Птичьи души

Дорогие читатели, не забывайте, пожалуйста, что это POV от лица двенадцатилетней девочки. Я старалась сделать этот драббл именно с высоты данного возраста. __________________________________ С высоты хорошо слышны все звуки, возникающие на земле. Шаги по траве я легко отличаю от шелеста листвы или прыжков птицы по ветке. Знаю, Цеп жалел, что я такая маленькая, почти беспомощная, хоть и не говорил этого никогда. Он лишь однажды обнял меня, когда мы в последний раз виделись в центре перед самым уходом на арену, и поцеловал в лоб, ничего не произнося. А я видела в его глазах жалость и приняла её с благодарностью. Это чувство обязательно сделает ему больно, если мы останемся вдвоем на всей площадке, но я так просто не сдамся. Моя хрупкость станет моим преимуществом. Я легко помещаюсь даже на самых верхних ветках деревьев, сижу, прижимаясь к стволу, и укладываю ноги одну на другую, чтобы лежали точно по ветке. В моем кармане есть съестные коренья и пачка галет, которые кто-то из трибутов случайно обронил. Воду я обычно пью только по утрам, собирая росу. Резкие перепады температур как раз помогают её появлению. А мало пить мне достаточно привычно, поэтому я не мучаюсь от жажды до следующего утра. Просто чудо, что Арена в этом году так богата растениями. Может быть, это знак? Может быть, у меня все-таки есть шанс пройти через этот ужас один единственный раз и больше никогда к нему не возвращаться? Моя семья будет в достатке. Мне не придется больше рисковать ради пропитания, пробираясь ночью на луга. Тогда маме не нужно будет за меня волноваться. Она и так слишком много плачет, ведь нас семеро детей в семье. И страх на Жатве с каждым годом будет для неё расти. Не хочу, чтобы мама плакала ни сейчас перед телевизором, ни потом, когда и этой Арене придет конец. Я буду стараться. Я сделаю свои недостатки плюсами, но не перестану быть человеком, не перестану быть дочерью своего дистрикта. Мне совсем не нравится, что здесь слишком долго не темнеет и слишком долго не светает. Да, конечно, мне это только кажется, потому что все, что мне доводится делать за весь день на Арене, — собирать воду по утрам, сидеть на ветвях в листве днем, добывать что-нибудь съестное по ночам. Дома сутки проходили почти незаметно. Часы уходили в работе, в моей семье. Там я ничего не ждала, просто хотела каждый день быть для родных надеждой и помощью. Здесь же ни о чем другом думать не можешь, кроме как поскорее бы от всего этого навсегда избавиться. И время как назло едва тащится, то гася солнце, то снова выставляя его над краем горизонта. Хотя, совсем не понятно, что хуже — бесконечное ожидание или страх. Безоружной девочке в окружении мало дружелюбного леса и ищущих победы от чужой смерти трибутов достаточно поводов для волнения. Особенно страшно и одиноко становится, когда слышишь чьи-то шаги или гром пушки или когда загораются на небе бледные портреты некогда живых ребят. До тошноты горько осознавать, что они были так молоды, а теперь для них звучит похоронным маршем глупая геройская музыка из Капитолия. И мне становится жутко, стоит только представить семьи этих трибутов. Я стараюсь отгонять от себя образы и моих мамы и отца с застывшим отчаяньем и болью в глазах. Моего портрета нет на небе, значит, я еще жива. Я еще борюсь, мама. Птичка держится на ветке. Оказывается, безделье способно сморить не хуже работы. Пока глаза еще ясно видят, не теряя времени, я устраиваюсь на уже привычной ветке для ночлега. Здесь довольно удобно и безопасно, потому что мое «гнездышко» скрыто ото всех густой листвой на приличной высоте от земли и я могу привалиться на один бок, пропустив толстую ветку под мышкой и приобняв её. Ремешком от брюк привязываю себя за ногу, прикрываюсь сорванными ветвями, чтобы не замерзнуть. Темнота все сгущается, и я наконец засыпаю. Этот ужасный звук вновь будит меня. Думаю, всем победителям Игр он снится каждую ночь в кошмарах. Я с трудом открываю глаза и за дрожащей листвой замечаю белоснежные изображения, сменяющие одно другое. Считать долго не приходится. Сегодня погибло трое. Я не знаю имен этих ребят, но прошу у них прощения и – отвратительно! - благодарю, что сделали меня чуть ближе к дому. Мне очень стыдно за себя, и эти мысли не