Что скрывают легенды

«То ли это мы легенды творим, то ли это легенды тебя творят».

-Сказку, бабушка Петра! Сказку! – дети окружили старуху плотным кольцом, дергая ее за подолы многочисленных юбок, и выжидающе устремив на свою прародительницу блестящие взгляды. Старая женщина кинула беглый взгляд на окно, за которым завывал осенний ветер, и, вздохнув, уселась на добротный дощатый сундук, поправив лучину сухими шишковатыми пальцами. Сморщенное, как печеное яблоко, лицо ее выражало снисходительность, добродушие и даже некоторое беспокойство: темны ночи в ноябре, разные твари рыщут по узким городским улочкам в такой час, а эти, неугомонные, все не спят. -Какую же сказку вам сказать на этот раз? Страшную али добрую? -Страшную, бабушка! В груди старухи снова нехорошо кольнуло – почудилось, что за окном мелькнул девичий силуэт, закутанный в отороченный мехом плащ. Петра была стара и много на своем веку повидала, но такую сырую и страшную осень, пожалуй что, видела впервые. Тряхнув головой и отогнав наваждение, сказительница снова устроилась поудобнее. Почудится в волчий час черт знает что, девки какие-то за окном... Нешто упыри? Да и бог с ними, засовы на дверях крепкие, а в случае чего старший внук и колом подсобит. -Ну, цыплятки, слушайте тогда страшную, - Петра прикрыла глаза и певучим, изменившимся голосом стала рассказывать. «В некотором царстве, в некотором государстве... Впрочем, не в некотором, а вовсе даже в Чехии, и не в царстве, а в королевстве, было у пана Дивишовица три дочери. Старшая, Божена – тихая да покладистая, все молилась да смиренно замуж пойти готовилась, средняя, Милада – смешливая да хозяйка добрая, все у нее в руках спорилось, пело и горело, а меньшая, Магдала – красивая, будто шиповников цвет, да только своенравная, гордая и умная непотребно. Матери у них разные были – первая жена пана, вишь, как Миладу ему родила, так родами и преставилась. Долго пан горевал, да слезами делу не поможешь – вот и взял себе вторую жинку. Много про нее слухов ходило, что ведьма она, кошкой черной и колесом оборачивается, по ночам кровь пьет у скотины, да детей малых в колыбели душит. И красива, и учтива, и всем взяла, а только жуть от нее берет, и все тут. И от нее-то Магдала и родилась. Что за девка росла! Огонь, а не девка! Косы медные в руку толщиной, стан тонкий, глазищи в пол-лица, синие, как омуты, губы алые. Была она у матери и отца дочкой любимой, и горя не знала – оттого-то и пошла гордость ее несказанная. Бывало, Божена перед ликами святыми молится, Милада, в саду сидючи, яблони в цвету вышивает да про женихов думает, а эта, окаянная, на лошади верхом, одетая, что твой оборванец, без седла и с пятками босыми, день-деньской в лесах окрестных пропадает. Ни один зверь ее не трогал, никакая болезнь ее не брала. И стали в ближних деревеньках шептаться, мол, младшенькая-то у пана – тоже ведьма. Видели, мол, ее у реки в полнолуние – плясала в огненном круге, косы распустив и босиком по горячим углям вытанцовывая. А то еще сядет у себя в горнице, книжку откроет, да и сидит сиднем, буквицы в слова складывая. Бесовка!.. Долго ли, коротко ли, а стукнуло Магдале пятнадцать годков. Сестры ее мужние были к тому времени, отчий дом оставили, а эта – ни в какую. Начнет ее руки пан молодой просить, а она только смеется да зубоскалит, а то и песню ему споет обидную, и поедет молодец домой не солоно хлебавши. Одного она так спровадила, удалого сынка бистрицкого пана, второго – дружинника княжеского, защищала ее матушка перед паном Дивишовицем, как умела, а только даже панскому терпению мера есть. Осерчал пан, да не на шутку. Сказал – еще одного молодца ты, окаянная, норовом своим гадючьим от ворот спровадишь, и будет тебе не жизнь в злате и сытости, а келья студеная, монастырская! Только дочери это – как с гуся вода: как жалила словами своими женихов в самое сердце, так и продолжала жалить. И отправил тогда пан неразумную в монастырь век вековать, за то, что отца ослушалась, и за гордость ее непомерную. Да только не так проста оказалась чертовка рыжая. Видно, и впрямь мать ее ведьмой была: уже перед самыми воротами хватились – а нету ее, только возок пустой, стоит среди дороги и дверцами открытыми скрипит, а рядом дружинник панов с перерезанным горлом валяется. И нету никого вокруг...» Петра прокашлялась, пытаясь смягчить преступно дрогнувший голос. Чьи-то легкие шаги чудились на лестнице, кто-то с почти неслышным шорохом бродил в сенях. Ветер неожиданно захлопнул ставни с громким стуком, заставляя детей вздрогнуть. Тишина повисла на минуту под сводами старого дома, и в тишине этой Петре послышался отзвук тихого девичьего смеха. -А дальше, бабушка? Дальше-то что было? – робкий голосок мальчика, старшего из правнуков, разбил повисший в воздухе жуткий морок. -Дальше, лапушка мой? Слушай дальше. «Солоно пришлось Магдале в Праге. Платье ее поистрепалось, косы запылились, а ночи делались все более и более холодными. Голодным был тот год – злые были горожане, как собаки злые, за песни платили не звонкой монетой, а словом бранным, и хорошо, коль за волосы не оттаскают. Ходила она по улицам, неприкаянная, с хлеба на воду