Меланхолия Кирие

             «От Вечной Золотой Ведьмы, с любовью», — письмо именно с такой подписью седовласая женщина получила утром у растерянного почтальона, который всё извинялся и говорил о том, что их почтовое отделение не смогло доставить оное по указанному адресу, и потому, в соответствии с действующим законодательством, ему пришлось вручить его обратно. Та лишь вздохнула, после чего, еле сдержав зевок, закрыла за ним дверь и присмотрелась к странному посланию. Это был обыкновеннейший конверт, с не менее обычной маркой Фудзиямы, вот только… вот только адресант и получатель были вписаны какие-то непонятные: в качестве отправителя значилась она, Уширомия Кирие, а вот в качестве адресата — некий «Мистер Ано Хитояма*» на улице Нигде восемнадцать, в доме один. Более нелепой несуразицы и представить было нельзя, пожалуй: очевидно же, что кто-то пошутил таким глупым, если не сказать по-детски непосредственным образом… женщина вздохнула, после чего помассировала виски и прислонилась спиной к стенке в прихожей, дабы случайно не потерять равновесие: вчерашняя ночь оказалась чересчур выматывающей, а тут ещё подняли ни свет, ни заря…       Солнечные лучи ещё только пробивали себе путь, сквозь облака и линию горизонта, постепенно наполняя всё теплом и светом, часть которых начала проникать в прихожую этого небольшого двухэтажного домика смотрящего на восток входной дверью. Всё это позволяло получше приглядеться к хозяйке этого дома: невысокой, достаточно заспанной и растрёпанной на вид дамой, которой на вид можно было дать немногим более за сорок, в белой ночной рубашке на пуговицах, в комплекте к которой шли и штаны. Ткань обладала достаточной прозрачностью, чтобы через него проглядывал нежно-сиреневый уголок бюстгальтера; Лицо же имело вид замученный и уставший, местами выступали морщины, под глазами прослеживались почти незаметные следы мешков. Блекло-карие глаза то вновь фокусировались, то опять расслаблялись, покуда женщина старалась держать взгляд на письме, вертя его в своих руках. Её серебряные, полностью седые волосы, пусть и стриженные по-деловому, коротко и ровно, в виде каре, сейчас оказались полностью взлохмаченными и торчали в разные стороны, местами завиваясь кольца, как серебристые змеи.       «Что же за молодёжь пошла в наше время», — сонно подумалось ей про себя, покуда она поднялась на ноги и направилась в сторону кухни, дабы выкинуть злосчастного виновника столь ранней побудки. Шаги давались неохотно, почти что лениво; тело отвечало дрожью, чутко реагируя на сквозивший нутро ветер. Чуть далее их дома находилась узкая автодорога, только-только начинающая просыпаться… шум и гул проезжих машин нарастал. День входил в свои права. Кирие вновь помассировала виски, не выпуская из рук конверт, после чего подошла к деревянному шкафчику и открыла просторную дверку, где, в зелёном мусорном ведре, находился пакет, практически наполнившийся различными пищевыми отходами. «Пожалуй, тут тебе и самое место, Хитояма-сан», — скользнула в голове мысль, покуда десница замерла над ведром. Женщина не капли не сомневалась в том, что содержимое конверта — не больше, чем дурной розыгрыш, просто хотя бы потому, что никому в здравом уме и не пришло бы в голову отправлять письмо «по обратному адресу»… Невольно лицо расплылось в усмешке, и ей вспомнилось как она так же развлекалась со своей младшей сестрой, исписывая листы бумаги различными глупостями, делая вырезки из газет и досаждая таким макаром окружающим. Вот только их отец, отловив «девочек из достойного семейства», занятых «весьма непотребными вещами», всыпал им так, что пальцы после его бокена болели ещё неделю… Кирие тихо хихикнула, вспомнив былое, после чего уже хотела разжать пальцы и