Угол зрения

      Очки отца Андерсона зияют пустотой на месте отсутствующего стекла, но пуще всего — на месте отсутствующего отца Андерсона.       В оставшемся стекле предметы искажаются, обретая неправдоподобную чёткость, пространство завихряется, преломляется о косую трещину. В пустом ободе оправы комната предстаёт предельно реалистичной, неискажённой стеклом ожиданий, надежд, мечтаний, и отчего-то такой же пустой.       За очками Хайнкель видит ласковый взгляд воспитателя, видит и теряет вновь в неправдоподобно чётких, искажённых стеклом лет детских воспоминаниях.       Она надевает очки и одним глазом видит Рим, узкую улицу выгоревших под солнцем домов. Окна наглухо забиты от полуденной жары ставнями, тяжёлыми пыльными жалюзи, и непривычным жителям Северной Европы так часто кажутся нежилыми. В любом из домов старого Рима одна стена может быть построена ещё язычниками два с половиной тысячелетия назад, а другая — перестроена новыми язычниками, иноверцами, безбожниками в прошлом месяце; христианство: чётки, образки, статуэтки, торопливые каждодневные благословления — бережно укрыто между стенами пульсирующей сердцевиной в омертвелой скорлупе. Перед другим глазом Хайнкель — размытая муть, ввинчивающаяся в глазницу лёгкой тошнотой, подобно собственному будущему.       По эту сторону оконной рамы карманный молитвенник прижимает неподписанную форму согласия на серию операций, в случае благополучного успеха наделяющих рядового бойца способностями регенератора.       За очками Хайнкель помнит безжалостный неистовый блеск в глазах наставника, командира, напарника.       Размытое будущее Хайнкель сводится, в конечном итоге, к вопросу угла зрения. Либо сквозь очки она видит, не суть каким глазом, мир, в котором больше нет отца Александра Андерсона, либо сквозь полупустую оправу отец Александр Андерсон, какая-то его часть, всё ещё может взглянуть на мир.       Хайнкель делает выбор.