В память о погибших

      Хеймитч Эбернети за всю ночь не смог сомкнуть глаз. Даже его любимое «лекарство» от старухи Риппер не помогало хотя бы на время забыться, затопить странное чувство, которое гложило и сжимало его сердце в тисках от одного только воспоминания о предстоящем дне. На первый взгляд могло показаться, что этот мужчина средних лет, запомнившийся многим как победитель пятидесятых Голодных Игр, потерявший форму из-за изрядного количества алкоголя в его жизни, не должен заботиться о такой вещи, как совесть. Но, однако, именно она, в этот день будет отплясывать на его душе, припеваючи, угнетать всякие мысли воспоминаниями, вынуждая ментора предстать перед своими демонами лицом к лицу.       Эти демоны, а еще как он любит выражаться — призраки прошлого — не что иное, как шутка израненного Капитолием сознания, врывающегося в его жизнь под покровом ночи, изнуряя и издеваясь над ним. Сломленный после Игр и вынужденный прибегнуть к алкоголю, чтобы избавиться от давящей на плечи вины за отобранные жизни, Хеймитч возможно и сошел с ума, но упорно это отрицал, засыпая каждый раз с первыми лучами солнца и со сжатым ножом в пока еще крепком кулаке.       Едва стоило закрыть мужчине глаза, как перед ним возникал образ яркого наливного луга, с пестрой россыпью цветов и ярких бабочек в небе; образ высокой горы со снежной шапкой, шелеста ветра шумевшего листьями густого леса. И крик, подобно острому ножу, разрезающую тщательно выстроенную идиллию под защитным куполом. Безобидные на первый взгляд птички розового цвета и их длинные острые клювы, полные обжигающей отравы, светлые волосы девушки, ее тонкие пальцы, сжимающие его руку и страх, что испытывала она в этот момент. Мейсили…       Если признаться, то до Игр Хеймитч мало знал Доннер. Да, он знал ее семью, виделся пару раз, но заговорил с ней только в Тренировочном центре, поддавшись любопытству с примесью чувства одиночества. В тот день она показалась ему сильной, непоколебимой, такой, какой Капитолию не удалось бы сломить, останься она в живых. Наверное, именно потому распорядители натравили на нее эту маленькую хищную стаю птиц. Сноу увидел в ней угрозу. Прошло уже столько лет, а Эбернети до сих пор слышал едва заметное стрекотание крохотных крыльев и озирался всякий раз, вглядываясь в темноту серого безжизненного дома, в котором только редкий, едва пробивающийся через высокие деревья, солнечный свет был частым гостем.       Ежегодно в этот день ментор Двенадцатого дистрикта был в своем особенном настроении: сегодня, наверное, единственный день в году, когда он пребывал вполне себе трезвым хотя-бы на начало дня. Продрав глаза, Хеймитч отправился в ванную в надежде на то, что бодрящий душ поможет отрезвить его мысли и собраться по кусочкам, прогнав ненастную дрему. После чего, неторопливо облачившись в привычную одежду, небрежно брошенную на спинку стула, вышел из дома через жалобно скрипучую дверь.       Эбернети нарочно выбрал такое время, чтобы выйти на улицу, когда встретить кого-то из знакомых было очень сложно. Все взрослые были заняты работой на шахтах или в Котле, а дети были еще в школе, так что можно было, смело сказать, что безмолвие поселилось на улице дистрикта. Ближайшие несколько часов ее пребывание могло потревожить разве что шорох гравия под ботинками Хеймитча или дуновение ветра, беспокоивший еще не опавшие пожелтевшие листья.       Дорога обычно не занимала много времени, но сегодня Хеймитч решил пройти через Луговину, чтобы сорвать цветов, которые так любила его Солнышко. Он просто не мог прийти с пустыми руками. Когда-то они гуляли вместе среди этих самых цветов. Приятное тепло внутри возрождалось от одного только воспоминания о прохладных каплях росы на траве, появившихся после небольшого дождя, запах свежести и цветов, прохладного ветра — типичной погоды для ранней осени в Двенадцатом. Но никакая погода не могла испортить настроения, если рядом с Эбернети была она, та единственная, что была его личным лучиком света, его Солнышком, которой было под силу разогнать даже самую непроглядную тьму в его сердце.       Кладбище Двенадцатого дистрикта лежало на небольшом холме вблизи шахт, в заброшенной много лет назад части деревни. Скрываясь от дистрикта за коваными, местами покрытыми ржавчиной воротами, словно еще способными удерживать жителей иного мира. Узкая и каменистая тропа, вела по заросшему склону средь пустых домов, чьи пристанища, как говорили люди, облюбовали призраки умерших, не знающих покоя. Черные как смоль вороны, кружа, рассекали бледно-голубое небо, словно чернильные кляксы на бумаге, порывистый ветер усиливался с каждым шагом Эбернети, трепля его спутавшиеся волосы, нежные лепестки цветов, и не заправленный подол рубахи. Старое кладбище, устланное рядами могильных плит, потрескавшимися от старости, которые, казалось, в скором времени рухнут наземь и останутся лежать горсткой серой пыли. Помимо скромных памятников, с более-менее читаемыми именами, на большинстве могил лежали необработанные камни, с грубо высеченными буквами, без каких-либо дат. Не все могли в полной мере отдать дань ушедшим.       Путь Хеймитча лежал через сердце этой обители, на самое высокое место холма. Он старательно выбирал место, наивно поддавшись чувству долга, словно это помогло бы ему загладить свою вину. Вину за то, что желая сломить и подчинить, отняли драгоценные жизни близких людей.       Эбернети корил себя за то, что не сдался.       