перебивалась, пока на Злату Уличку не зашла. Место там нехорошее, дурное место, колдуны там жили – кто просто людей за нос водил, да золото с этого получал, а кто и чем похуже занимался и с бесами дружбу водил. И жил там один, именем Андар, и был тот Андар не кто иной, как колдун черный и вурдалак, душу свою Сатане запродавший за бесценок. У, лиходей! Говорят, до сих пор он иногда по городу ходит, да жертв себе присматривает, пьет, подлец, кровь человечью. Увидел Андар девицу, понравилась она ему. Не захотел, проклятый, губить красоту такую несказанную, решил – заберу себе, все равно ей помирать али беспутничать. В дом позвал, накормил, напоил, услужливый был, прямо мед, а только все равно чуяла Магдала западню чутьем своим ведьминским, и когда время к полночи подошло – вскочила и бежать пустилась. Но не сбежать от вурдалака проклятого, поймал он беглянку да укусил ее в шею. Пала панночка замертво, напоил ее Андар своей кровью – снова ожила, но стала упырицей, такой же, как хозяин ее новый. Много воды с тех пор утекло, я-то еще в девках ходила, когда город весь на ушах стоял из-за того, что дочка пана Дивишовица пропала. Что стало с ней потом – не знаю я, знаю только, что много парней хороших на уходили и не возвращались, а возвращались, так от слабости с ног падали. Говорили, к невесте идут...» -Ай, складно сказываешь, баба Петра, - голос этот не принадлежал никому из детей! Серебряный, как колокольчик, раздавался он со стороны сеней. Старуха вгляделась в темноту, побелела, как мел, и схватилась за сердце. Внуки испуганно прижались к ее ногам. Там, в полумраке, стояла высокая бледная красавица. Сыростью пахло от нее, дождем и мокрыми листьями, короной лежали на челе косы цвета старой меди, а на алых губах играла легкая улыбка. Магдала легким движением распахнула плащ с меховой опушкой и ступила вперед, выходя в брезжащий свет лучины. -Позволь мне эту сказку закончить – только, наверное, не сказка это, а быль, раз вот она я, здесь стою, перед тобой. Петра сидела, не в силах вымолвить слово, не жива и не мертва. Кликнуть внука, чтобы с кольями вниз спустился и с водой святой? Не возьмет проклятую упырицу, да и сил нет, годы не те, годы не те... А дети? С ними-то что? -Не бойся, Петра. Тебя и внуков твоих я не трону, сыта я сегодня, - Магдала опустилась на сундук напротив старухи, убирая с лица выбившуюся из прически мокрую прядь. Дети глядели во все глаза – и правда, красивая! – Только сказку и закончить бы не грех, ведь так? Слушайте, маленькие. Слушайте. «Была я ведьмой, что правда, то правда. Мать меня этому учила, с малых лет обучала. Издавна в нашей семье так повелось, что от матери к дочке секрет колдовской передавался – как с птицами и со зверями разговаривать, духов заклинать и будущее по звездам предсказывать. И именно это Андару тогда и понравилось. А еще то, что красивая я – куколку себе захотел, чтобы с рук его ела и у ног сиживала. Только вот молод он был, по нашим меркам, для такого. И глуп. Долго радовался, другим вампирам хвастался, мол, смотрите, какая птица в мой силок попалась. А те только смеялись в рукав: обломаешь ты, дурак, зубы! Но он не видел этого... Жила я у него сколько-то времени, притворялась, что слушаюсь его во всем, а сама книги его волшебные читала и мудрость постигала, в них сокрытую. Это была вовсе не та волшба, которую я с детства знала, но и на том спасибо. Мертвецы не могут колдовать так, как живые, и пришлось мне к этому привыкнуть. Год шел за годом, и однажды ворон принес мне письмо. Звала меня другая колдунья к себе в ученицы. Она была старше Андара, много старше, и многим его умнее. У нас так заведено – не слушаться старших не принято, поэтому лежала мне дорога к ней в дом, в старый-престарый замок за лесами и за горами. Подружилась я с наставницей. Многое она мне поведала из своего тайного ремесла, многому я научилась, да и в вернулась, чтобы здесь дальше жить». -Вот такая быль, птенцы. – Лучина уже почти догорела, и в ее свете лицо упырицы казалось лицом просто красивой девушки, уставшей и промокшей насквозь. – Идти пора мне. Солнце скоро взойдет, а домой надо успеть до рассвета. Уже стоя на пороге, Магдала обернулась, и взгляд ее потяжелел. Казалось, в глазах появились синие искры. -А про то, что я здесь и вправду была, вы забудете! – голос девушки в момент изменился, металлом отдаваясь в детских ушах. – Во сне я вам являлась, птенцы, запомните хорошенько! Сказала так – и исчезла, и следа не осталось. Старшенький, Януш, быстрее всех опомнившись от липкого страха, снова потеребил бабку за край домотканой юбки. -Бабушка Петра, ты ее тоже видела? Старуха молчала. -Бабушка?.. В пергаментном лице Петры не было ни кровинки, а взгляд остановился, навеки замерев в одной точке. Она была мертва ровно с того момента, когда Магдала так неожиданно появилась из тени. А из другой половины дома уже несся пронзительный крик младшей сестры Януша, обнаружившей отца недвижимым, бледным и холодным, и навсегда оставшимся в собственной постели. Ветер выл, хохотал, наотмашь хлестал в потемневшие от времени ставни, и эти звуки сливались с пронзительно-горьким многоголосым детским плачем.