Нежней меня никто не звал

Настасья за это время стала жестче, молчаливее и немного более сердитой. Она сильно похудела, развелась с мужем и превратилась в строгую и целеустремленную тридцатилетнюю женщину, занимавшую хорошую должность в издательстве. На работе боялись её разочаровывать, зная, что в своем холодном недовольстве она бывает страшна. Зато маленький Сашка рос обласканным и счастливым ребенком, встречающимся со своим отцом каждую субботу. Другого мужчины в жизни Настасьи так и не появилось, впрочем, она жила любовью к сыну и каким-то расслабленным равнодушием ко всему происходящему. Ей часто дарили цветы, она принимала их с печальной улыбкой в уголках рта, ставила в своей спальне и долго-долго любовалась, пока те не вяли, нисколько, впрочем, не думая о дарителе. Одиночество её не пугало и не тяготило, более того, она вообще его не чувствовала. Она шла по жизни в легкой дрёме, будто бы подернутая вязкой дымкой анестезии, и так ей было хорошо. Забыть Сашу совсем не получалось. Настасья и не старалась этого сделать. Она назвала сына его именем специально, чтобы никогда не забывать. А пытаться сделать это было бы просто смешно, когда каждый день на неё смотрели его глаза. Утро выдалось обычным, бесчувственно-серым, сумеречным, слегка сердитым. Верстка запаздывала, а сроки печати ждать не хотели. — Юля, — чуть хриплым равнодушным голосом позвала она помощницу, — найдите мне уже, пожалуйста, титульный лист, и как можно скорее, Юля. Торопите их. — Да, Настасья Романовна, — Юля глянула на неё со смесью страха и злобы и вышла. Настасья равнодушно посмотрела ей вслед. До того, кто любил её, а кто ненавидел, ей не было совершенно никакого дела. Полный чувства долга и собственного достоинства зазвонил мобильный. Номер оказался незнакомым, но Настасью это не сильно обеспокоило, равнодушным, заученным движением она сняла трубку. — Да, здравствуйте. — Настась… Голос на другом конце заставил её вселенную взорваться, обознаться не было ни малейшей возможности, это он. Только он звал её так. — Настась, ты слышишь? Тут же внезапно разболелась голова, заломило чуть ниже линии волос, как будто бы она выпила залпом стакан ледяной воды. Губы задрожали, в горле начал скручиваться узел, парализующий дыхание, в глазах щипало от слёз. — Настась, скажи, что-нибудь, — голос просил искренне, голос хотел услышать её. Настасья задыхалась, Настасья боролась с собой, чтобы сделать вдох. Настасья беспомощно раскрыла рот, хватая воздух, как выброшенная на лед рыба, Настасья дрожащей рукой сбросила вызов. Юля вернулась не вовремя, застав начальницу в еще более скверном расположении духа, чем обычно. Саша выдохнул, расслушивая гудки в трубке. Иного, признаться, он не ожидал. Он бы сам себя не простил за это. За то, что решился нарушить их договор о двух, совершенно не пересекающихся жизнях. Точнее даже так. Он бы не простил себя за то, что жизни у Настасьи больше нет. Он так и не прощал себе этого. Саша звонил еще несколько раз. Каждый раз с нового номера. Настасья только задавалась вопросом, откуда у него столько добровольцев. Каждый раз она слушала его немного, а затем сбрасывала. Нет. Больше ему она не поверит. Один раз такое уже случилось, жалеть об этом или нет — вопрос спорный, но с последствиями она борется до сих пор. Даже не так, не борется. Она до сих пор, каждый день, каждую секунду капитулирует перед ними. На шестой раз она не выдержала: — Не звони мне больше, пожалуйста, — тихо пожаловалась она в трубку. Саша сначала даже не узнал голос, потом вспомнил ту Настасью, что видел три года назад, но старался забыть, и понял, что как раз ей этот голос подходил. Звонить он больше не решался, это было бы вправду и глупо, и жестоко. У него оставался ещё один, отчаянно ребяческий вариант. А вот что делать потом, в случае неудачи, он не знал. Выходило, что ничего, и это станет концом. Вечер выдался погожий, с легким морозцем, безветренный. Снег падал крупными редкими хлопьями, облака были похожи на растаявшее мороженое, и небо постепенно перетекало из нежно-малинового в лиловый. Фонари уже зажглись, но смотрелись еще немного бестолково, сумеречного света вполне хватало. Он ждал её у подъезда той самой квартиры, из которой ушел когда-то, чтобы больше не возвращаться. Чувствовал себя виноватым и невозможно правым одновременно. Он виноват перед Настасьей за то, что ушел от неё тогда, виноват тем, что явился сейчас, сдирая с неё её хрупкое спокойствие. Но внутренний компас, с которым он сверялся каждый день, неуклонно вел его сюда, если бы Саша не стоял бы сейчас под Настасьиными окнами, он, скорее всего, уже перестал бы дышать. Она появилась внезапно, он не заметил, когда. Шла резко, немного нервно отбивая каблуками, в строгом пальто, в ладони звенела связка ключей, из которой она собиралась выбрать тот самый. Правой рукой она держала маленькую ладошку сына. Их сына. Бережно замедлялась, когда замечала, что малыш не успевает за ней. Тот смотрел по сторонам своим печальным взглядом, вечер ему нравился. Саша выдохнул и улыбнулся ей, еще не заметившей его. Улыбнулся тепло, заискивающе и искренне. Настасья внезапно остановилась, будто бы почувствовав это, и подняла взгляд. Сначала он заметил вертикальную морщинку, что обосновалась между её бровями, она часто хмурится, потом были глаза, с сероватыми тенями, залегшими под ними, и внезапно заострившиеся скулы. Лицо Настасьи выражало удивление, радость и боль одновременно. — Твою мать! — громко, нараспев, протянула она и отвернулась. — Мама, почему ругаешься? — задался вопросом маленький Сашка, недоумевающий и очень взволнованный происходящим. Настасья кусала губы в кровь, надеясь, что эта боль поможет ей сейчас сохранить ощущение реальности. Саша робко подошел, вынимая руки из карманов. — Настась, — начал он, в который раз повторяя это имя. — Можно мне с тобой поговорить? — О чём нам говорить? — она опять старалась не плакать, не поворачивалась к нему, прятала лицо. — Вроде, всё уже друг другу сказали. — Ты просила не звонить. Я перестал, — он слегка усмехнулся. Даже сейчас, будучи заполненным щемящей нежностью, виной, любовью и отчаянием, рядом с Настасьей он чувствовал себя счастливым. Она резко выпустила из себя воздух, то ли всхлипнула, то ли рассмеялась и наконец обернулась к нему. В глазах стояли слёзы. А на губах застыла судорожная улыбка. — Как же я тебя ненавижу, — вполголоса пробормотала она, чуть склоняя голову на бок. А после разрыдалась уже в голос, бросаясь к нему на плечо, цепляясь за ворот куртки левой рукой, со звоном роняя ключи. Саша обнял её, крепко, не щадя, так, что рёбра сводило. Он хотел сказать что-то ещё, извиниться, всё объяснить, но она лишь судорожно и горячо прошептала: — Молчи, пожалуйста, просто молчи. — Мама, дядя плохой? — спросил сын, которого она всё ещё держала за руку. Настасья задохнулась смехом. — Нет, Сашка, хороший. — А почему ты плачешь тогда? — Слишком хороший. Слишком, — она ткнулась лбом в его плечо и несколько минут стояла так без малейшего движения, превращаясь в памятник самой себе.