дают снова заснуть. Не люблю, как тихо здесь. Очень хочется петь. Лучшего способа скрасить томительное время я никогда не знала, и ничего роднее у меня сейчас нет. Вокруг столько соек! И иногда мою овладевает глупая надежда, что можно послать с ними к родным весточку — «я жива!», «я вас люблю!». Но мне нельзя петь. Лишь пару раз за день я позволяю себе пустить несколько нот и радуюсь, как птицы подхватывают их и несут, несут, несут. В эти короткие минуты мир ярче всего говорит мне, что я еще жива. Это не дает мне забывать и не терять веру. Звонкие ноты отлетают от моих губ серебристым паром. Он полон мелодичным свистом и летит в темноту, растворяясь в ней, приникая к сонным птицам. И они лениво отвечают. То там, то тут как будто бы звучит мое эхо. Я замираю от удовольствия и страха одновременно, потому что каждый раз беспокоюсь, что Цеп может узнать меня и придет убить. Приходится прислушиваться глубже, за голоса соек. И внезапный крик встряхивает меня ужасом. Замерев, я вслушиваюсь: трещат ветки, шумит трава, кто-то горько всхлипывает и стонет. Голос такой жалобный и тонкий, что похож скорее на мяуканье котенка. Я стараюсь вспомнить, кто же из трибутов может так по-детски кричать, кроме меня, и вдруг ловлю в мыслях образ голубоглазой светловолосой девочки. Она моя ровесница, такая же маленькая. Я представляю себе, как она сейчас бежит по ночному лесу, запинаясь, чувствуя смерть всем телом, и быстро отвязываю ногу. Меня тоже могут заметить; могут схватить нас обеих и переломить, раздавить как двух птенцов! Ну и пусть! Я должна попытаться! Быстро перебирая руками, я наконец оказываюсь на нижнем ярусе ветвей. Та девочка тяжело дышит и всхлипывает. Её силуэт наконец проявляется среди темноты, а я вглядываюсь дальше — нет ли за её спиной преследователей? Она бежит, цепляется ногами за корни. Наконец я разглядываю её лицо, блестящее от слез и тихонько присвистываю. Девчонка вздрагивает, но не перестает бежать. Приходится свесить руки, чтобы она заметила, и у меня наконец получается привлечь её внимание. Совсем хрупкая, до ужаса перепуганная она останавливается на месте и смотрит на меня. Я вижу её и вдруг ощущаю страх от неё в себе. За кустами снова становятся различимы тяжелые шаги. — Иди сюда, — шепчу, протягивая руки. Ноги мои оплели ветвь, и я вишу, словно обезьянка, головой вниз. И девочка наконец протягивает ко мне руки в ответ. Хватаю беглянку под плечи и тяну вверх во всю мочь своих цыплячьих сил. Живот сводит от натуги; руки каменеют; девочка старается толкаться от ствола, подтягиваясь; и вот мы обе оказываемся на дереве и карабкаемся выше. Громкие голоса застают нас уже в безопасном месте. Я хватаю свою внезапную союзницу за плечи и прижимаюсь к ней. Мы обе дрожим, едва дышим и тихо плачем. Те, кто сейчас внизу, явно хорошо вооружены и до жути сильны, раз разговаривают так громко и ведут себя почти по-хозяйски. Они ругаются. Я слышу звук их голосов сквозь шум сердцебиения в ушах. Эти трибуты напоминают мне собак, которые чуют запах кошки, но не могут догадаться поднять голову вверх. Крутятся, рычат, злятся, и наконец решают бежать дальше. Только через минуту мы выдыхаем, и я отстраняюсь от девочки. Она смотрит на меня светящимися глазами, и губы её дрожат. — Рута, — тихо произношу я. — Прим. Я киваю в ответ и чувствую, что безумно рада видеть сейчас её рядом. У меня получилось спасти! Улыбка вырастает на моих губах, и, кажется, я сейчас засмеюсь. Прим пытается улыбнуться в ответ, но слезы снова овладевают ею, и она обвивает мои плечи руками. Мне на минутку начинает казаться, что я дома, обнимаю сестру. Странно и опасно, конечно, так балансировать за двоих на огромной высоте, но мне и Прим выпадает возможность снова хоть на чуть-чуть побыть просто двенадцатилетними девочками из бедных дистриктов, а не бойцами-трибутами Арены. Только в нас и так в самую последнюю очередь все видели бойцов. Наверное, судьба все устроила так, чтобы нам было легче бояться вместе, но почему-то мне стало только более жутко с приходом Прим. На меня навалилась ответственность не только за себя, но и за мою союзницу. Я едва могла бы подумать, что можно быть настолько беспомощной на Арене. Прим почти не умеет лазить по деревьям, постоянно озирается