Четвертая стража

Ветер свистел в ушах. Разгоряченное лицо обжигала холодная кожа маски. Он обернулся. Погоня шла по пятам. Сухой щелчок, яркая вспышка разорвала воздух. Громыхнул выстрел. Он дернул повод вправо. Пришпорил коня. Черта вам, господа. Не достанете. Не догоните. Он свернул с дороги и пустил лошадь по полю, чувствуя комки сырой земли из-под копыт, хлещущие его по ногам. Перемахнув через изгородь чьей-то фермы, помчался вдоль берега Сены. Вот и Париж. Бросив лошадь за складами недалеко от Нового моста, он быстрым шагом скрылся в переулке. Можно пропетлять в доках, чтобы сбить ищеек со следа. Нет, — решил он — эти дворняги знают Париж не хуже его самого. Он шел, избегая открытых мест и фонарей. Шел не глядя, шагом человека, знающего тут каждый камень. Так оно и было. Он знал запах города: под блестящей маской Париж вонял ладаном и тухлой рыбой. Разлагающимися трупами и смрадом испражнений. Его путь лежал в самое сердце этого проклятого города. Сердце, скрытое за темными фасадами старинных домов. Жестокое, беспрерывно пульсирующее, качающее по извилистым венам кровь, смрад и тлен. Кладбище святых мучеников. Он втянул носом воздух. Близко. Кладбище пахнет городом. Пахнет той же тухлой рыбой, ладаном, мертвецами и испражнениями. Пальцы коснулись пояса и нащупали нож. Ее нож. Рукоятка точно легла в руку. Резким движением он выхватил кинжал и понюхал лезвие. Хороший. Настоящий. Забравший немало жизней. Не просто красивая игрушка. У этого ножа есть душа; недаром рукоять такая теплая и увесистая. Откуда он у нее? Нет! Не время задаваться подобными вопросами. Он подумает о ней, когда будет время. Впереди у него долгие годы вдали от нее. Он засмеялся. Но с губ не слетело ни звука. Даже выражение лица не изменилось. Он знал это по ощущению от маски. Смех рвался изнутри, не заставляя однако дрогнуть ни единой мышцы лица. Лицо — та же маска. Если желаешь стать хорошим придворным, заучи этот урок с малолетства. Вокруг кладбища сгрудились домишки буржуа. Нигде ни огонька. Оконные ставни заперты. Оно и понятно: ночью тут собирается опасная публика. Легко, как в юности, проскользнув через дыру в стене, он пошел вдоль склепов, теснившихся вдоль старинной изгороди. В одном из них, с расколотым надвое куполом, зиял открытый черный проход. Он начал спускаться по осыпающимся, осклизлым от сырости ступеням. Впереди загорелся огонек. В скудном свете мелькнуло широкое конопатое лицо. — Я здесь, господин. — Хорошо, — скупо уронил он. — Переодеться. Живо. Пока слуга развязывал узел, он скинул поношенный камлотовый плащ, шляпу, местами побитую молью, и маску. Взамен он облачился в бархатный плащ, фетровую шляпу, черную бархатную маску. Достал из кармана кольца и принялся методично нанизывать их на пальцы. — Дело… сделано? — Какое дело? — резко спросил он. Ему не понравился ни тон слуги, ни вопрос. Его обязанность — быть преданным. И все. Без вопросов и без рассуждений. Так всегда и было. До этого момента. Что же такого в ней? Красота? Нет, тут нечто большее. Будь она страшна, как Прозерпина, никто бы не догадывался об этом. Необъяснимая женщина. Он снова тронул кинжал. Сколько же у нее тайн? Он качнул головой, отгоняя наваждение. Так бывало с ним уже давно: стоит зацепиться за что-то вниманием, да хоть бы за ее новую выходку, или слово, оброненное кем-то в обществе… И вот уже все мысли прикованы только к ней. Нехорошо. Как во сне, когда земля движется, ускользает из-под ног уходит. Он достал платок вытереть пот. Жарко? Нет, здесь, с мертвецами, всегда прохладно. Здесь спокойно думается днем, а по ночам черти устраивают шабаш. Он не почувствовал — вспомнил: возбуждение, восторг, страх. Самцы насмерть схватываются за самок и тут же спариваются с ними под вой и улюлюканье беснующихся демонов. Шлюхи, воры, убийцы. Споры за территорию между главарями банд решались кровавой резней. Он рано понял: там, где смерть можно почувствовать, потрогать, можно увидеть и жизнь. Целые годы утекают из памяти, а один такой день не забудется никогда. «Сегодня именно такой» — пронеслось в голове. Теперь он чувствовал, что улыбается. Улыбается своему безумию. Пьянящее ощущение. Земля уходит из-под ног. Но не жутко, как во сне, а словно бы за спиной наклевываются крылья. Грудную клетку распирает так, что кожа на ней будто вот-вот лопнет… А какой-то голос, похожий на отцовский, все-таки брюзжал: «Глупец». Отцовскому голосу жаль привычной размеренной жизни. Жаль, что ночную сорочку королю будет подавать этот дурак Лувиньи. Голосу было жаль, когда он, завернувшись во французский флаг, окруженный со всех флангов турками, повел свой полк в атаку при Раабе. Жаль, когда его ранили во время опрометчивой вылазки под Долем… Он пнул носком почерневший камень. Хорошо, что от отца остался один лишь голос. И тот беспокоит его все реже и реже. — Время к рассвету, господин, — подал голос слуга из своего угла. — Да. Скоро тронемся. Еще немного подождем. Хочу убедиться, что слежки нет. Когда часы на башне ратуши пробили три часа, две тени выскользнули в переулок. На