Sam Smith – Writing's On The Wall
Трэвис не сказал бы, что он влюбляется в Лизу в красном платье в горошек с первого взгляда. Ни с первого, ни со второго, ни даже с десятого. Просто он влюбляется, и считать взгляды не приходится вовсе. Она скромная, но бойкая, смущённая, но широко улыбающаяся, тихая, но меткая в своих высказываниях. Не обратить внимания невозможно, а пройти мимо — тем более. И Тревис собирает свою ещё мальчишескую волю в кулак и, когда друзья разбредаются кто-куда, задает вопрос прямо в лоб, нервно сжимая и разжимая пальцы: — Лиза, может сходим в кино завтра? Или когда-нибудь? Она в удивлении распахивает глаза, и Манава ощущает беспокойное биение сердца в груди. И мысли, мысли: «только бы не отказала, пожалуйста, не надо». Озаряется улыбкой Лиза неожиданно, как солнечный луч, разрезавший плотные серые облака и, чуть прищурившись, вырывает смятение из Трэвиса: — В четверг. Трэвис улыбается, как дурак — так ему кажется — и, ощутив растущие за спиной крылья, предлагает Лизе проводить её до дома. Она кивает, соглашаясь, и они бредут по улочкам, делясь какими-то юношескими проблемами и глупостями. Платье в горошек Трэвис запоминает на всю оставшуюся жизнь. Так же намертво к нему прирастает сама Лиз, влюбиться в которую было слишком просто. «Господи, дай мне силы. Господи... помоги».***
Трэвис не сказал бы, что он был готов к свадьбе и к совместной жизни, но в нём что-то щёлкает, когда он идёт мимо ювелирного магазина, притормаживая у витрины с обручальными кольцами. И ноги несут туда сами собой — на выбор уходит не больше пятнадцати минут. И только после того, как Манава доходит до своего дома, осознание приходит и будто обухом бьёт по голове: «Я люблю её больше всего на свете. И она станет моей женой. Моей женой». Лиза не сразу понимает, что означает маленькая бархатная коробочка, появившаяся в руках Трэвиса. Ему кажется, что дышать он забывает, когда она, будто в замедленной съемке, открывает её и охает, зажимая рот рукой и во все глаза смотря на него. — Трэвис, это что? Он пожимает плечами — ну точно дурак, — кротко улыбается и становится на колено, прямо во влажный песок, омытый океанской волной только что. И слова находятся сами собой — Трэвис смотрит на любимую женщину и делает шаг в новое будущее. — Лиза Ортис, я люблю тебя. И люблю тебя так сильно, что иногда становится страшно... — он запинается на момент, ошалело глядит и, взяв её за руку, на выдохе договаривает. — Ты будешь моей женой? — Да, да, — Лиза плачет — что взять с этих девчонок? — и прижимается губами к губам. Трэвис чувствует соль и, смеясь как ребенок, надевает кольцо на палец. Океанские волны резвятся, бушуют, касаются их ног прохладой, и счастливей людей в мире не существует. «Господи, можно я просто проснусь?»***
Трэвис не сказал бы, что новость о беременности жены его обрадовала. Скорее, он почти умирает от счастья, когда Лиза осторожно касается его плеча и нерешительно произносит: — Ты будешь папой. Внутри переворачивает целый мир: понять сложно, понять это почти невозможно, но улыбка прилипает к лицу, и Манава хватает Лиз на руки и кружит, пока она со смехом не начинает отбиваться и проситься обратно на землю. — И за что мне такое счастье? — шепчет Трэвис, лёжа рядом с женой и гладя её округлившийся живот. Лиз улыбается, перебирает густые волосы и молчаливо пожимает плечами. Манава знает, что у них будет сын, потому что верит предчувствию Лизы. «Боже, хватит. Хватит, хватит, хватит!»***
