Десять секунд до щелчка

Длинный коридор с белыми стенами не позволял свернуть. Окон не было, только мониторы нарушали идеальную белизну стен через равные промежутки, но Уинстон знал, что на улице светит солнце. Он был уверен в этом точно так же, как в грядущей победе Океании в войне с Остазией (сегодня в полдень Партия опять сменила врага, но думать так было преступно, потому такая мысль и не пришла в голову товарища Смита). Вместо этого вдруг вспомнилось заливистое пение дрозда, хотя человек не мог сказать точно, слышал он его или нет, как и дурацкую песенку про апрельские дни, спетую незнакомой женщиной с уставшими, огрубевшими от бесконечной стирки руками. Наверное, только Большой Брат в своей мудрости может ответить, что именно в своей жизни слышал Уинстон, когда и зачем. Волна благоговейного преклонения затопила сердце, грозя снести все остальные чувства на своем пути. Белая дверь открылась без скрипа, выпустив в коридор высокого человека в камуфляже, легкое дуновение ветра и, как на миг почудилось Смиту, радостный и чуточку ироничный колокольный звон: “Лимоны и мандарины, лимоны и мандарины…” Он осознавал, что бодрствует, и в то же время видел тяжёлую, неповоротливую и неторопливую толщу воды, бледные руки матери, беспомощную сестрёнку с обиженно-голодным взглядом… Позади тихо щёлкнул затвор. Густая темнота резко приблизилась, он, качнувшись, шагнул навстречу, растворяясь, исчезая в чернильном тёмном потоке. Лишь на губах ещё секунду таял полузабытый горький вкус настоящего шоколада. Вдалеке бдительно взвизгнул монитор, но выстрел прозвучал раньше. Колокольный звон оборвался на самой высокой ноте…