некотором расстоянии одна от другой. Он шел широким шагом, надвинув на лоб шляпу. Опустив голову и завернувшись в длинный плащ. Так знатные вельможи, которые не хотят быть узнанными, возвращаются под утро из кабаков и борделей. — Не стоит так торопиться, ваша светлость. Для ночного гуляки вы слишком чеканите шаг. Он остановился. Один неуловимый жест и гигантская тень слуги втянулась в черную пасть подворотни. Серая незаметная фигура отделилась от стены и направилась в его сторону. Будь это кто-то другой, уже лежал бы мертвым на мостовой. Он вдруг явно припомнил, как нашел этого мальчишку прямо на дороге, избитого до полусмерти за украденный хлеб. Худой. Голодный. Мелкий дворянин или судейское отродье. Они подбрасывали детей на пороги отелей, а сами издыхали за углом, как собаки. Нищие и чернь имели с Фронды неплохой куш. Они жирели, как куропатки. Они стояли на каждом углу, перегораживая улицу и собирая с проезжих и прохожих свою дань. Это было время, когда воров и убийц лучше было иметь в союзниках. Он кормил мальчугана с ладони. Влажные губы жадно добирали последние крошки. Ни чести, ни достоинства; только инстинкт: выжить любой ценой. Из таких мальчишек однажды вырастают цепные псы: яростные, верные, приспособленные к жизни. Старый Жароме, отцовский псарь учил: слабые щенки все равно издохнут. Он повторял себе слова старика каждый раз, когда видел среди убитых на поле брани безусые личики молодых кадетов… Этот был не такой. Прямо-таки волчье упрямство горело в его глазах. «Волчье отродье» — думал он, глядя на острую хитрую физиономию мальчишки. Дождавшись, он снова пошел по мостовой. Той же чеканной походкой. Совершенно не замечая спутника, пытающегося приноровиться к ширине его шага. — Нет уж, нет уж. С вашим ростом… — бормотал тот, следуя за ним быстро. Вприскочку. — Много ли людей с вашим-то ростом? — Немало. В темноте незаметно. Их путь пролегал по улице Мортельри мимо Гревской площади. Округу оглашали протяжные крики. То был преступник, приговоренный к колесу, с раздробленными костями, брошенный умирать на растерзание нищим и воронам. — Нельзя ли как-то обойтись без этих воплей? Это же по вашей части, разве нет? — Нет, не по моей. Но месье Ларейни хлопочет, чтобы перенесли за город, — произнес спутник, слегка задыхаясь от быстрого шага. — Проклятый табак. Легкие уже не те… А вы знаете, как умирал Ревальяк? Говорят, лошади тянули его, и никак не могли справиться. Из сил выбились, пока дело сдвинулось. А сам он, говорят, умер со счастливой улыбкой на лице. — Врете. А может, это была гримаса? Я видел подобное. И не раз. Когда снарядом отрывает конечность, от болевого шока парализует гортань. — Может быть, — согласился спутник. — А как вы думаете, будут еще Ревальяки на нашем веку? — Вопрос не ко мне. — А вы знаете, кому следует задавать? — Может, знаю, а может — нет. Вы, наверное, знаете? — Знать — моя обязанность, месье. Кое-что знаю, кое о чем пока догадываюсь. Нет, не будет Ревальяков на нашем веку. Не то время. А вот предатели, пожалуй, всегда найдутся, — сказал тот, быстро оглядываясь по сторонам. — А зачем это вы в мальчишество ударились, ваша светлость? Моих людей переполошили. Исполняли супружеский долг? А может, за этим кроется нечто другое, а? Он на секунду судорожно стиснул зубы — услышал, как они скрипнули, — и заставил себя расслабиться. — Знать — ваша обязанность. Вот и узнайте. — произнес он, зло рассмеявшись. — Послушайте, вот что. Идите своей дорогой. Сочините что-нибудь — вам не впервой. Скажите — скрылся, ничего не удалось выяснить. Да может, и спрашивать особенно не будут. А я уеду. — он покачал головой, как будто сокрушаясь о чем-то. — По хорошему, надо бы зарезать вас, как собаку — честь не позволяет. — Да и не любите вы все бессмысленное, — заметил спутник, нимало не испугавшись. — Раз выжил, так живи. Моя обязанность — знать. И я знаю. Вас знаю. Прощайте! Если встретите будущих Ревальяков, держитесь от них подальше. Серый утренний сумрак расползался по улицам. Несколько школяров, вкусивших запретного плода в квартале Валь, д, Амур, видели, как двое разошлись у потухшего фонаря. Пьяные, под впечатлением от умелых ласк, юнцы не обратили на них никакого внимания. — Отец мой, быть может, я выбрала неподходящее время и место… — забормотала Анжелика, немного сконфуженная своим странным порывом исповедаться прямо сейчас. — Для благого начинания, идущего от сердца, нет плохих мест и неподходящего времени. — отец Антуан, казалось бы, не удивился тому, что эта роскошная светская дама желает поговорить с ним в подобной обстановке. — Моя история столь сложна и запутана: я не знаю, с чего начать, —запинаясь, проговорила Анжелика. Мысли с трудом облекались в слова, и теперь она почти жалела о своем порыве, словно что-то внутри нее противилось этому; тоска и смятение, как тисками, сжимали горло. Вдруг рассердившись на себя, она заговорила быстрее: — Сердце мое не спокойно. Я чувствую, что выбрала в жизни неверную дорогу, а встреча с вами явилась мне Божьим знамением. — Никогда не поздно встать на