LOST Other 6 Season

      А вот я. Только я — не этот Джек Шеппард, знакомый вам: взрослый, уставший, грешный мужчина с воспаленными глазами и сединой на висках, знакомый вам. Такие вещи с трудом удаётся вспоминать. Этот — кареглазый подросток с открытым доверчивым взглядом; прямодушный, но недоверчивый; любящий головоломки, но не хитросплетения межчеловечьих взаимоотношений. Он был в душе порывистый, хотя традиционное воспитание привило ему превосходно развитую сдержанность. Но сейчас что-то идёт не так. Отлаженный механизм даёт сбой. Подросток плачет, сотрясаясь от рыданий, словно стремится сбросить с себя осевшую грязь.       Едва помнит, каким именно манером он оказался в кабинете отца: мягко, но настойчиво он был туда препровожден, еще снизу доносились разговоры родителей: встревоженный голос матери, перемежаемый суровым вопросительным тоном отца. Почему-то так не хочется, чтобы они пришли, хочется подольше продлить этот миг подслушивания, неучастия в происходящем. Вот так вознестись над ситуацией, стоя у двери. Между тем голоса продолжают раздаваться, и в разговоре появляются новые голоса: неуверенные, сбивчивые, ломающиеся. Голоса подростков.       — Поэтому, мистер Шеппард, мы и привели его к вам.       — Про это я уже слышал. Расскажите мне, как произошёл конфликт?       — Саймон прямо на уроке плохо отозвался об учительнице, а потом Джек сказал, что тот не прав, а потом после уроков Саймон предложил Джеку выяснить отношения.       -Но это было не на уроке?       — Да, после урока, на уроке все было нормально.       — Надеюсь, вы отвечаете за свои слова?       — Да.       — Что было потом?       — Потом мы решили, что в таком состоянии… он может не дойти до дома, и позаботились о нём.       — Мы здесь не при чём, мистер Шеппард!       Решаюсь выглянуть из-за двери. Видно не особо удачно: в нашей довольно обеспеченной гостиной, подле двери, стоит мой отец, доктор Кристиан Шеппард, высокий, в голубой рубашке, он заслонил своих юных собеседников, да и самого его видно лишь со спины. Мать моя стоит рядом с ним, руки сомкнуты, всё хочет что-то сказать, порывается, но не может решиться. Отец кладёт ей руку на плечо, избавляя от обязательств.       — Хорошо, можете идти.       — Я не гляжу на то, как гости ретируются, только спешу вновь скрыться за массивной дверью отцовского кабинета. Мне было велено сидеть там и не высовываться, и вовсе не пристало мне быть замеченному за подглядыванием. Усаживаюсь на стул. Стул высок, я даже не достаю ногами до пола, и начинаю бессмысленно болтать ногами, а потом мне это надоедает. И я ощущаю, что мне физически делается легче, а слёзы уже исчезают. Шмыгаю носом. Мне предстояли, наверное, строгие расспросы, я уж настроился на это. Осматриваюсь вокруг. Как говорится, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Волею судьбы я «переступил священную границу», я оказался там, где не должен был быть. Ибо кабинет отца был тем местом, куда в любой ситуации категорически запрещалось входить другим домочадцам, кроме него. Там он коротал свои вечера, там он подолгу бывал в одиночестве, отдыхая после сложных трудовых будней. Это место было предназначено только для него. И вот теперь я здесь. Вижу два массивных книжных шкафа — отцовскую библиотеку, два светильника с красными абажурами. Стол, стулья из резного дерева, а в дальнем углу — телевизор. На стене много всевозможных рамок. Я присматриваюсь повнимательнее. Ничего не могу понять, но общий вывод напрашивается только один. Это грамоты. Грамоты, дипломы, благодарности. Кристиана Шеппарда все знают и уважают. Доктор Шеппард — великий человек. Надо же, не подозревал, как уважение окружающих выглядит на практике. Сбоку от шкафа виден мини-бар. Я вижу бутылку. Любопытство овладевает, и я подхожу ближе. Встаю на цыпочки. Удаётся прочесть надпись «whisky». Рука протягивается к ней, просто посмотреть. Но тут раздаётся скрип двери, и входит отец.       