вниз, пугаясь высоты, не стреляет даже из рогатки. Я чувствую себя её нянечкой, и это беспокоит меня, потому что мне безумно хочется вернуться обратно домой. Но все это не делает девчонку неприятной для меня. Она очень понимающая и старается делать все так, как я прошу, в силу своих возможностей. Первые пару ночей я одна спускалась на поиски чего-нибудь съестного, а на третью Прим уже составила мне компанию. Странно, но её присутствие делает меня слабее и сильнее одновременно. Дома было необходимо заботиться о семье, для чего я постоянно сбегала на луга или в сады. Мои родные нехотя ставили меня перед огромнейшей опасностью, но их любовь ко мне и моя обратная всегда помогали мне проходить незамеченной по дистрикту и не давали нам умереть с голоду. Я чувствую себя взрослее и сильнее, когда могу о ком-то заботиться кроме себя. Мы довольно часто тихонько разговариваем, от чего узнаем друг о друге и о наших семьях. Оказывается, у Прим есть замечательные навыки врачевания, которые, надеюсь, нам не пригодятся. Ей известно намного больше лечебных трав и их смесей, чем мне. Это все потому, что её мама лечит людей, и она всему научилась у своего отца-аптекаря. А вот отец Прим умер, и это сломило её маму и заставило старшую сестру стать опорой семьи. Я вижу, как начинают дрожать у неё губы, когда разговор снова приходит к Китнисс, сестре Прим, и мне вдруг тоже становится грустно и тоскливо без братьев и сестер. Так хочется плакать, потому что я боюсь их больше никогда не увидеть, и Прим боится того же. И мы сидим на ветках, словно две маленькие птички, и тоскуем по далеким землям. Наши дни на Арене проходят достаточно тихо, потому что мы ничем не привлекаем внимания остальных трибутов. Питаться одними травами, конечно, сложно, потому что достаточно сил они не дают, но достать мясо нам не под силу. Я пыталась несколько раз соорудить рогатку, чтобы хотя бы подбить белку, но толком ничего не выходит, и у меня нет совсем никакой резинки. Капканы не соорудишь. У нас нет ни веревки, ни ножа. Прим, как и я, сразу убежала от рога изобилия после сигнала, поэтому мы абсолютно не подготовлены к полноценной борьбе за выживание. Может быть, зря спонсоры списывали нас со счетов, раз мы еще живы и готовы идти до конца? Когда день снова клонится к концу, я и Прим устраиваемся на подмеченных мной ветках. Я крепко обхватываю подругу ногами и прижимаюсь спиной к стволу, потому что сама она не сможет удобно разместиться, да и свалится чего доброго ночью вниз. На небе постепенно появляются ненастоящие звезды. Подают свои голоса сверчки. — Как же хочется чего-нибудь горячего съесть. Голос у Прим мечтательный и грустный. Я проглатываю внезапно скопившуюся слюну и прошу больше не говорить о еде, тогда подруга послушно замолкает, продолжая в мыслях мечтать о разных вкусностях. Не стоило ждать другого, но я вдруг перестаю думать обо всем, кроме сладких пирожных, которыми нас кормили во время подготовки к играм, и маминых темных булочек в форме полумесяца. Помню, она делала их всего лишь дважды за все мое детство, до того, как появилось двое младших в семье, но от этого воспоминания становятся только дороже. Кажется, мои мысли унесли меня в другой мир, из которого обратно меня вернуло лишь тихое пищание. Никогда раньше я такого не слышала, поэтому даже не могла предположить, что могло издавать подобный звук. Я пихнула Прим, но оказалось, что она не спит. И её тревожит писк. А звук становится все ближе, и вдруг что-то светлое проплывает перед нами по воздуху и приземляется на конец ветки. Сверху мягко опускается светлый кусок легкой ткани. — Может быть, это подарок? — тихо шепнула Прим. — Но кому из нас? — Это не важно, я думаю. Все мое я поделю с тобой. Мой короткий кивок значит, что и я бы сделала то же самое со своим подарком от спонсоров. Мы решили не гадать дальше, и приходится Прим добираться до другого конца ветви. Я очень волнуюсь, следя за её передвижениями, но она довольно уверенно, хоть и немного неуклюже, все выполняет верно, и возвращается ко мне с маленькой корзинкой, прикрытой парашютиком. Мне нетерпится поскорее заглянуть внутрь. На металлической баночке лежат две круглые светлые булочки, присыпанные сверху белыми семечками, и небольшой квадратик