Карамель

Захарра, ни за что бы, не поверила, что Марк играет на фортепиано. Ни за что в своей жизни, но он играл! И пальцы ловко перебирались с одних клавиш на другие, а музыка, словно тот самый часовой флер, кружила вокруг него, невидимой шалью. Ноты перескакивали с одной клавиши на другую, поднимаясь выше, резко спадая вниз, и от такого контраста по телу бежали мурашки, и все сжималось внутри, и не хотелось дышать. Нельзя было нарушать такой покой. Запуганная, растрепанная и такая… такая маленькая – такой она казалась мне. Вечно надоедает свои присутствием. И, кажется, пытается каждого вывести из себя, и делает для этого все возможное. И порой противно наблюдать за этим. Ее ирония никому кроме нее не нужна. Но она упрямо пытается привлечь внимание и казаться нужной каждому кто вокруг нее. Он казался расслабленным, спокойным, тихим, и таким уязвленным, но он был сам контрастом, как и его музыка. Сильные длинные пальцы едва касались клавиш, легко, и почему–то Драгоций это напоминало, легкое прикосновение к атласу. Но в то же время музыка была громкой и сильной. То ниспадала вниз до нежной, и воздушной, и витала в воздухе. А слезы наполняли глаза. Пытаюсь не смотреть на нее. Зачем мне это? Могу доказать ей, что я в разы лучше, затем с насмешкой наблюдать, вот как сейчас, и делать вид, что ее не заметил, хотя ее не заметил бы только слепой и глухой. Она вечно привлекает к себе внимание. Он сам был контрастом… Белые клавиши, черные клавиши, и музыка рвется на волю, и, словно, птица, задевает хвостом сердца людей, пробираясь под кожу, и трепещет в сердце, и тепло волнами рассевается по телу, и нельзя дышать… птица пуглива. Она, кажется, так и замерла поверженная громом, никогда не замечал, чтобы музыка так реагировала на людей. Глупо на что–то надеяться, когда стоишь в стороне и смотришь. А ведь она действительно ничего не делает. Просто молчит… и кажется не дышит. Чего она боится? А Захарра наблюдает за ним из едва приоткрытой двери в левое крыло – он один. Поздно. И в Рубинов Шпиле, как и положено, все спят, но это не Змиулан, выбраться безбожно легко и нечего не составит пойти на звуки музыки. На звуки проникающее в душу, и каждый шаг имел смысл, каждое движение было четким, таким же, как и ритм: мягким, тут же резким. А Драгоций терялась, у нее кружилась голову, и тряслись руки, и она не дышала – нельзя. Голова, казалось, забита лишь ею и редкими вопросами. И я перестал замечать, что , и пальцы скользят по клавишам – я выучил эту сонату наизусть. Не знаю, что привлекает меня в этой музыке. Может та растерянность на лице маленькой гостьи? Сильные ноты, как и он, медленно опускаются в воздушное плаванье, и словно, тихое чириканье соловья, верхние ноты дрожат под его пальцами, и Захарра не верит – такой музыка не может быть. И это явно что–то больше, но гонит свои мысли прочь, а ведь Марк и не догадывается, что за ним наблюдают. И Драгоций в этом уверенна. Замираю – она определенно чего–то боится. И на секунды теряюсь в ритме, и с трудом вспоминаю ноты: она не должна понять, что я ошибся, а еще я не хочу с ней говорить. Она должна думать, что незаметна. Так меньше проблем. Резки перепад и тихое «ах» вырывается, прежде чем Драгоций успевает прикрыть рот, но облечено прикрывает глаза, когда ее не замечают, хотя и расстройство покрывает мурашками кожу: хотелось быть заметной. Надо собраться! Но у меня не получается и ее пораженный вдох все еще гудит внутри и руки мелко подрагивают. Соберись, и выкинь ее из головы! А музыка, незримый часовой флер, продолжал кружить в воздухе, и разносить эхом звуки и теперь ей казалось, что он осторожен и направленно выбирает клавиши. И музыка льется от разума, а не сердца, и все становится жестче и громче, а птица