правильный путь, дитя мое. Единственная верная дорога — дорога к Господу, и она начинается в вашей голове, ведет к сердцу, а оттуда восходит к душе. — Я хочу, но какая-то неведомая сила тащит меня обратно! — она с отвращением провела рукой по искрящемуся великолепию платья. — Господь говорит с людьми голосом совести. Не идите против Бога, ибо на этом пути встретятся только тернии, страдания и скрежет зубовный, — отец Антуан смотрел на нее с какой-то тревогой, и она невольно задумалась, какой же он видит ее сейчас… — Отец мой! Сейчас я иду против Бога и против своей совести. Но я не могу поступить иначе. Пытаясь сопротивляться, я еще больше запутываюсь в паутине грехов. Священник улыбнулся, отчего мелкие морщинки глубже проступили вокруг глаз. Анжелике подумалось, что у него очень доброе лицо: спокойное и радостное. Недаром палач с таким уважением отзывался о нем. «После беседы с отцом Антуаном даже самые матерые преступники идут на казнь с просветленными лицами». Но от взгляда в эти кроткие глаза святого ей становилось еще мучительнее. Как будто вскрылась старая ноющая рана в сердце. — Как странно, — прошептала она, — вы последний кто был рядом с ним. Вы должны были узнать, как крепка наша любовь! Она была выше обыкновенной человеческой страсти, разжигаемой похотью. Истинная любовь — быть счастливым самому, одаривая счастьем другого. Я думала: это будет длиться вечно. Но вечность — слишком долгий срок. Я полюбила другого человека. Родила ему детей. Он глубоко вошел в мое сердце, отче. И, несмотря на это, столько преград пролегло между нами, что мы бессильны против этого зла. Повисла короткая пауза, словно невысказанная мысль. — Это оттого, мадам, что вы не простили себя. Я часто вижу подобное среди прихожанок. Непрощающие себя грешат, чтобы утолить боль, причиняемую постоянно виной. Тут есть только одно лекарство: простите себя, ибо только Господу дано судить наши грехи, а он прощает заблудших детей своих… — А он? Он бы простил меня? — прошептала Анжелика с лихорадочным блеском в глазах. — Я не знаю, мадам. Да разве это важно? — А что говорит на это вера? — Господь хотел видеть людей свободными и счастливыми. Иисус сказал: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Но чтобы возлюбить ближнего, надо возлюбить себя. Научившись прощать себя, научишься прощать и ближнего. — Вы говорите загадками, отец мой, — она замотала головой, не заботясь больше о великолепной прическе. — Мой разум в тумане, а душа жаждет мести, и это мучает меня. Почему убийца торжествует над убитым, и ему нет на земле никакой расплаты за преступление? Он почивает на лаврах, пока забытое имя на могильной плите покрывается пылью. Почему Господь не спешит в своих расчетах? И как я могу быть покорной и кроткой? Как могу простить своего врага? — Все потому, что вы сами враг себе, дитя. Ибо вы остались все та же: девушка с пылким сердцем, — со смутной печалью произнес отец Антуан. — Упрямая, непримиримая… Для вас есть только два пути: либо вы погубите себя, либо мир снизойдет на вашу душу. Примиритесь с собой, и тогда мир войдет в ваше сердце. — Значит, дело во мне? — В вас, дитя мое. Анжелика вдруг вновь заметила мимолетную тень на лице священника, или, быть может, это все же был отсвет факелов, которые слуги закрепляли на стенах? За окном густел сумрак, где-то вдалеке слышался смех, веселые крики и звуки музыки. — Не смущайте себя более, дитя мое. Отриньте сомнения и поступите так, как велит вам сердце. Анжелика опустила голову. Какое-то, пока неясное, решение созревало в ней. Она вдруг поняла, что решила это уже давно, но боялась сама себе признаться. Иногда возлюбить себя, чтобы возлюбить другого — это пойти на крайние меры. Знаменитая царица Египта предпочла смерть рабству длиною в жизнь. Она должна брать пример со своих мужей: вспомнить о чести вопреки судьбе. Анжелика подняла голову, и улыбка расцвела у нее на губах. — Благодарю вас, отец мой. Я услышала все, что мне нужно. — Не за что, дочь моя. Однако услышать и правильно истолковать услышанное — разные вещи, — веско заметил старый священник. Но Анжелика уже не слышала прощального напутствия: придерживая шуршащие юбки на глазах у удивленных стражников, она бросилась к себе. — Запри дверь на замок, когда все уйдут! — велела она Жавотте. Затем раздала удивленным слугам по нескольку золотых: — Идите, на сегодня вы все свободны. Не забудьте выпить за меня! У себя в комнате она снова взглянула в зеркало. И вдруг яростно принялась рвать застежки золотого шедевра месье Лангле. Когда измятая изорванная ткань легла к ее ногам, она бросилась к кровати и вытащила сундук, где хранились ее личные вещи. Откинув крышку, она нащупала на дне жесткую холодную материю. «Пусть король увидит меня в нем», — пронеслось у нее в голове. — «Пусть знает: ничто не забыто». Нет, она не станет Безделицей человека, методично разрушавшего ее жизнь раз за разом. Это поступок раба. Она Анжелика де Сансе — потомок крестоносцев. Ее не проведут перед воющей и рукоплескающей толпой, которая жаждет увидеть, как их господин