Часть 1
3 ноября 2015 г. в 16:50
Дистрикт Двенадцать никогда не мог похвастаться количеством победителей. За всю почти шестидесятилетнюю историю Голодных игр их было всего двое. Остался один.
Уже третий год подряд Эбернети обходится без помощи своего бывшего ментора, скоропостижно скончавшегося от передозировки снотворного. Старик не знал ночи, в которой его не преследовали бы кошмары, в связи с чем сам себе прописал лечение, которое вызвало острую зависимость и впоследствии свело в могилу.
— Уйди, — проворчал Хеймитч, прогоняя суетившегося над обеденным столом безгласого. Для того, чтобы подчеркнуть свой паршивый настрой и показать, что за его последствия он не отвечает, Эбернети покрутил между пальцами рукоятку ножа, с которым никогда, даже во сне, не расставался.
Безгласый, пытаясь то ли охнуть, то ли ахнуть от страха, суматошно замахал руками и торопливо удалился. Нет, конечно же Хеймитч не хотел его убивать. Только припугнуть, чтобы тот перестал маячить перед глазами и поскорее убрался восвояси.
Наконец-то он остался один. Шутка. От зорких глаз Капитолия даже в гробу не скроешься.
— Соберись, тряпка. Мужики не плачут, — сказал он себе, чувствуя подступивший к горлу ком и скапливающиеся в глазах слезы.
Уже третий год подряд Эбернети прикладывает все усилия, чтобы вытащить хотя бы одного из земляков если не целым и здоровым, то хотя бы живым. Но разве оправдываются эти усилия? Первый год — неудача. Второй — еще хуже. Про третий и говорить нечего, только чувствовал Хеймитч, что вместе с дерзкой красавицей умерла часть его самого. С того самого момента, как ее имя вытянули на Жатве, он не мог отделаться от назойливого эффекта дежавю. Кто так же взмахивал густыми темными ресницами? Кто так же в недоумении пожимал плечами, сначала поднимая левое, а потом правое? Кто так же не боялся перечить ему? Все в молодой землячке напоминало ему о ней.
Он поклялся, что вытащит ее. Но разве можно использовать четыре слова — «я вытащу тебя оттуда» — как оборонительный щит против меча, с резких всхлипом вонзающегося в сердце, заставляя его остановиться навсегда? В этом и проблема, что нет. Тогда бы победитель был не один, а двадцать четыре.
Хеймитч зарычал от боли и резко ударил кулаком по столу, заставляя стакан с апельсиновым соком подскочить и опрокинуться на пол. На белоснежном ковре расплылось желтое пятно, засверкали в свете ламп осколки.
Несколько минут он не двигался, испытывая мимолетное удовлетворение от маленькой шалости. Интересно, они выведут это пятно с помощью химии или не будут особо заморачиваться и выкинут ковер на помойку? Уличные бомжи были бы счастливы.
Снова утонув в море скорби и грусти, Хеймитч наклонился и подобрал осколки, совершенно не заботясь о новых порезах, некоторые из которых кровоточили. Боль физическая в ряде случаев помогает утолить боль душевную.
За спиной он услышал, как раздвинулись автоматические двери, приглашая незваного гостя ступить на порог.
— Не в себе? — раздался знакомый бас.
Если бы Хеймитч составил список тех, кого он не ожидал увидеть в своем номере, тем более после официального проигрыша, то Рубака был бы на первом месте. Темнокожий ментор покосился на осколки и кровь на руках Эбернети.
— Это так заметно? — отпарировал Хеймитч, выкидывая мусор в урну.
— Разве можно перемещаться на этажи, где живут трибуты и менторы из других дистриктов? — настороженно спросил Эбернети, всем видом показывая, что не доверяет Рубаке.
Рубака повел плечом и сделал шаг навстречу.
— Трибутам — запрещено. Менторы же свободны. Но разве мы все так яро следуем отведенным правилам?
Хеймитч догадался, что этими словами он напоминает ему о выходке, которую он вытворил во время своих игр. Когда он использовал силовое поле как оружие. Если бы он знал, чем обернется такая попытка спасти свою жизнь, то лучше бы топор девушки из Одиннадцатого поразил цель.
Но все-таки Рубака прав. Правила существуют для того, чтобы их нарушали.
Хеймитч в ответ только хмыкнул.
Рубака приземлился на стул и достал из-за пазухи бутылку с золотисто-коричневой жидкостью. Одним ловким движением сорвав крышку, он вдохнул терпкий аромат.
— Присаживайся, — Рубака указал на свободный стул рядом.
Не зная, что делает, Хеймитч повиновался. Даже несмотря на то, что им руководят в его же номере. Возможно, это потому, что на лице Рубаки читалась печаль в перемешку с дружелюбием, отчего Хеймитч начал проникаться к нему доверием.