была испугана… она улетела. И Драгоций осознает контраст: – для него разум – гнев, и жестокость. Но ведь сердце доброе? Так нельзя! Тяжело выдыхаю и снова пытаюсь справиться, но какое–то чувство гложет изнутри, и я медленно вхожу в нужный ритм – голова должна быть пустой. Но тут же на секунды музыка исчезает, и флер гаснет, а напряжение зависает в комнате: Захарра боится, что ее поймали, и жмется к стене, готовясь, оборонятся, но не спешит, а звуки вновь льются и теперь это птица Феникс, она восстала из пепла… с той же грацией, что скользят его пальцы по клавиатуре. Музыка – все, что должно быть внутри меня, но и она тает, когда я слышу легкое шуршание занавески и нахожу себя на мысли, что улыбаюсь. Надо собраться. Черное, белое, и единая музыка, как и в жизни. Черные и белые перепады дарят одно целое, яркий фонтан эмоций, которому нельзя сопротивляться. А еще Драгоций не хочется, чтобы это кончалось, и она готова слушать это вечно, но чувствует себя жалко, как и те ноты, что тихо звучат и падают стремительно вниз, тут же возвышаясь, но она не ноты, она так не может: она снова в стороне. Казалось, сейчас она сорвется и уйдет и все растает, и единственное ради кого будет стараться – исчезнет, вместе с ней уйдет нужда. Уйдет она – исчезнет что–то важное. Грубо, слегка резко – так музыка. Будто Марк подслушал ее мысли и птица, влетевшая в сердце медленно тает на его дне, и мягко устраивается, согревая своим теплом, которое будто нектар несется по венам, и последние ноты звучат жалко, тихо, воздушно, и кажется, ветер вот–вот ворвется в окно и станет невероятно холодно. Но Драгоций будет по-прежнему тепло – ее греет птица. Все становится мягче. И мысли рассеиваются, нельзя быть настолько зацикленным, и надо перестать нагнетать собственное существование, рано или поздно все пройдет. Но меня тогда уже явно не будет… руки дрожат. Ноты тают, тепло тоже, а птица гаснет на дне ранимого сердца, и две последние ноты отстукивают Токатто, перепрыгивая друг через друга, и птица замерла на дне, и тепло рассеяло. Флер исчез, как и сказка, в которую ее погрузила музыка, и позже понимает, что теплые слезы катятся по щекам, это последнее напоминание о той птице, и руки мелко дрожат как губы, ноги не держат, и она жмется к стене. Марк еще с секунду сидит на месте, а затем поднимает руку, и опускает ее на край фортепиано, рядом с нотами, словно оставляя что–то, и Драгоций внимательно за этим следит. Музыка тает… так же как и мое самообладание, надо уходить, и я это понимаю, но перед этим совершаю одну единственную ошибку: я создаю еще больше проблем чем у меня были. Но что–то внутри толкнуло меня на это. А потом он уходит, унося птицу за собой, и она еще с минуту сидит и молится, чтобы никто не зашел, и она могла спокойно присесть за маленький стульчик, и положить руки на клавиши, на которых все еще пахнет яблоками и карамелью. Не ухожу, остаюсь у двери, и наблюдаю за меленьким слегка напуганным чудом, которое нервно озирается по сторонам, словно пойманное на воровстве. Но может она что–то ворует. Что–то что нельзя заметить… и нельзя поймать за хвост. А затем на негнущихся ногах подходит к инструменту. И улыбается сквозь слезы. Она плачет. И на миловидном личике проступают все возможные эмоции вплоть до потрясения и восторга, и она наивно улыбается – может, этого мне хотелось? Хотя я буду до последнего уверен, что отражение злости должно быть на ее лице рядом со мной. И все, что происходит сейчас, еще одно запланированное действие, поставленное Мортиновой и Астрогорм. В углу лежит карамель, яркая, янтарная, вокруг которой вьется тот самый незримый флер. И все–таки я дурак… самый, что не на есть настоящий. И надо было просто уйти. И не видеть ее улыбки. Ее заметили.