня колеблется, будто я внезапно залилась смехом. Что-то позади привлекает мое внимание.       — Вот уж не думал увидеть тебя здесь еще раз.       Щелкнула зажигалка. В этом сером пространстве, на фоне прозрачного неба безумно четко вырисовывались развивающиеся темные волосы и не зажегшийся с первого раза огонек. Юноша кивает на пачку сигарет в своих руках, предлагая покурить вместе. Я морщусь и отрицательно качаю головой.       — Почему ты делаешь вид, что не знаешь меня? — не церемонясь, спросила я, полностью оборачиваясь. Теперь он стоял в двух шагах от меня, в его губах тлела сигарета, а глаза сияли призрачным неощутимым теплом, доводящим до дрожи. Как будто мне не холодно. — В коридорах проходишь мимо, а если и посмотришь, то взглядом... отчужденным, — я передёргиваю плечами.       Он выдохнул, и в воздухе растворился густой белый дым.       — А разве мы знакомы? — юноша снова подносит к губам сигарету. Я некоторое время молчу, пристально наблюдая за его мимикой, но ответа он не дожидается. Его губы незаметно трогает улыбка. — Если я скажу свое имя, ты отстанешь от меня?       — Да.       — Боюсь, ты разочаруешься, — не докурив, он замахивается и швыряет сигарету в воздух. Смотрит на меня, улыбается, но с места не двигается. На секунду мне кажется, будто он в чем-то не уверен. — Адам.       Я молчу.       — А ты Аня, я знаю.       — Необычное имя, — я тихо усмехаюсь. Он пожимает плечами. — Вот видишь, просто Аня. Ничего особенного.       От его улыбки не остается никакого следа.       Я знаю, насколько ему плохо в той компании, в которой он находится каждый день. Я вижу. Поэтому киваю и бегом бросаюсь к выходу.       У самой двери, смеясь, кричу:       — Соврала!       И меня больше нет.       Ложь во благо. Так это называется.       Еще пару раз мы встречались на крыше, договариваясь, чтобы не спутать перемены. И только мне понятно, почему я приходила туда ежедневно: я не курила, не пряталась от одноклассников, не рвалась прогуливать уроки, просто с каждой чертовой секундой мне становилось жизненно важно прочувствовать этот холодящий кожу ветер, этот искрящийся синий взгляд, не подходящий к тому ранее безымянному человеку. Но когда немного потеплело и его не оказалось на месте встречи, я будто проснулась от вылитой на голову холодной воды.       Не будет же он вечно сидеть здесь и ждать тебя, подумала тогда я.       Вопреки всему, что я хотела сделать, я иду искать его. Вокруг толпятся люди, и я иду против них, отчего меня сбивают с ног и я спотыкаюсь.       Я нахожу его в актовом зале. Он сидит на стуле, закинув ногу на ногу и держа в руках гитару, а вокруг него — с десяток младшеклассников.       Когда со скрипом открывается дверь, все они оборачиваются, а Адам перестает играть. Его голос эхом отзывается от стен и замолкает.       Я хочу остаться, но закрываю за собой дверь и иду за верхней одеждой. Уроки уже давно закончились, я слишком долго ждала. Еще около сорока минут сижу у батареи в фойе, прижимая к груди синее пальто и пакет со сменной обувью. Когда я почти засыпаю (я почти не спала той ночью, да и было так тепло рядом с батареей), отчего-то сквозь дремоту мне слышится шум приближающихся шагов.       — До сих пор тут сидишь, значит?       Он садится рядом со мной, за его спиной чехол с гитарой, в руке — ключи. Я киваю, но я... так устала.       — Выглядишь бледной, — говорит Адам, чуть-чуть поднимая пальцами мое лицо, тем самым пытаясь заглянуть в глаза. Поняв, что что-то не так, он хочет отшутиться: — Слишком бледной. Что-то случилось?       — Нет. Я уже ухожу, — я резко встаю, отчего пакет с обувью падает на пол, а в попытке поднять его следом падает и пальто.       Адам смеется, и я вижу знакомые синие глаза, от которых мне тут же захотелось забыться. Он заставляет меня сесть, пока открывает чехол и достает гитару.       — Ну, хочешь, я тебе сыграю? — он не улыбался, но его глаза говорили будто бы за него. Юноша проводит рукой по струнам и поднимает голову, вдруг говоря: — Знаешь, кто я?       Я послушно сажусь.       — Адам. Глупо задавать этот вопрос человеку, который совершенно не знает тебя.       Нельзя было этого говорить, но я сказала.       — Кладбище людских надежд, — быстро выдал он, пристально смотря мне в глаза и будто бы пропустив мимо ушей то, что я сказала. — Тех, которые не сбылись. Самых лучших надежд.       