получит новую игрушку. — Жавотта! Жавотта! — позвала она верную служанку. — Помоги мне облачиться и иди спать. Девушка принялась за дело, не задавая ни единого вопроса. Анжелика, не говоря ни слова, смотрела, как в зеркале две женщины сливаются в одну. Странно, но ей, загнанной в угол, с лихорадочно горящими глазами, платье было впору так же, как и другой, юной и купающейся в свете любви… Когда Жавотта вышла, Анжелика присела к столу. Достав из ящика трюмо чернила и бумагу, она набросала письмо Молину: пусть проследит, чтобы ее последняя воля, особенно в отношении Флоримона, была исполнена. Ей было жаль, что она не повидает детей напоследок, но сейчас она гнала от себя эту мысль. Филипп — гордый дворянин, жестокий воин — дитя своего времени, но его душа благородна, а в сердце есть место доброте. Она набросала ему несколько быстрых строк: потом вдруг смяла бумагу. Нет, не так. Нет таких слов, которыми она могла бы достойно попрощаться с ним. «Я люблю вас, — подумала она, — и теперь я хорошо поняла вас. Тогда под Долем вы хотели разрубить этот Гордиев узел. Но не вы должны уйти, уйти должна я. Пандора, несчастья приносящая.» Когда все приготовления были закончены, она открыла свою шкатулку с трофеями. Быстрые пальцы скользнули по рукояти ножа Родогона, погладили потрепанное перо грязного поэта, подцепили цепочку из толстых золотых звеньев, с которой свисали необработанные драгоценные камни, тусклые даже в свете свечи. Ожерелье женщин дю Плесси… Прохладные камни коснулись кожи, а пальцы ловко справились с замком на шее. Пора. Последний дар — дар вечного покоя от колдуньи Мелюзины — ждал своей очереди на красном бархатном дне шкатулки. Подойдя к своему убранному брокателевым покрывалом ложу, Анжелика нагнулась над прикроватной тумбочкой, на которой стояла фарфоровая чашка и серебряный кувшин. Плеснув в чашку воды, Анжелика перочинным ножиком вскрыла пробку, залитую воском. Занеся руку, она на мгновение замерла, затем решительно повернула запястье, глядя, как вылилась бесцветная жидкость. Анжелика задула свечу, легла на кровать. В лунном свете, лившемся из открытого окна, поблескивала золотая филигрань шкатулки. Глубоко вздохнув, Анжелика закрыла глаза, настраиваясь на мысли о вечности. Она сделала, как советовал отец Антуан: возлюбила себя и возлюбила ближнего. Она простила себя и простила короля. Молча посылала она свое благословение всем, кого любит и кого ненавидит. Время смиряет самые непримиримые сердца. Кто знает, быть может, Бог однажды снизойдет к этим потерянным душам, оставленным в хрупкой скорлупке среди беснующейся стихии. Рука в это время рассеянно гладила предметы — память ее короткой, но бурной жизни. Она пыталась вспомнить строки молитвы, но каждый раз сбивалась. Мысли потекли по другому руслу: не смерть взывала к ней, а мерещились залитые солнцем долины, стволы могучих деревьев, тянущих к небу ветви, привольные вересковые луга… Внезапный звук заставил ее открыть глаза и приподняться. С ужасом она увидела в оконном проеме мужской силуэт, черный на фоне взошедшей луны. Инстинкт самосохранения побудил ее найти и сжать рукоятку ножа. Сердце колотилось как бешеное, но она не проронила не звука, когда убийца приближался к ней. Когда он навис над нею, она быстро вскинула руку с ножом, но лезвие блеснуло в лунном свете. Резкая боль в запястье заставила ее коротко вскрикнуть. Нож выпал из ослабевшей руки. В этот момент, когда они сблизились лицом к лицу, внезапное открытие пронзило ее сердце. Волна радостного умиротворения прошлась по ее телу. Прежде чем он зажал ладонью ее нос и рот, она успела прошептать: «Благодарю». Панический ужас перед приближающейся смертью сменился беспамятством… Стоя на якоре рядом с двумя небольшими военными кораблями, неаполитанской фелуккой и бискайской галерой, корабль покачивался на волнах, как бабочка на травинке. Вокруг него сновали лодки. Это был фрегат в миниатюре, оснащенный небольшими бронзовыми пушками, на каждой из которых сверкал золотой петух, украшенный королевскими лилиями, гирляндами цветов и орнаментом из ракушек. Канаты были из желтого и алого шелка. Повсюду отливали золотом королевские эмблемы. Прогулка по Большому каналу и фейрверк венчали праздник. Придворные были на седьмом небе от удовольствия. Разодетый, как павлин, герцог Орлеанский виснул на плече де Беврона и угощал его из рук виноградом. Казалось, о существовании Мадам двор забыл через несколько часов после того, как ее тело нашло последний приют в часовне Сен-Дени. У короля на эту ночь были особые надежды. Сегодня он наконец по праву повелителя заключит в объятия свою непостоянную возлюбленную. Да, сегодня вечером король чувствовал себя победителем. Он наконец склонил к своим ногам непокорную женщину, как вскоре низвергнет непокорную Голландию. Он был силен как никогда: его звезда по имени Солнце ярко сияла на небосводе, затмевая блеск других светил. Но что это? Праздник в самом разгаре, вот уже вереница придворных движется к Большому каналу, чтобы завершить веселье бутафорским боем, а затем —победой