И вот, наконец, мужчина, ступая по заросшей травой тропе, поднялся на холм и предстал перед своей семьей, рядом с которой ему уже было уготовано место. Серые плиты, ничуть не тронутые временем, выглядели так, словно их поставили еще вчера. Впрочем, благодаря им, Эбернети вновь почувствовал сквозящую холодом пустоту, эхо из прошлого. Время предоставило шанс смириться и не было другого выбора кроме того как воспользоваться им.       Стоя перед могилами Хеймитча сотрясал холод. Вовсе не от холодных объятий ветра, не от надвигающегося вечера. Ему было холодно не снаружи. Холодно было там, внутри, под рёбрами. Он ощущал острые грани льда в груди, затрудняющие дыхание, замедляющие сердцебиение. Угольно-черная земля под ногами, словно медленно вытягивала из него жизнь. Ни его мать, ни брат, ни его Солнышко не заслуживали такой участи. Они должны были жить, в то время как Хеймитч погибнуть. Если бы судьба повернулась иначе, и даже если бы у него был шанс вернуться и изменить все — Хеймитч без раздумий согласился. Он готов пожертвовать своей жизнью, если б это могло вернуть семью.       После того судьбоносного дня, Хеймитч ни разу не ступил на порог родного дома. После пожара его удалось восстановить, однако мужчина так и не нашел в себе силы вновь оказаться в стенах, среди которых когда-то звучал заливистый детский смех, и любимые голоса. На глазах выступили слезы — в этот день Хеймитч не стыдился их. Хотел бы он видеть, как его младший брат повзрослеет, как появятся морщинки в уголках глаз заботливой матери, пусть отец ушел от них еще до трагедии, Хеймитч отдал бы многое, чтоб снова ощутить его крепкое рукопожатие и то, как он по-отцовски умел поддержать одним лишь взглядом. Его огорчала одна лишь мысль: ему бы стало стыдно, если бы родители узнали, во что он превратился. Что после Игр он являлся лишь оболочкой, тенью высокого крепкого парня с курчавыми волосами и серыми глазами.       Эбернети горько усмехнулся, представив, что никто из его близких не узнал бы в нем «прошлого Митча». Время его не пощадило: осунувшаяся осанка, волосы тронутые сединой и потухший взгляд, в котором порой кажется, отсутствовала жизнь.       Неподалеку от семьи Эбернети, почти на самой вершине холма, находилась девушка, убитая лишь за то, что она оказалась в доме, когда начался пожар. Хеймитч помнил ее лицо настолько четко, что стоило ему прикрыть глаза, как перед ними тут же являлся образ его Солнышка. Она при жизни оправдывала свое прозвище данное ей Митчем. Светлые волосы, и главное, несмотря на трудную жизнь, светящиеся и жизнерадостные глаза, посмотрев в которые забывались все проблемы.       Мэгги любила птиц. Любила смотреть за ними на Луговине, как они свободно парят в воздухе и всегда повторяла, что тоже хотела бы иметь крылья, чтоб улететь далеко, где об Голодных играх никто не знал. Именно поэтому на надгробной плите Солнышка выгравирована небольшая птица с распахнутыми крыльями, стремящаяся прочь.       Никто не знает, что Мэгги являлась Хеймитчу в первые месяцы после смерти во снах, раз за разом повторяя «Ты виноват», медленно, но действенно уничтожая рассудок парня. Именно от этих ведений спасал алкоголь, словно щитом защищая от режущей сердце вины и собирая по кусочкам истерзанное сознание.       Хеймитч опустил на землю белые цветы. Прошлое все еще преследовало его, хлопало по плечу, словно старый друг, одним жестом подбадривая его, но и в то же время убивая.       Поток ветра обрушился на холм, терзая еще не опавшую листву. Словно эхо из прошлого, Хеймитч услышал стрекот крохотных крыльев, напоминающий об арене. Он хотел навестить еще одну жертву бессердечного Капитолия. Мей. Девушку, которая не сдалась, что была храброй до конца и которая погибла за то, что представляла угрозу системе Панема. Спустя столько лет мужчина не мог забыть ярко-зеленый луг, пышно покрытый яркими цветами, сверкающий Рог Изобилия. Безобидная на первый взгляд стая розовых птиц и громкий крик Мейсили, внезапный, словно удар гонга к началу Игр. Ее тонкие пальцы, обвившие крепкую руку Хеймитча и окровавленные губы, которые с трудом произнесли слова: «Выполни, что обещал».       Пробыв на кладбище целый день, мужчина открыл початую бутылку Капитолийского алкоголя, специально припасенную на этот день, и подошел к мраморному обелиску, — женщине стоявшей в центре кладбища, в тонкой вуали, склонившей голову на грудь. От долгих лет и капризов погоды, когда-то белоснежный мрамор стал грязного серого оттенка, с неаккуратными трещинами, и мхом у подножья. Но это нисколько не портило ее красоты и не меняло ее особого значения перед жителями Двенадцатого дистрикта. Хранительница мертвого мира, обители мертвых, она безмолвно стояла посреди небольшой аллеи и смотрела на свои руки, сложенные чашей — раньше там зажигали свечу в День почтения, считая, что так умершие могли услышать молитвы. Сделав первый глоток горячительного напитка, ментор, чуть поморщившись, повернул голову в сторону надгробий и еще раз взглядом пробежал по знакомым именам. Каждый раз он прощался словно в последний, потому что не знал, хватит ли ему сил, чтобы прийти сюда еще раз и почтить память любимых. Солнце последним прощальным прикосновением скользнуло по его лицу, перед тем как скрыться за горизонтом.       Эбернети положил одинокую примулу в бледные ладони и прочитал надпись, выцарапанную на мраморной поверхности на старом языке.       — «В память о погибших…»