Безумие

— С одиннадцати лет я свято верила, что попала в сказку. — А сейчас? — А сейчас я мечтаю о забвении. Гермиона помнит тот вечер, будто бы это было вчера. Она чувствует запах гари, ощущает кровь на руках, ей чудятся вспышки заклятий. Неуверенно топчется на месте. Стискивает виски холодными пальцами. Стоит, зажмурившись от яркости образов, что впились в мозг ледяными щупальцами. Безмолвно шепчет губами имена тех, кто ушёл и не вернётся. «Безумие». Гермиона шепчет, глядя на меня глазами, полными слёз. «Безумие», — шепчет, закусывая растрескавшиеся губы. Ей будто бы холодно — так она стискивает плечи руками, укрываясь от буйства памяти. Не одинокая в своём горе, нет. Их таких много — покалеченных новой войной героев. Оставшихся в живых. Одарённых, но глубоко страдающих от этого. Она даёт волю слезам, скрывая ладонями пылающее слабостью лицо. Через минуту — даёт волю крику. Я молчу, потому что так надо. Потому что ей нужно высказать всю боль, что накопилась внутри и съедает, сжирает положительные эмоции. Понимаете, память Гермионы сейчас что дементор. Она высасывает из неё жизнь. Высасывает душу. «Чем лучше, что я осталась жить?» Гермиона спрашивает. А я молчу. «Почему мне теперь жить с этим?» Она спрашивает снова и снова. А мне нечего ответить, хотя, поверьте, я хотел бы. Скрючившись в кресле, продолжая обнимать себя за плечи, Гермиона плачет уже беззвучно, роняя слёзы на измятую рубашку. Это дико для неё — быть настолько несобранной. Быть настолько рассеянной, несопротивляющейся собственной слабости. Собственной человечности. Она прикусывает ладонь, попутно всхлипывая. Делает всё, лишь бы не издать и звука. Чтобы не нарушить хрупкую пору равновесия. Потому что, кажется, ещё звук — и всё уйдёт в никуда. Гермиона неуверенно спрашивает снова: «Скажите, когда уйдёт эта боль?» «Никогда», — наконец отвечаю я. «Никогда. Просто вы научитесь совмещать себя с ней. Это нормально, это по-человечески». Она снова называет имена тех, кто пал в битве. Она называет последнее имя и встаёт. Идёт, покачиваясь, к выходу. И вроде бы всё стало лучше, но руки всё с той же рассеянностью обнимают плечи. «Безумие». Так горько, так ирреально. Их много таких — безумных. Потерявших, обречённых. Уже который раз война — это удел подростков, ещё таких нескладных, несформировавшихся. Гермиона мёрзнет, потому что в комнате пылает очаг камина, и огонь добивает толику реальности в её воспоминания. Делает вспышки ярче, звуки громче. Хрупкая, маленькая девочка, обнимающая себя за плечи, покидает помещение. Юность так беззаветно утрачена. — С одиннадцати лет я понял, что такое зависть. — А сейчас? — А сейчас я жажду искупления. Драко молчит, стискивая волшебную палочку. Он словно в анабиозе то крутит её в руках, то откладывает на стол. То снова берёт и стискивает. Вот как сейчас. Он молчит, и в его глазах отражается эхо невысказанных фраз. В глазах отражается огонь камина. И отрывки воспоминаний. Драко пришёл молчать, потому что всё, что он хотел бы сказать, я и так знаю. «Это сожаление, Драко», — осторожно говорю я, борясь с желанием положить ладонь на его плечо. Потому что не могу этого сделать. Хотел бы, поверьте. Драко молчит, механически осматривая древесину палочки. Она вся испещрена узорами, наследственная. Такие привычно видеть у аристократов. Он ведь аристократ, чистокровный. Но сейчас ему всё это не нужно, читаю я в его глазах. Сейчас ему хочется молчать и прощения. Он не смеет просить всё это у тех, кто потерял многое. Просто понимает, что нет возможности получить это на данный промежуток времени. Так странно: привыкший получать всё и вся немедленно готов ждать. «Готов ждать сколько угодно», — можно прочесть в его глазах, в которых, словно в киноленте, отражаются страхи и невысказанные фразы. «Готов и буду, если понадобится». Он привычно откладывает палочку в сторону, не смотрит на неё. Драко многое понял за