выкинуть эту…       …Хотя, даже против её воли, рука неожиданно перестала слушаться и замерла, покуда сердце начало отсчитывать быстрые удары. Женщина остолбенела, пусть всего на мгновение, точно громом поражённая, после чего предприняла новую попытку избавиться. И опять, точно по чьему-то замыслу, её пальцы закоченели, впившись в хладный лист, но некоим образом не желали повиноваться хозяйке. Некоторое время седовласая женщина молча переводила взгляд с конверта на мусорное ведро, после чего, покачав головой, закрыла дверцу шкафа и, подвинув себе под пятую точку стул, уселась на оный.       Жёсткий стул из тёмного дерева — достаточно редкий, но вполне обычный для теперешних дней предмет интерьера, а всё потому, что Рудольф в своё время настаивал на европейской отделке дома, впрочем, это вполне устраивало Кирие — уж в традиционном японском доме она отжила предостаточно, чтобы воспылать нелюбовью к бесконечному сидению коленями вперёд.       Письмо манило, притягивало к себе некой колдовской, дьявольской силой. И эта подпись… написанная готическим шрифтом на английском языке… «Что ещё за Ведьма? Звучит знакомо», — промелькнуло в голове у неё, при повторном осмотре. Это было невозможно объяснить… но кончики ногтей сами собой вонзились в верхний край, чтобы оторвать оный с тихим скрипом. Внутри обнаружились два сложенных листа. Первый напоминал официальный документ, судя по всему, выписка откуда-то, на которую она не обратила внимание. А вот второй… пожалуй, он заинтересовал внимание больше. Собственно, это и оказалось послание. Его продолжал тот же почерк, разве что, на этот раз, он следовал японской письменности, коя выходила несколько угловато и неровно, словно бы её выводили пером или ручкой. В ней не отдавало ни капли каллиграфической прелестью, пусть само написание казалось старательным и аккуратным. «Иностранка?» — прищурилась Кирие, вглядываясь вглубь.       «Дорогая Уширомия Кирие. Первое, что я хочу заметить, предваряя моё послание, это то, что на это письмо мною самолично были наложены чары, колдовство, которое не позволит Вам или кому бы то ещё избавиться от него прежде, чем оно окажется распечатано и прочитано; Всего лишь небольшая мера предосторожности, чтобы оно нашло своего адресата наверняка. Хотя, я думаю, Вы уже успели убедиться в этом, верно, Сумадера-доно*?» — по окончанию этих строчек Уширомия Кирие, до того будучи уверенной в шутливой подоплёке письма, ощутила внутренний, почти что замогильный холод, приковавший женщину к месту. Её тонкие пальцы, державшие бумагу, вонзились в неё точно соколы, оставляя на хрупкой поверхности многочисленные борозды и мятости. Все мышцы точно налились свинцом, ровно как и дыхание, ставшее тихим и сбивчивым. «Откуда…» — но, словно бы и впрямь зачарованная, Кирие продолжила бежать глазами по тексту, будучи не в силах отвести взгляд. Ей даже начало мерещиться, будто бы кто-то шептал ей прямо в ухо те строчки, что продолжали литься:       «Впрочем, это не имеет никакого отношения к тому вопросу, с коим я Вас решилась побеспокоить. Что же касается моей личности или конфиденциальных сведений, предваряя Ваше недоумение и страх, отвечу заранее: я — Ведьма».       