Большинство мальчишек видят в отце идеал мужчины, они считают его примером для подражания. Именно поэтому на Джека падал огромный груз — быть сыном великого отца. В таких случаях есть выбор. Первый вариант — ты можешь «оставаться на задворках», так и оставшись в истории лишь сыном великого человека. Второй вариант — ты можешь сделать фамилию своей семьи брендом и превзойти своего создателя. И я всегда был благодарен отцу за то, что тот прикладывал все усилия, чтобы я совершенствовался наилучшим образом.       Он уставился на меня в тот момент, когда моя рука вновь потянулась к бутылке из мини-бара. Обернувшись, я ощутил растерянность, привычную, когда я находился в обществе своего родителя. Да что же это? Мне было велено сидеть молча и ждать его прихода, а я! Даже с этим не справился! Он никогда не поднимал на меня руку, не повышал голос. И всё же я в его присутствии неизменно робел и ощущал себя недотёпой, никчёмышем, пасуя перед его мужественностью.       — Это… я не хотел ничего такого! — судорожно спешу оправдаться, отдёрнув руку.       Он тяжело смотрит. Видно, что он расстроен, и даже бледно-жёлтый галстук его воинственно топорщится. Какой у него тонкий и длинный нос, почему-то я раньше не приглядывался. Наконец он изрёк:       — И вновь нас подводит голова, причём не размерами, но глупостью, — наконец изрекает он. Присядем?       Вытираю глаза.       — Зачем?       — Ну, будет неудобно беседовать стоя.       Соглашаюсь с ним, пристроившись на высоком, не для мальчишеских размеров массивном атрибуте мебели.       — Не желаешь поведать мне, что случилось?       Вот оно. Вновь на меня накатывает желание заплакать. Хотя уже самая острая фаза миновала.       — Просто… мы решили выяснить отношения.       — Это было в школе?       — Нет, мы решили выяснить отношения после уроков… подальше от школы.       — Этот Саймон… он что-то тебе сделал?       — Нет.       — Оскорбил тебя, испортил твою вещь? — голос его всё мягче.       — Нет.       Чувствую себя в дурацком положении, ведь об обстоятельствах произошедшего он явно знает. Но поделом, я готов испить чашу унижения до дна.       — Он был не прав.       — Тогда почему же твои товарищи говорят, что ты был инициатором драки?       — Он был не прав.       — Они также утверждают, что свой удар ты нанёс первым.       Наконец решаюсь сказать о причине.       — Он оскорбил миссис Бергланд, заявив, что она — дура. А она старается, учит нас! А потом сказал, что у него влиятельные родители, и она ничего ему не сделает! — голос мой дрожит, я представляю, каково это было ощутить ей, ведь подростки всё ощущают остро! — И он меня избил… немного.       — Естественно, это и не могло вызвать столь сильную агрессию, — кивает отец. — Но что было после? — отмалчиваюсь. — Ты не смог смириться со случившимся и набросился на него ещё раз, — заканчивает он за меня. — И вот последствия, — заключает он, кивая на мою физиономию.       Долго молчит, не говоря мне — взять себя в руки, чем еще больше раздувает огонёк тревожности во мне. Наконец, уперев руки в бока, задаёт вопрос.       — Ну, а почему ты решил, что тебе следует вмешаться?       — Я почувствовал несправедливость, и я знаю, что нельзя так поступать!       — Есть она, взрослая женщина, есть её семья, есть другие люди, но почему… Проклятье, как не вовремя! — разговор прерывается скрипом входной двери, Кристиан отходит, не закончив фразу, что-то шепчет матери и закрывает дверь. После этого возвращается на свой стул и продолжает:       — Я могу поговорить с его родителями, чтобы они как-то повлияли на него — благо, ты знаешь, что определённое значение я имею. Но не стану этого делать. Не стану, потому что не считаю это необходимым.       — Он — негодяй!       — Джек, смотри на меня. Почему же ты решил, что этот Саймон — непременно негодяй? Ты не знаешь, какие у людей бывают основания.       — Я никогда не поступаю без оснований!       — А вдруг у него сегодня случился плохой день? Что, если она ему причинила зло, а ты ничего об этом не знаешь? Может быть, он глумится над ней, но в трудной ситуации он будет готов пойти на героизм и спасти ей жизнь? Мало ли как меняются люди в трудной ситуации.       — Это несправедливо!       — Что такое справедливость? У всего разная мера, сын. Нельзя всех подводить под одну гребенку. И справедливость гораздо более сложна, чем про неё говорят, и чем её принято понимать. Так всегда было в истории.       — Вот и нет!       С этого момента обеим собеседникам было нечего сказать, и наступила очередь молчания взять инициативу в свои руки. Долго мы молчали, наконец, дверь приотворилась, и в кабинет вошла мать. В её руках был поднос, на котором расположились две чашки чая, а ещё там было сдобное печенье. Покосившись на моё разбитое лицо, она поставила поднос на стол и удалилась, но закрыла дверь она сильно. Наконец отец сказал:       — Хочешь? — он спросил с непривычной заботой, а затем демонстративно взял сдобу с подноса и принялся есть, запивая чаем. — Ты любишь печенье?       Я слегка удивился, но взял себя в руки.       — Да… но ты не разрешаешь есть его помногу.       — Помногу и не надо. Но угостись.       В горле странная дрожь, так бывает после слёз. Но провизию беру уверенно. Мы сидим очень долго, но молчание объединяет порой сильнее слов. Молчит и Кристиан. Странно, я знаю, что в моей стране принято иногда обращаться к родителям по имени и называть их так в присутствии посторонних, но в нашей семье такого никогда не было заведено. Родитель — он на то и родитель, а не какой-нибудь сверстник.       — Папа, а почему?       — Что?       — Почему ты сказал… — спешно проглатываю, — что так всегда происходило в истории? И справедливость никогда не понимали?       — А-а… ну, вероятно, потому что хотели не этого. А скорее всего, справедливости, может, и хотели, но только понимали её неправильно.       — Это неправильно, — делаю большой глоток чая, так как вкус сдобы мешает сосредоточиться на мысли.       Кристиан встал, уперев руки в бока. Его вид вновь стал воинственным, я пригляделся к нему. Наконец он спрашивает меня:       — Ну, а почему бы тебе не объяснить людям этого?       — Что?       — Ну, если ты считаешь, что понимаешь справедливость хорошо, почему бы тебе не начать объяснять этого другим? Почему бы тебе не проявить настойчивость в этом. Как знать, что из этого выйдет?       — Но как? Я же не президент, не папа римский, не…       — Не надо кричать об этом на каждом углу. Но понимай, что такое хорошо и что такое плохо правильным образом, и следуй этому. Но ни в коем случае не заставляй других стать жертвами твоего — возможно, возникшего! — заблуждения.       Мне нечего было сказать. Я понуро направился к выходу. Мой отец уже вновь уселся в кресло, перед моим уходом добавив:       — И поднос захвати, не забудь.       Я тут же бросился выполнять это распоряжение, помышляя о произошедшем разговоре. Я пошёл на кухню, чтобы посуду вымыть. Невозможно было всерьёз поверить в то, что я, обычный ребёнок, буду в жизни всерьёз исправлять несправедливость, так, как я это сделал сегодня.       Механическая работа меня умиротворила, и в самом конце я уставился в белую стену. А что, пожалуй, я и могу. Да нет, невозможно в это поверить.       Но я тогда ещё не знал, что мне суждено было всегда защищать справедливость, по любому поводу, и всегда брать на себя очень многое. Самая тяжёлая для меня пора ещё вовсе не настала — до неё было далеко — а уж до той поры я ещё не знал, что это такое — когда твои убеждения начинают терпеть крах. Когда от твоих убеждений страдают люди, которые идут за тобой, а судьба наносит окончательное поражения. Но впоследствии так и случилось. Предначертанное свершалось. Судьба не меняла дорогу.