короля и отплытием на берега Киферы. Она уже сейчас должна быть здесь, но ее все нет. Несмотря на муки гордости, король послал слугу к маркизе: тот не принес никаких известий. Гнев и горечь поднялись в нем черным облаком. Но он, король, всегда должен помнить о своем высшем предназначении. Он не имеет право на слабость. Ни перед тысячей глаз, взирающих на него в сердце Франции, ни перед миллионами взирающими на него из всех уголков Европы. Луи XIV превратил эту жемчужину корабельного искусства в еще одно развлечение для своего двора. Ступив на первую ступеньку позолоченных сходней, он обернулся к придворным дамам. Кого же он выберет, кто возглавит вместе с ним торжественную процессию? Король улыбнулся и протянул руку Атенаис. На глазах у всего двора она поднялась по сходням и опустилась на покрытое парчой сиденье. Король сел рядом с ней. Вслед за ними поднялись на борт и все приглашенные. Мадам дю Плесси среди них не было. Королева со свитой находилась на фелукке. Остальные придворные разместились на лодках. Королевские музыканты расположились на барже, задрапированной красными и белыми полотнами. Под звуки скрипок и гобоев маленькая эскадра заскользила по глади большого канала. Когда все сошли на берег, начался праздничный салют. Избранные гости вышли на небольшую полянку, вслед за королем и мадам де Монтеспан. Прямо перед ними открылся вид на покрытые цветами террасы, а наверху небольшой дворец, ранее им не знакомый. Дворец был окружен колоннами из розового мрамора. Вокруг него были посажены акации, и воздух был напоен их дурманящим запахом. — Это Трианон, господа, — провозгласил король. В ту ночь под сладостные звуки скрипок он вошел во дворец рук об руку с «прекрасной госпожой». Он посвятил ей это великолепное творение из мрамора, хрусталя и фарфора. С расписных потолков боги и богини томно взирали, как повелитель Европы занимается любовью со своей фавориткой. Лоре в своей газете подробно написал об этом празднике, умолчав о пикантных подробностях, которые, несомненно, были ему известны. Имени мадам дю Плесси больше не упоминалось в придворной хронике. Грозная Атенаис в очередной раз сокрушила незадачливую соперницу. — Мадам, мадам! — Анжелика пошевелилась, желая избавиться от докучливого голоса. Но солнечные лучи немилосердно светили в лицо. Крепко зажмурившись, она прокручивала в памяти вчерашнюю ночь. — Мадам, как же это могло случиться, — назойливо причитал голос. — Успокойся, со мной все хорошо, — прохрипела Анжелика. Сколько теперь времени? Неужели она проспала до полудня? — Мадам, Хризантема! Анжелика нащупала рядом с собой мохнатый комок, одновременно разлепляя глаза. Тело затекло от тугого корсета, а жесткая золотая ткань платья впилась в кожу. — Мадам, она не дышит! Анжелика подскочила на постели, уже окончательно очнувшись. Тельце Хризантемы распростерлось на кровати, а фарфоровая чашечка на столике была пуста. Вместе с возвращающимися воспоминаниями ее захлестнула волна вины. Она бережно взяла мертвую собачку, чувствуя, как глаза щекочут слезы. Какой глупой она была вчера! Теперь, при солнечном свете дня, мысль о самоубийстве показалась ей нелепой. Филипп! Он был здесь вчера. Намеренно ли или случайно, он не довел дело до конца. Что заставило его остановиться? Понял ли он, так же как она сегодня, что жизнь бесценна? И что только смерть необратима — нет таких преград, которые нельзя сокрушить на пути к счастью? Она не знала ответов на эти вопросы, но ощущение, что с этого момента все для них изменилось, не покидало ее. Глядя на бездыханную собаку, Анжелика вдруг увидела на ее месте себя: мертвенно-бледную, но спокойную, будто спящую, осиянную мягкими отблесками золота. Она хотела, чтобы такой ее увидел король, вспомнила она, и тут же грудь обдало изнутри жаром: король не пришел бы к мертвой, но пришли бы Флоримон и Шарль-Анри; пришел бы Филипп, и над нею сейчас отчаянно рыдала бы Жавотта… Как она могла не подумать об этом? О чем она вообще думала, когда собралась оставить детей в этом мире одних; когда решилась посягнуть на волю Божию?! Снедаемая стыдом и ужасом, она быстро перевела взгляд на столик, где вчера оставила письмо к Молину и смятую в комок записку для мужа и быстрым движением смахнула их в ящик. «Мне надо поговорить с Филиппом». Она отдала собачку на руки плачущей Жавотте, затем вдруг схватила девушку за плечи и расцеловала в щеки. — Жавотта, — вдруг спросила ее Анжелика, — ведь ты всегда любила Давида Шайо? Девушка вспыхнула, глаза ее широко раскрылись. — Прошло уже много времени с тех пор, как я видела его в последний раз, мадам. — Но ведь все это время ты любила его, да? — Да. Но он, наверное, теперь и не посмотрит на меня. Сейчас он стал таким важным, ведь он владелец ресторана и шоколадной лавки. Говорят, что он собирается жениться на дочери нотариуса. — А зачем она ему? Ему нужна женщина вроде тебя. Вы должны пожениться. — Но я недостаточно богата для него, мадам. — Значит, ты станешь богатой, Жавотта. Я назначу тебе ренту в четыреста ливров в год и дам полное приданое. Ты получишь