последние дни, многое осознал. Не то чтобы ему сбило спесь. Его убило. Его просто нет теперь. Он пересёк черту, которая разделила его жизнь надвое. И теперь это уродство, этот шрам, рассекает душу, разрывает суть. Мне кажется, что Драко сейчас скажет что-то, но нет, молчание полноценно вплелось в атмосферу комнаты. Мне чудится, что он сейчас встанет и пойдёт, неважно куда, но пойдёт. Я готов предсказать, что чистокровный маг, наследный мистер Малфой, готов сейчас же исправить всё то, что сделал. Потому что он жаждет этого. Признаёт всё и вся, и желает понести наказание. Но — нет. «Вы же не трус, Драко», — мягко напоминаю я, борясь с диким желанием положить руку на его плечо. «Трус», — хрипло говорит он, зажмурившись. «Трус и предатель». Он выносит себе приговор сам, бессмысленно и на автомате прокручивая волшебную палочку в пальцах. Длинных, холёных пальцах аристократа, которые опустились ниже некуда. Ниже — только под землю. Ниже — только в небытие. Величие аристократии сменила храбрость и самоотверженность. Сейчас новые герои. Но они страдают точно так же. «Я как будто бы медленно сгораю, сэр», — всё так же сипло говорит Драко. Просто — отвык и слишком долго молчал. Казалось бы, голосовые связки выпрямились, отвыкли функционировать. Он похож сейчас на израненного животного: безуспешно пытающегося встать и убежать. Но вот только лапы накрепко обхватили стальные тиски капкана. «Драко…» «Простите, сэр. Позвольте мне догореть». Патетика. Софистика. Отрицание, гнев, депрессия, торги, смирение. Бедные дети. Они никогда ничего не изменят. И это безумие. — С одиннадцати лет я встретился со своей известностью. — А сейчас? — Сейчас я хочу исчезнуть. Гарри Поттер сидит, прислонившись к стене. Удобство и комфорт ему сейчас кажутся чем-то абсолютно ненужным и беззаветно утраченным. В зелёных, потухших глазах отражается огонь камина. В блеснувших слезами глазах отражается его собственная встреча со смертью. Мальчик-который-просто-хотел-жить. «Просто-Гарри, профессор, понимаете?» — заведёно, словно заевшая пластинка, говорит он, не глядя на меня. Просто-Гарри. Не Герой, не Убийца Тёмного Лорда. «Просто-Гарри», — говорит Поттер своим коленям. Он отложил в сторону волшебную палочку. Я смотрю на неё и понимаю — это не Бузинная. Это обыденная палочка из остролиста, с пером феникса внутри, одиннадцать дюймов, очень хлёсткая и удобная. Гарри откладывает в сторону и её, и своё прошлое. Он силён духом, намного сильнее, чем это кажется. Не важно, каким магическим потенциалом ты обладаешь, думаю я, глядя на изломленного собственной судьбой подростка. Не важно. Главное — сила духа. Из неё, словно ростки растений, произрастают магические способности. Я молчу, молчит и он. Нам будто бы неловко. «Я назову сына в вашу честь, профессор», — усмехается Гарри, поднимаясь с места. И тут я внезапно понимаю, что он — единственный, кто смог справиться. Он, кому испытаний вылилось в три раза больше, чем остальным. Он, кто потерял всё и даже больше. Растерял даже, казалось бы, свою любовь. А ведь любовь — великая сила. Но есть сила крепче и могущественнее. Есть сила, способная отмести все беспорядки, колеблющие душу. И название силы этой — смирение. Гарри Поттер смирился с отведённой жизнью ролью. И он же поможет смириться остальным. Палочка из остролиста сиротливо осталась лежать, ловя древесиной отблески камина. Я даже со своего места мог рассмотреть отпечатки пальцев, оставленные на ней. Это — знак смирения. Знак продолжения. И если Гарри Поттер назовёт своего сына Северусом, то это будет совершенно другая, безумная история. Портреты лишены многих привилегий. Мы не можем ходить, не можем мироощущать так, как раньше. Но со смертью и вечным пленом на полотне приходит и осознание картины мира с изнанки. И сейчас я мог бы спокойно сказать, что намного прозорливее, чем раньше. Я верю в Гарри Поттера. Слово Северуса Снейпа.