Архив смерти

Джим перебирает одну стопку за другой, оставляя на листах бумаги кровавые пятна, потому что ранки на руках — такая мелочь, бинты нужны другим, а он может и перетерпеть. В кабинете — запах старых бумаг, книг и застарелого уюта, будто библиотека и гостиная сплелись в одну комнату, а ещё — зловоние прогнившей погибели. У Джима дрожат руки; он опускается на колени, дотрагивается гудящими пальцами до тетрадки в изодранной обложке — сквозь неё можно разобрать обрывки текста, и как она вообще ещё держится, почему не рассыпалась прахом? «Он — монстр, мы — монстры», «где конец и где начало», «истечь кровью», «я скоро не смогу», «помощь» — прерывается пятнами крови, смывшими чернила неровных, издёрганных букв. «Помощь» Взгляд цепляется за это слово, как за спасительное. — Помощь… — невольно повторяет доктор вслух. — Именно. Нам нужна помощь. Мне нужна помощь. Он раз за разом пересматривает записи не-выживших-в-том-аду, пытаясь найти зацепки, намёки — не о выходе уже, нет, Кукловод и тем более Трикстер вряд ли бы оставили такие заметки в открытом доступе, даже если они и были. Он пытается заниматься тем же, что и обычно. Пытается вести себя нормально. Найти связи. Потянуть за ниточки. Факты. Память. Воспоминания. Поведение Мэтта. Предсказать следующую уловку. Предотвратить кровопролитие. Заново понять Алису. Узнать её знакомых… Эти люди мертвы. Короткие росчерки пера на обрывке страницы книги похожи на иероглифы — может, Исами, может, кто ещё? Джон не говорил о других азиатах, и родители его не знали восточные языки; быть может ли, что она, её дрожащие руки выводили смазанные картинки-слова на смятой от воды бумаге? Сквозь толстое стекло слышно, как шумят за окном деревья — сухо и скрипуче, древние-древние стволы. «Как хорошо, что там не стоит Джек, — думает Джим, осторожно поднимаясь на ноги и оглядывая новую комнату. — Как хорошо, что он не видит». Доктор и сам не может сформулировать, чего: бумаг, истерично-безумных и сухо-циничных, крови и боли, дрожащих рук или затравленного взгляда, а может, всё вместе — брату не нужно знать, никому не нужно. «Мы тут все умрём, знаешь? Все, все до единого. Из этого дома выхода нет, я слышу шаги за стеной, неуже…» — строки, которые никогда не будут дописаны, потому что руки владельца почерка погребены с ним в землю дубов и неуместно-свежей травы. «Мы все умрём» Трое не умерло. Трое выжило. Джим повторяет это, как мантру, находя глазами книгу Уильяма и, дёргано и чересчур быстро достав её с полки, уткнувшись взглядом в строки. Трое убили достаточно, чтобы… Он старается не думать об этом так — и не может; он врач, более того — хирург, у него на руках умирали пациенты, он бывал в морге, но всё, что раньше, — просто немые трупы, без истории и разума, просто пустые пробирки, которые скоро выбросят в землю. А эти — живые. Но мёртвые. Джиму кажется, ещё чуть-чуть — и он сможет себе представить их лица; фокусница, светлая и мёртвая, художник, жестокий и мёртвый, Эмили, милая, милая, слишком мёртвая Эмили, которую он помнит ещё по запискам, адресованным Перу. Они — повсюду, от них — не спрячешься, как от камер, в мёртвую зону, потому что они этот дом и эта комната, они и есть мёртвая зона, в которой только крики и предсмертные стоны, из которой не сбежишь, как из тени. Они — дыхание, они — страх, они — кровь на стенах, они — незаметные царапины на рояле и багрово-чёрные пятна на крышке. Это место дышит смертью. «Я умру?» «Или останусь жить, помня, как на моих глазах бугай, не думая, насиловал какую-то девушку и смеялся, пока бедняжке не удалось подцепить локтём нить мушкета и убить ублюдка? Помня, как люди перерезали друг другу глотки за кусок яблока? Помня, как убивали достойные достойных, потому что выхода не было? Я смогу так жить? У меня хватит сил? Или я тоже предпочту шагнуть под гирю, чтобы мне вышибло дух, чтобы памяти, горечи, скорби не осталось? Я уже ничего не понимаю» — Помощь. Джим предпочитает думать вслух, раз за разом благодаря внутренне Билла, что нашёл дело Джеку — было бы неправильно-невозможно-невыносимо, если бы кто-нибудь видел невозмутимого доктора в таком состоянии. Страшно и больно, и холодно — где-то в груди, не от вентиляции. Это всё ближе, чем кажется, ближе, чем пожелтевшие заметки в руках. Оно — за камерами, за стеной, дышит и смеётся тёмно-трепещущей душой Мэттью, и «Господи, что же нас ждёт», пусть Джим и не религиозен. Обезьяна — оскал первого акта, усевшийся на трон и готовый в любой миг повторить свой любимый спектакль. И много ли от них тогда останется, даже если вовремя свергнуть мартышку в короне? Смерти, боль, кровь, шрамы, голод, болезни, переломы, заражения крови — смерть, смерть, смерть, однажды — будьте уверены — Джим отложит скальпель и больше не притронется к нему, только дайте выйти, только дайте не чувствовать железный привкус под языком. Только некогда сейчас мечтать, некогда думать о тёплой постели, свежей газете о погоде, парламенте и гороскопах — дом не спит и Дом не спит. Джим чувствует дыхание за спиной, оборачивается — и не видит ничего, кроме тяжёлых книг. Мэтт, духи, галлюцинации, чья-то злая шутка? Дом? Джим склоняет голову и касается лбом книжной полки: — Пожалуйста… пожалуйста, просто дай нам однажды это забыть. Хмыканье из динамиков, подколки и насмешки — Джим умеет их игнорировать, не приходится даже прислушиваться в то, что говорит Трикстер — Джону удавалось шутить лучше; только и он монстр, виновный, чёрно-красное, тягучее и душно-зловонное, — Не думать о нём так, только бы Дом услышал. И тогда у дома появится шанс пережить этот акт, может быть, всё-таки больший, чем у владельцев записок из смертельного.