две дюжины простыней, нижнее белье. Ты будешь такой завидной партией, что он совсем по-иному посмотрит на твои розовые щечки и хорошенький носик. Ты честная девушка, Жавотта? — Да, мадам. Я молилась пречистой деве. Но сами знаете, как мне трудно с этими нахалами лакеями, да и благородные дворяне тоже пристают. Временами бывает очень трудно… Анжелика снова обняла ее и крепко прижала к себе, восхищаясь бедной сироткой, ухитрившейся сохранить чистоту в развратном Версале. — А теперь иди, дитя мое. Похорони это бедное животное. Завтра я буду в Париже и увижу Давида. Скоро вы поженитесь. — Давайте я помогу вам одеться, — пробормотала растерявшаяся девушка. — Нет, не надо. Беги к себе, я хочу побыть одна. Когда девушка ушла, Анжелика тяжело опустилась на кровать. Она скользнула взглядом по постели, на которой все еще стояла открытая шкатулка. В ней не хватало ножа Родогона. Анжелика принялась шарить взглядом вокруг: куда она могла его обронить? Но тут в передней захлопали двери, и поднялась какая-то суета. Дверь распахнулась: на пороге стоял красный от гнева Пегилен в сбившемся на бок парике, в кое-как завязанном галстуке, неряшливо болтавшимся на груди. Позади маячила фигурка Жавотты. — Мадам, я не сумела удержать этого господина… — Иди, дитя мое, — сказала Анжелика, взмахом руки приказывая служанке удалиться. — Месье де Лозен, вы что-то рано, — произнесла она, но, взглянув на напольные часы, чьи стрелки подбирались к одиннадцати, добавила, — а впрочем, как раз вовремя. Пегилен в это время с возмущением разглядывал ее смятое старомодное платье, украшение времен раннего средневековья и растрепанную прическу. — К чему этот маскарад, мадам! — загремел он, надуваясь и слегка приподнимаясь на носках. — Вы хоть понимаете, что наделали, несчастная?! Обманули доверие короля! Кого же в этот раз вы прятали у себя в алькове? Очередного мятежного принца или беглого преступника? Похоже, игра с огнем заводит вас? А, красотка? — Следите за своим языком, месье! И потом: чего вы так разволновались? Я загубила ваши надежды сделаться герцогом де Монпансье, отказавшись лечь в постель короля? Ее насмешливый тон привел разъяренного гасконца в чувство. Он повалился в кресло, сорвал парик, обнажив коротко стриженную голову, и вытер им испарину на лбу. — Вы не понимаете! С королями так не поступают! — Король такой же мужчина, как и другие. Успокойтесь! — Король провел ночь с де Монтеспан, да будет вам известно! Что вы наделали, несчастная! — причитал он, как старая плакальщица на похоронах. —»Он не мог любить слишком сладострастных женщин» — процитировала Анжелика. Она присела к трюмо и нарочито спокойно начала распускать прическу. — Вспомните провансальские каноны любви. Я могу дать вам один совет — по старой дружбе. Постарайтесь понравиться мадам де Монтеспан! Она еще долго будет фавориткой, вот увидите. — Пора вызывать добрых монахов-капуцинов! —воздел руки к небу Пегилен. — Мы имеем дело с безумием! Что вы собираетесь делать? Неужели думаете, что король спустит вам эту выходку? Он оскорблен до глубины души! Вас до конца жизни запрут в монастыре! — За что? — сверкнула глазами Анжелика, оборачиваясь к Лозену. — Король запрет меня в монастыре, тем самым заявив перед всеми о своем бессилии? Вы думаете, он настолько глуп? Нет! Он придумает более изощренное наказание… Она смолкла на полуслове, увидев в дверях высокую худощавую фигуру мужа. — Всенепременно, мадам, — повернувшись к изумленному Пегилену, Филипп поклонился ему, точно они встретились где-нибудь на светском рауте. — Я как раз пришел, чтобы объявить вам от имени короля вашу дальнейшую судьбу. — Благодарю, что вы зашли рассказать мне последние новости, Пегилен! Вы, кажется, говорили, что торопитесь к Большому Выходу? — Конечно, — промямлил Лозен. Глядя на его кислую физиономию, Анжелике хотелось рассмеяться. Филипп посторонился, пропуская графа, и с громким стуком захлопнул за ним дверь. Не поднимаясь с места, Анжелика следила за ним; сердце вдруг забилось в неясной тревоге. Вчерашняя ночь вдруг вспомнилась ей со всей отчетливостью, и она отчаянно надеялась, что Филипп все понял правильно, что она угадала его мысли и желания… — Какое же изысканное наказание придумал для меня король? — заговорила она с подчеркнутым спокойствием. Филипп стоял у дверей, заложив руки за спину. Его лицо ничего не выражало. — Вы поплывете со мной в Америку, — так же хладнокровно произнес он, но его глаза скользили по ее лицу, внимательно следили за ее реакцией, и Анжелику вдруг накрыли теплой волной облегчение и свобода. — Разве это наказание? — она отложила в сторону щетку для волос, которую машинально крутила в руках и встала. — Полагаю, что да. Филипп наконец сдвинулся с места и взял ее руку. Анжелика вздрогнула от прикосновения его пальцев, — так хорошо знакомое, оно в то же время было новым. Что-то умерло прошлой ночью между ними, и что-то родилось взамен; она всем сердцем тянулась к этому незнакомому и притягательному ощущению. — Вы отправитесь со мной в изгнание? В край, где хозяйничают звери и