Трэвис не сказал бы, что испытывал такое ощущение раньше. Когда рождается новая жизнь, которую ты дал, у Трэвиса будто меркнут огни внутри и тут же загораются пламенем. Нельзя передать словами то, что нужно ощутить на собственной шкуре. И подготовиться к этому новоприбывшему — такому маленькому, такому родному, — тоже невозможно. Манава путается в ощущениях, но теряет значение всё, когда он берёт из рук уставшей Лиз свёрток и прижимает к сердцу. Тепло, невообразимое, совершенное заставляет переродиться и посмотреть на мир другими глазами. — Привет, сынок. Ну как твои дела? Это я, твой папа, видишь? Как хорошо, что ты с нами. Лиз поджимает губы и пытается сдержать слёзы, но не получается. Рыдает она тихо, но Трэвис замечает и одними губами шепчет. — Ты лучшая. И сын, будто подтверждая слова своего отца, поднимает ручку вверх. И мама смеется. Мама больше не плачет. Только не сейчас. «Если ты меня слышишь, боже, то молю — прекрати. Ради Криса. Ради него, прошу!»***
Трэвис не сказал бы, что уходить из семьи легко — так, будто уезжаешь в длительное путешествие и решаешь остаться в другой стране навсегда. Нет, уходить из семьи паршиво, больно и страшно. Он уже давно не мальчишка, Лиза давно не девчонка, и, может, поэтому между ними что-то безостановочно ломается и всё важное, нужное, необходимое оборачивается пеплом и пылью воспоминаний, от которых в груди щемит не на шутку. Трэвис молча собирает вещи, надеясь, что забудет что-то и вернется. Лиза стоит у окна, складывает руки в замок и зажмуривается, надеясь, что это ей только снится. Реальность же другая: муж мнётся на пороге, смотрит на неё, как побитая собака — чёрт знает, где он откопал этот взгляд, — и ждёт чего-то, что ещё сможет вернуть им прежних себя, но так ничего и не находит. — Не смей возвращаться, Трэвис, — с горечью срывается с языка, и Лиза слышит оглушительный удар то ли захлопнувшей двери, то ли собственного разбитого сердца. Она опадает у стены, и глотку дерёт от соли. Трэвис ненавидит гостиницы и их проклятые пустые кровати. «Услышишь меня, Господи. Один раз, о большем не прошу. В с е г о о д и н х р е н о в р а з».***
Трэвис не сказал бы, что забыл Лизу и вырвал её из собственного сердца. Нет, эта чертовка навсегда селится в нём, просто Мэдисон другая и лечит душу. И её он любит по-настоящему. Опять же не с первого взгляда, как в книжках, но очень тепло и взросло. Лиза оседает где-то — везде — но жить удаётся дальше. С новыми детьми, с новыми проблемами, с новой женщиной. Иногда тянет в области сердца, но Трэвису умело удается забить это чувство и двигаться вперед. Пока не наступает апокалипсис. Манава смотрит на безумие и сломя голову рвётся домой. Чтобы спасти то, что ещё от них осталось. Они живы, и дышать удаётся. Дышать можно. Пока. «Дыши, я прошу тебя, дыши. Лиз, пожалуйста, не надо. Боже!»***
Трэвис не сказал бы, что направлять пистолет на бывшую жену и целиться ей в лоб тяжело. Нет, тяжесть только в руках — в налившихся в одну секунду расплавленным железом руках. Боль же по всему телу: выедает каждую мысль, каждое невысказанное слово, ползёт по венам и долбит по вискам с силой. Он смотрит на Лизу, дрожа, как в их первую встречу, и молит безмолвно о том, чтобы она прекратила нести свою грёбаную чушь и зашла в дом, жила дальше, обнимала их ребёнка и дышала. Большего ему не нужно. — Нет, Лиза, я не стану. Нет! — подбородок трясётся, руки не слушаются, сердце ходит ходуном. А она впивается строгим взглядом и, кивнув самой себе, железным тоном — ох столько в нём боли, Трэвису ли не знать, — отрезает. — Трэвис, сделай это ради нашего сына. Я хочу, чтобы это был ты. Манава смотрит на неё, на океан, вспоминает всё, забывает всё, кричит внутри себя, глотает невыплаканные слёзы, но подчиняется. Взгляд его кричит: «Люблю тебя, прошу тебя, нет!», и читает в её глазах: «Я тебя тоже. Жми на курок». Выстрел гремит на всю округу. Пуля попадает прямо в лоб, а застревает в сердце Трэвиса. Океанские волны шумят так же, как в тот счастливый день, когда она сказала «да». И Трэвис бы не сказал, что ему больно. Трэвис сказал бы, что ему никак. Дыра в груди — огромная, бездонная — не срастётся. Трэвису приходится дышать за двоих. «Боже, если она придёт, то... она любит чай с лимоном, дурацкие комедии и океан».