бумаги. Я беру его и намереваюсь прочитать раньше, чем прикоснуться к еде. Мне нужно знать точно, кому принадлежит это спасение от голода, потому что я не хочу отбирать что-то у Прим. Пусть она решит точно, что делать, если все, что в корзинке, её. «Держитесь, птенчики. Х. и Р.» — написано на бумаге. Почему-то Прим не удивляется этим словам так, как я. — Чего ты улыбаешься? — Эта посылка для нас обеих, — счастливо говорит подруга. И я вдруг понимаю, что спонсорам нравится, как две маленькие девочки дружно борются за жизнь. Наверное, они просто умирают от умиления перед нами. Одну булочку и половину супа в баночке было решено приберечь до следующего дня. Мы делим пополам отведенную на сегодня порцию, и становится намного легче. Тело понемногу слабеет от теплой еды, и морит в сон. И мне кажется, что сегодня ночью гимн из Капитолия не разбудит нас двоих. Утро приходит ленивое, туманное. Только вынырнув из сна, я тут же ловлю в голове только мысли о еде в моих карманах. Сегодня коренья нам не нужны, и это меня радует. Прим почему-то просыпается встревоженной. Ей приснился какой-то нехороший сон, и теперь ей страшно. Я стараюсь успокоить её, что теперь у нас есть надежда на помощь спонсоров, а еще — вкусный завтрак. Серебристая баночка освежает её память. Прим, улыбаясь, принимает её из моих рук, но вдруг пальцы теряют хватку и наша еда летит вниз. Я смотрю, как баночка крутится и бьется боками о ветви, и прежде чем успеваю сообразить, подруга соскальзывает с ветки и начинает спускаться вниз. Мои уговоры не помогают. Прим слишком шумит, но продолжает свой путь к земле. С глухим стуком она приземляется на траву и начинает озираться по сторонам. Я замираю на ветке от страха, ведь мы даже не проверили, есть ли кто-нибудь поблизости. Мне почти страшно дышать, а когда Прим поднимает баночку и говорит, что нашла, прикусываю кончик языка. Все происходит слишком быстро. Моя союзница внезапно оказывается в руках какого-то мальчика-трибута, и он пытается придавить её горло своими тисками. Мои пальцы прижимаются к шее, словно там тоже чьи-то руки. Передо мной внизу Прим, а мне кажется, что я сама. Нужно спасаться! Я приземляюсь точно на спину мальчишки, но он только немного пригибается. Ногтями врезаюсь в его лицо и веду их в стороны. По чаще леса разносится его писклявый крик, он вьется, бьет меня по бокам и голове. Прим выпадает из его смертельных объятий и приземляется перед нами на траву. Её голубые глаза с ужасом смотрят на меня, и я понимаю, что мои сейчас наверняка такие же испуганные. Боль резко взрывается в боку раз за разом. Она острая, горячая и слишком неожиданная. Мои руки размыкаются, от чего я валюсь назад, и боль вновь вспыхивает горячей волной, когда тело падает на землю. Крик Прим такой дикий, что мне вдруг становится слишком страшно, и я начинаю плакать. Так кричат, когда видят чью-то смерть. Приходят еще какие-то звуки, но мне их уже не различить. Я не могу сосредоточиться ни на чем вокруг, только думаю, чтобы это все было не по-настоящему. Так не должно быть. Мне нужно вернуться домой! Что-то безумно горячее касается моего лица, и оно поворачивается по воле этих прикосновений. От слез все плывет перед глазами, видно только темное пятно, и я смаргиваю. Передо мной стоит Цеп. По его темным щекам катятся крупные слезы, светлые белки глаз покраснели. Чувствую, как его большая ладонь полностью накрывает одну половину моего лица, от чего становится хоть чуточку теплее. Прим тоже касается моей руки, но от неё нет никакого ощущения. — Я умираю? Мой голос звучит совсем тихо, но как же мне хочется услышать «нет» в ответ. Вдруг это все пройдет, как укус осы. — Может, это можно вылечить? Но Цеп только жмурит глаза и машет головой в разные стороны. — Я не могу… не могу это вылечить, — всхлипывая, бормочет Прим. — Но я не хочу… Страх наваливается на меня огромным грузом. Мне, такой маленькой не справиться с ним, не справиться с мыслями о маме и семье. Цеп подхватывает мою голову и укладывает на что-то твердое, но теплое. Я плачу на его руках и боюсь услышать выстрел пушки. Но услышать его мне уже никогда не дано, только за звуками наших слез и шелестом листвы где-то поют птицы как будто бы давно знакомые мне ноты – «мы тебя помним».