дикари? — Я пойду за вами даже на край земли, только позовите! — негромко вскрикнула Анжелика, прижимаясь лицом к его ладоням. — Тогда решено! Я не ошибся в вас, мадам, когда преподнес вам это ожерелье, — он отпустил ее руки и прикоснулся к изумрудам на ее шее, оправленным в тусклые золотые звенья. Филипп взял в ладони ее подбородок, приблизив лицо к ее лицу. Взгляд его голубых глаз, казалось, проник ей в душу. — Я горжусь тем, что вы моя жена. — И вы любите меня, месье дю Плесси? Он замер, сбитый с толку ее игривым тоном, но, заметив, что в ее глазах стоят слезы, Филипп без колебаний произнес, словно принося клятву: — Я люблю вас, мадам. Возвращение в Париж было радостным, но окрашенным нотками лирической печали. Анжелика побродила по комнатам, заново отделанным для нее мужем, вспоминая, сколько событий произошло в этих стенах. Но жизнь увлекала ее вперед. И душа уже рвалась к просторам открытого океана, оставляя во Франции лишь пустую оболочку. Все ее помыслы были сосредоточены на их будущем. В несколько дней, оставшихся до отъезда, ей предстояло решить много важных дел. Она уговорила Филиппа взять детей с собой, впрочем, маркиз, кажется, не желал чтобы его семья разлучалась. Другое дело Барба — она рыдала и умоляла мадам оставить хотя бы малюток. — Это верная смерть для таких малышей! — причитала она, вытирая слезы промокшим краем передника. Но Анжелика была непреклонна. — Никто не умрет! У детей крепкое здоровье. Мои дети умеют цепляться за жизнь! — А Флоримон, мадам? Это был удар по самому больному. Сначала она и думать не хотела, чтобы оставить мальчика во Франции. Но после разговора с мужем засомневалась: — Вы сломаете ему карьеру и жизнь, мадам. Что делать юноше в Богом забытых землях? Он долго доказывал ей, что мальчик уже взрослый и у него много надежных покровителей здесь, среди тех, кто еще помнит старую дружбу. Флоримон очень расстроился, когда мать сообщила ему, что продает его должность. — Зачем мне продавать свое место? — допытывался он. — Разве вы нашли мне лучшую должность? С нелегким сердцем Анжелике пришлось рассказать мальчику всю правду. Шарль-Анри прибежал с радостными криками. Он обожал старшего брата, и тот был к нему сердечно привязан. Всякий раз, приезжая в Париж, Флоримон возился с малышом, сажал его себе на плечи и катал, давал ему подержать свою шпагу. — Матушка, значит, вы не стали любовницей короля, и в наказание он отправляет вас в изгнание? — нахмурившись, высказал Флоримон свое предположение. — Во что ты вмешиваешься, Флоримон! — возмутилась шокированная Анжелика. Флоримон привык к вспышкам своей матери и научился не слишком раздражать ее. Он уселся на скамеечке у ног Анжелики, обратив на нее сумрачный и вопросительный взор, притягательность которого уже знал, и повторил, пленительно улыбаясь: — Так вы не любовница короля? Анжелика хотела было оборвать такой разговор внушительной пощечиной, но вовремя сдержалась. У Флоримона ничего дурного на уме не было. Его интересовало то же, что волновало весь двор, от главного из царедворцев до последнего пажа, — каков исход дуэли между мадам де Монтеспан и мадам дю Плесси-Белльер. А так как эта последняя была его матерью, ему особенно важно было узнать, как обстоит дело, потому что слухи о королевских милостях уже создали ему высокое положение среди товарищей. Эти будущие придворные, уже умевшие интриговать и притворяться, теперь заискивали перед ним. «Мой отец говорит, что твоя мать может все сделать с королем, — сказал ему недавно юный д’Омаль. — Повезло тебе! Твоя карьера уже сделана. Только не забывай друзей. Я ведь всегда к тебе хорошо относился, не правда ли?» Флоримон задирал нос и важничал. Он уже пообещал Бернару де Шатору пост главного адмирала, а Филиппу д’Омалю пост военного министра. А тут мать вдруг неожиданно забрала его из Версаля. — Король вами недоволен? Почему? Анжелика положила ладонь на гладкий лоб сына, отбрасывая густые черные кудри, упорно возвращавшиеся на место. Она кротко ответила на вопрос Флоримона. — Да, я вызвала недовольство короля, и теперь он сердится на меня. Мальчик нахмурился, подражая выражениям досады и отчаяния, которые ему случалось видеть на лицах придворных, попавших в немилость. — Что вы решили сделать со мной, раз все изменилось. Вы меня возьмете с собой? — Мальчик мой, постарайся быть разумным. Я могу тебе предложить не слишком веселые вещи. Но приходится учитывать, что ты почти ничего не знаешь, а пора уже серьезно заняться ученьем. Я поручу тебя опеке твоего дяди иезуита, который обещал устроить так, чтобы тебя приняли в коллеж их ордена, который находится в Пуату. Аббат де Ледигьер поедет туда с тобой и будет руководить тобой и помогать тебе, пока я не вернусь. Она попыталась втолковать ему, что отъезд может повредить его карьере. — А разве месье дю Плесси тоже наказан? — Флоримон! У вашего отчима важное и ответственное поручение. Он получил должность губернатора Акадии. Это колония в Новой Франции. Флоримон, как она и ожидала, скривился, а потом надолго задумался, нахмурив брови. Анжелика обняла