— Неразговорчив? — Рубака улыбнулся. — А ведь теперь мы собратья по несчастью.
И снова он прав — для Дистриктов 11 и 12 пятьдесят шестые Голодные игры закончились. Наставлять больше некого, остается только упиваться горечью и гадать, кто же останется в живых.
— Зачем ты пришел? — спросил Хеймитч. — То есть, почему именно ко мне? Ведь не только Двенадцатый лишился обоих претендентов на победу.
Рубака нахмурился. Задумался. Может, он сам не догадывается, почему решил составить компанию шахтеру, а не, скажем, дровосеку или электрику.
— Какая разница, с кем горевать, если горе общее? — отмахнулся он и протянул Хеймитчу бутылку. — Держи.
Эбернети вдохнул. Довольно крепкий запах, отдает зверобоем. Похоже, коньяк. Пожав плечами, он сделал глоток. Холодная, горькая на вкус жидкость неприятно обожгла глотку, пока не направилась по пищеводу вниз, в желудок. Голова закружилась. Неряшливым движением Хеймитч поставил бутылку на стол и прижал ладонь к животу. Странно, что от подобного напитка разлилось такое невероятно приятное тепло.
Рубака подавился смехом.
— Ничего, привыкнешь! — он хлопнул Хеймитча по плечу, словно старого приятеля. Затем взял в руки бутылку с алкоголем, сделал несколько глотков — и оглушительно рыгнул. Будь Хеймитч трезв, он бы пожаловался на зловоние и попросил Рубаку сбавить обороты, но вместо этого присоединился к его хохоту.
Удивительно, но Рубака начинал ему нравиться.
— Никогда не жаловал алкоголь. Чего вы в нем находите? — поинтересовался Хеймитч.
Рубака потер подбородок.
— В том-то и дело, что ничего особенного, — вздохнул он. — Наверное, потому, что от этой горечи хмелеешь и забываешь обо всех навалившихся проблемах.
Бутылка с коньяком шла по кругу — глоток Хеймитчу, глоток Рубаке и наоборот. Когда бутылка опустела, Рубака небрежно поставил ее на стол и подернутыми дурманом глазами осмотрелся. Взглядом он зацепился за мини-бар и вскочил с места.
— Смотри, этот глинтвейн постарше Сноу будет! — Одиннадцатый залился смехом, совершенно не заботясь о том, что здесь у стен есть уши.
В воздухе отчетливо пахло перегаром, алкоголем и несвежим дыханием. Помещение ежеминутно наполнялось пьяными голосами и громким беспричинным смехом.
— Слушай, в финале своих игр я же одолел твою трибутку. Почему ты так добр ко мне? — внезапно произнес Хеймитч, постепенно привыкая и к головокружению, и к тому, что теперь обращался к ментору из Одиннадцатого на «ты».
Рубака неожиданно посуровел, заставляя свой опьяненный разум напрячься.
— Что было, то было. Кого заботит прошлое? Да и к тому же, у всех нас, у победителей, одна ноша. Еще? — он протянул собеседнику бутылку абсента.
Когда Хеймитч был близок к состоянию «пьян в стрельку», он заговорил:
— Капитолий лишил меня всего. Матери, брата, невесты, будущего сына... Он сделал это, чтобы сломать меня, показать, что я бессилен против него. Знал бы ты, как я его ненавижу. Так ненавижу, что, будь я силен в пиротехнике, взорвал бы его к чертовой матери, а на останки помочился и не испытал бы при этом ни капли стыда!
— Открыть тебе секрет? — встрял с вопросом Рубака. — Капитолий любят только те, кто живет в Капитолии.
Хеймитч надеялся, что глаза столицы сомкнуты, а уши заткнуты. Подобные откровенные беседы, пусть даже вызванные алкогольным опьянением, к добру не приведут. Но разве сейчас их это заботило?
— Дай сюда, — усмехнувшись, как ни в чем не бывало, Хеймитч отобрал у собеседника бутылку и сделал еще один глоток горечи.
Уже третий год подряд Эбернети ищет то, что помогло бы ему хоть на час забыться. Провалиться в другую реальность. Не чувствовать ни тоски по прошлой жизни, ни скорби по умершим родным и близким, не вспоминать о стыде, с которым он сопровождал каменные тела его подопечных и встречал слезы их родных. И кажется, нашел.
Будь он сейчас трезв, то скорчился бы от отвращения, от осознания того, что он, перенесший пятидесятый сезон игр, хочет отдаться беспробудной пьяни. Что ему сладостнее приятная горечь, чем работа над собой. Но кто смеет винить Эбернети за то, что его попытки встать на ноги всегда заканчивались крахом всех надежд? Что в его жизни не осталось ничего светлого? Что он выбрал одиночество, чтобы никто впредь не пострадал по его вине? Правильно, никто.
В жизни Хеймитча осталась только горечь.