Он сыграл короткую мелодию, не отводя взгляда.       — А ты, Аня, и есть надежда.       Да, я была надеждой. И мне было суждено умереть в нем.       Если не присматриваться, он — тот еще эгоист: холодный, призрачный, способный любому дать отпор. Но все его движения — сплошная психология, и если внимательно всмотреться в его глаза, можно увидеть то, что он так тщательно скрывает от окружающих.       Тогда можно заметить, насколько редко губы его трогает улыбка, как же часто он уходит из больших компаний, пока никто не видит, как он смеется, будто бы не над тем, над чем все. Но, черт возьми, глаза — самое слабое его место. Поэтому он отрастил волосы, постоянно опускал голову и избегал прямых зрительных контактов.       В том синем пряталось все: боль, угнетение, отчужденность. Кладбище людских надежд. Он воспринимал все так, как должен был, чтобы не показаться другим. Это и стало подобием человека. Я смотрела в его глаза и понимала: вот оно — настоящее чувство. Через него, будто через фильтр, проходили все мои слова, он воспринимал все иначе, говорил иначе, чем остальные. Но стоило ему только оказаться среди своих старых знакомых, он превращался в молчуна, который выдавливал из себя улыбки и наигранный, скачущий смех.       Самое плохое — когда смеешь говорить о ярлыках, в то время как сам — ярлык.       Но тогда почему же он назвал себя кладбищем, а меня — надеждой? Потому что он испытал все, что не должен был, он — совокупность всего человеческого отчаяния, и в то время как люди пытаются забыться и придумать повод встретить все препятствия с улыбкой, он страдает за них. И я — единственная, в кого он не прекратил верить.       Шёл снег. Ветер вихрями кружил снежинки в воздухе, холодил руки, не давая отвлечься от погоды. В минус двадцать, наверное, это нормально, но как же я хочу оказаться дома.       Десять минут назад я вышла из школы. Пару раз поскользнувшись, благодаря чему я угодила в сугроб, добираюсь до дома. Покраснели щеки и нос, пальцы онемели, потому что где-то я потеряла свои перчатки, хотя и они вряд ли бы спасли.       Поднимаясь по лестнице, вспоминаю, что должна кое-кому позвонить. Прошло два месяца после нашего первого разговора с Адамом, но спустя три недели мы разбежались. А впрочем, ничего толком и не было: просто несколько раз встречались на крыше, он пел — я слушала, он читал свои стихи — я давала краткие рецензии. Он любил много говорить, мы обсуждали поездки за границу, танцевали под снегопадом, принося с собой термос с горячим чаем из столовой.       И...       Я встряхиваю головой, отчего с мокрых волос вихрем сыплется снег на плитку лестничной площадки. Потираю руки и достаю ключи. Бесшумно открывается дверь.       Пара минут — и я уже мою руки и иду на кухню. Телефон в кармане джинсов гневно завибрировал. Я достаю его и ещё пару секунд смотрю на проявившееся имя.       — Алло? — неуверенно говорю я и молчу.       На том конце провода — двухсекундная тишина и негромкий шорох, через который слышится:       — Мне надо тебя увидеть.       Голос знакомый до ужаса. Я ёжусь, потому что нахлынули воспоминания, в горле пересохло, а в памяти возникли картинки былого ноября. Мысль, что нужно было кому-то позвонить, тут же забывается.       — Вот как. Зачем же?       — Пожалуйста.       В глубине души я очень этого хочу. Мы договариваемся о встрече этим же вечером, и только когда я иду через коридор в свою комнату, замечаю, что неплотно закрыта дверь. От сквозняка она дружелюбно распахнута.       По полу веяло ледяным воздухом. Я смотрю на свои фиолетовые носки и думаю, почему же мне не холодно.       Школа все ещё открыта. В моей сумке термос с горячим чаем и пакет с глазированным печеньем, волосы собраны в аккуратный хвост, я зябко кутаюсь в пуховую куртку. К вечеру стало ещё холоднее. Жду, делая вид, будто рассматриваю расписание звонков, пока вахтерша уйдет со своего рабочего места в сторону столовой, и проскальзываю к лестнице. Я поднимаюсь, а сердце бешено бьется в груди, подгоняемое не только внезапной физической нагрузкой, но и ожиданием желанной встречи.       Дверь чуть приоткрыта.       Те же тёмные волосы, тот же черный силуэт, он стоит ко мне спиной все там же, на самом краю, в правой руке держа гитару.       — Адам?       Он не оборачивается. Опускается на колени, расстилая непонятного в темноте цвета плед, и садится, положив на ноги гитару. Хлопает одной рукой рядом с собой. Я не сажусь.       — Твой звонок был очень внезапным. Может, объяснишь?       Он едва слышно смеется.       — Просто сядь. Ничего другого я не прошу.       Все же сажусь напротив него, потому что хочу видеть его глаза. Замечаю, что он подстриг чёлку.       На нем синяя толстовка и брюки от школьного костюма, он без шапки, куртка лежит рядом с ним.       Отсюда виден не только школьный двор. Небо редко усыпано тусклыми звёздами, что обычно нечасто можно увидеть в это время года; маленькие огоньки города, свет из окон многоэтажных домов заливают нашу так называемую смотровую площадку.       Сердце все ещё слишком быстро бьется, а щеки заливает румянец.       — Ань, — тихо зовёт Адам после недолгого молчания, опустив голову на грудь. Я все ещё пристально смотрю на него. — Почему ты ушла тогда?       Я вспоминаю, как бросила ему что-то очень и очень обидное и закрываю за собой дверь, слыша звонок.       — Я была расстроена.       — Скорее, очень разозлена.       — Может, и так.       Мы опять молчим. Он проводит пальцами по струнам.       — Как-то я говорил, что ты — надежда. Я знаю, что ты помнишь, — я киваю. — Так вот. С тех пор как ты ушла... — Адам исподлобья посмотрел на меня, и мы на секунду сходимся во взглядах. — В моем выдуманном мире стало меньше веры. Я почти сравнялся с этими ублюдками-одноклассниками, — юноша опускает взгляд на свою руку. — Я не хочу этого. Сколько же, черт возьми, было людей, с которыми я общался после тебя. Господи, сколько же... — он как всегда излишне откровенен, а в голосе слышится отчаяние. Я молчу. — И ни единый не смог поверить мне, что я ничтожен.       Мне есть что сказать. Мне, правда, хочется заговорить, но вместо этого я почему-то молчу. Чувствую, как слезятся от мороза глаза.       — Не плачь, пожалуйста, иначе я тоже расчувствуюсь, — он грустно улыбается.       — Это от холода, — парирую я, вытирая щеки тыльной стороной ладони.       — Брось, я хорошо тебя знаю.       Секунду я смотрю на него и встаю. В его взгляде читается удивление.       — Ты не ничтожен.       — Неправда. Я не вписываюсь в общество своих друзей и родителей. Они все до жути правильные.       — Так и есть, но ты не ничтожен.       Мне хочется накричать на него, чтобы он понял. Он тоже встаёт. Гитара, его незаменимый артефакт, остаётся лежать на куртке. Мы стоим лицом к лицу и смотрим друг на друга.       — Докажи, — теперь он щурится, а в улыбке проскальзывает нахальство. Боже мой, как же он изменился.       Мне стоит протянуть руку. Дотронуться. Я так скучала по нему.       Шагаю вперёд и обнимаю его за талию, пряча лицо в его толстовке. На моей спине, с силой стискивая ткань куртки, сжались онемевшие от мороза руки.       — Согласен, это давно нужно было сделать, — смеется Адам, и я чувствую, что он стал раскованнее. — Однако аргументов против у тебя нет?       — Разве это не аргумент? — я поднимаю голову, опираясь подбородком в его грудь, и улыбаюсь. Он молча смотрит мне в глаза. Я — в ответ.       До тех пор пока мы не замерзаем окончательно, мы стоим так, обнявшись и разговаривая, после — пьем чай с печеньем, от термоса шёл густой пар, греющий руки, Адам играл на гитаре, я кривлялась и подпевала. Нам было так хорошо.       Пошёл снег. Снова вихрем кружились снежинки, мы стояли на краю крыши и смотрели не вниз, а друг на друга. Искрящиеся голубые глаза осколками впивались в мои губы.       — А знаешь, — начала я, отводя взгляд и одновременно думая, как же здесь красиво. — Выдуманный мир на самом деле не выдумка.       — Но он выдуманный для меня. Я, наверное, верил во все в этой жизни, наделся на многое, но оно все рушилось, не успев появиться, — он улыбнулся, но как-то не так, по-другому, эта улыбка предназначалась не мне. — Я давно уже разочаровался в этой жизни. Но до сих пор на что-то надеюсь.       Я иду за термосом и возвращаюсь к Адаму. Он не воспринимает это как что-то необычное, но я вручаю ему чай и встаю на цыпочки, приближая его губы к своим. Я вижу в его глазах удивление, но что-то все же в них сверкает.       Он думает, что сейчас я поцелую его.       — Продолжай, — шепчу я ему в губы и, как когда-то, сломя голосу несусь к лестнице. Мой звонкий смех эхом отзывается от стен пустых коридоров.       Выходя из школы (вахтерши все ещё не было на месте), я слышу совсем тихое пение, сопровождаемое звуками гитары.