его за плечи, чтобы ему легче было переварить неприятную новость. — Ты хранишь кольцо герцога Йоркского? — Вы думаете, оно может мне понадобиться, матушка? Тогда какого черта вы говорите мне о карьере? Не дав ей ответить, он вскочил и побежал к дверям. Ночью Анжелика долго не могла уснуть. Она не хотела ночевать с мужем, опасаясь, как бы король не прознал, что между супругами дю Плесси снова царит согласие и не разлучил их. Филипп и слушать не хотел: подобные резоны казались ему смешными. Но на помощь пришла сама природа, и поэтому Анжелика коротала ночи в одиночестве. Сидя в постели, она обхватывала колени руками и закрывала глаза, стараясь представить, куда приведет ее судьба. На утро она окончательно решила взять сына с собой: материнское сердце взяло верх над доводами разума. Но, к ее удивлению, мальчик отказался ехать. — Я много думал, — важно произнес он, — ведь я уже не ребенок. Вам нужен кто-то во Франции, чтобы представлять ваши интересы. Этим человеком буду я, матушка. Во время прощания было пролито много слез. Анжелика строго-настрого приказала аббату де Ледигьеру следить за своим мальчиком. — Я отдам за него жизнь, ручаюсь вам, сударыня. Мальбран захотел плыть с ней в Америку. Он любил Флоримона, но успел очень привязаться к Шарлю-Анри. — Места там суровые, мадам. Кругом полуголые дикари. На сотни миль вокруг дремучие леса. Вам понадобятся руки, способные держать оружие. Глядя, как карета отъезжает от подъезда, Анжелика чувствовала, что оставляет с сыном половину своего сердца. Час спустя Филипп обнаружил ее в старой части отеля, в зале, где хранилась коллекция его оружия. Она бродила с потерянным видом по гулкому помещению, а портреты предков дю Плесси взирали на нее из пыльных золоченых рам. Филипп молча усадил ее на колени, прижав ее голову к своей груди. И долго укачивал ее, как малое дитя, пока она не задремала у него на руках. К большой радости Анжелики, аптекарь Савари тоже пожелал ехать с ними. — Я никогда не был в Новом Свете. Но в моих путешествиях много слышал о тамошних местах. Я предчувствую — на этом неизведанном до конца материке меня ждут великие открытия! — воскликнул он, потирая руки. Его глаза уже горели нетерпением. Анжелике вдруг подумалось — как сильно любит она этого человека, сходного с ней образом мыслей, но более мудрого, способного заменить ей отца советом и делом. Десяток деловых встреч задерживал отъезд. Изнуряющая встреча с Кольбером; разговор с Маршандо требующий вопреки ее нынешнему состоянию, предельной сосредоточенности… Она планировала разузнать, какую выгоду можно извлечь из их нового положения, и обязала управляющего вести с ней переписку, хоть это будет довольно сложно. С Давидом она говорила о шоколадном предприятии. Она так же с удовольствием отметила, что предложение жениться на Жавотте молодой человек принял с радостью. Наконец вереница экипажей и повозок тронулась в путь. В порту Ла-Рошели нового губернатора Акадии с семьей ждал военный корабль. За него было уплачено звонкой монетой из кармана самого маркиза дю Плесси, отчего министр Кольбер только радостно потирал руки. Людовик и слышать не желал о том, чтобы тратить деньги из казны на нужды колоний, поэтому все назначенные туда дворяне содержали себя за свои собственные деньги. Корабль, нареченный «Звезда Аделаида» дожидался, стоя на якоре. Анжелика получила послание от Молина, что он будет ждать их в городе. Отказавшись от соблазна заехать напоследок в Плесси, они последовали прямо в Ла-Рошель, останавливаясь на ночь в придорожных гостиницах. Из-за повозок ехали долго, около недели. «Там впереди нас ждет новая жизнь, » — думала Анжелика, державшая на коленях дремлющего Шарля-Анри. И вот показались аспидные шпили башен и колоколен портового города, который Людовик превратил в мощную военную гавань. Но город скрылся из виду за холмом. — Остановите! — чувствуя волнение воскликнула Анжелика. Анжелика взобралась на холм, подножье которого огибала лента дороги. С вершины открывался вид на океан, сверкающий в солнечных лучах. Шум прибоя, крики чаек и запах, щекотавший ноздри — острый, соленый и свежий, как сама жизнь. Воду внизу окаймлял песчаный берег, а справа высилась скалистая гряда, покрытая низким кустарником. Анжелика замерла, глядя, как на горизонте прозрачная голубизна неба сходится с бирюзовой водной гладью. И вдруг почувствовала теплые руки на своей талии и подавшись назад, точно ступив в надежное убежище, оказалась в объятиях мужчины. — Филипп! Филипп… Он наклонился и убирая непослушный локон, поцеловал ее в шею. Растворяясь в счастливом блаженстве, она прикрыла глаза. Губы ее раскрылись в улыбке, как лепестки цветка раскрываются навстречу новому дню. Она понимала — впереди трудный путь. Их ждет нелегкая жизнь, но сейчас она поймала себя на том, что была пронзительно, неизъяснимо счастлива. «Вперед, — подумала она, — навстречу новым берегам. Навстречу счастью» Конец. Продолжение истории: «Огни святого Эльма» и «Охотничья луна» https://ficbook.net/readfic/6091548 https://ficbook.net/readfic/6787190