Женщина почувствовала прилив ярости, но насмешливый голос, не собирался умолкать продолжая объясняться далее:       «Поверьте, ради Вашего же блага Вам лучше принять эту версию, иначе наш диалог не окажется продуктивным. Итак, почти что девятнадцать лет назад две женщины — Сумадера Кирие и Уширомия Асуму оказались беременны практически в один срок…»       Длинные, волнистые пряди пшеничного цвета и всегда такая лёгкая улыбка… улыбка, когда она ведёт за руку её супруга, Рудольфа… его…*       Глаза седовласой Кирие начали наливаться кровью, а на руках вздулись вены. Она, прикладывая титаническое усилие, попыталась разорвать бумагу на части, но та не поддалась даже на самую малость — продолжая насмешку и издевательство. Этот голос… он казался знакомым, до боли знакомым и ненавистным, но остановить его было невозможно, а строки продолжали впиваться, бередя старую, давно забытую рваную рану:       «Беременность у госпожи С. протекала неспокойно, врач, за ней наблюдавший, опасался возможной угрозы здоровью будущей матери и ребёнка, предлагал ей сделать аборт, на что госпожа С. ему отказала; в то же время, за беременностью госпожи У. ничего подобного замечено не было. Вероятным причинами этого ухудшения у госпожи С. являются стресс и давление, которые она испытывала в тот момент, в частности, вызванные разрывом с семьёй…»       — Мне не нужна шлюха, безродная подстилка, забывшая свою честь и имя! Проваливай отсюда, и чтоб твоего духу больше я не видел! Ты не получишь ни одного сена на своё содержание, слышишь?!       Губы сами собой поджались, покуда в груди нарастал безмолвный крик, а из очей хлынула ручьём влага. Если бы она сейчас стояла на ногах, то они точно бы не смогли её удержать и подкосились, увлекая владелицу за собой.       «В качестве вероятного биологического отца обоих детей выступал муж Уширомии Асуму, Уширомия Рудольф, находившийся в вероятностной связи с Сумадерой Кирие, что, впрочем, самим господином Уширомией Р. подтверждено не было, хотя вышеуказанная Сумадера-сан являлась его наиболее приближенным лицом…»       — А, это вы, Сумадера-сан. Прошу Вас, проходите, не стесняйтесь… Рудольфа, правда, сейчас нет, он будет через несколько часов, задержался по дороге.       Всегда такая приветливая, добрая и невинная, почти что ангел. Она стояла возле двери, всё так же гнилостно скалясь, прикрыв свои голубые глаза притом, и мне ещё больше захотелось ей вмазать пощёчину или разодрать лицо.       — Ничего, я подожду его. Позволите пройти внутрь?       Она проходит внутрь, я следую за ней; снимаю обувь, затем, не торопясь, присаживаюсь на диване в гостиной, в то время как та уходит в сторону кухни. Оттуда же и раздаётся крик:       — Сумадера-сан, вы будете чай или кофе?       Как будто она не знает, что я пью исключительно кофе. Но для вежливости надо ответить:       — Я бы не отказалась от чашечки крепкого кофе, если позволите.       Покуда оттуда пошла возня, я лишний раз окинула комнатёнку взглядом: да, уютненько. Гостиная в европейском стиле — исключительно прихоть Рудольфа, который, не щадя кармана, пытался воссоздать интерьер фамильного поместье Уширомий, что, не без моей помощи ему вполне удалось. С кухни раздался новый крик:       — Оя-оя*, Сумадера-сан! Я дико извиняюсь, но я не могу найти кофе нигде… Вы же не откажитесь от хорошего чая?       Наверняка она выкинула ту банку, мною здесь припрятанную при прошлом визите. Где-то за окном промелькнула вспышка, а потом ударил гром, после чего тяжёлые капли начали струиться по стеклу. Наконец, эта барби показалась, вместе с моим подносом и моим чайным сервизом из фарфора. Мы обе взяли в руки чашки, после чего сделали пару глотков. Она продолжала сидеть расслаблено, будто бы походя, однако её внимательный взгляд ощущался даже сквозь полуприкрытые веки. Я ей ответила тем же, внутренне чувствуя растущее злорадство и близящийся час мести. Как будто бы невзначай, я сделала несколько круговых движений по животу, который ещё только-только начинал свой путь.       — Так с чем вы ко мне пожаловали, Сумадера-сан? Вы хотели обсудить что-то со мной или с моим мужем?       Я усмехаюсь, хищно посмотрев на неё.       — Пожалуй, кое-что нам с вами стоит обговорить, барби-гяру-сан*. В частности, твоё дальнейшее положение в этом доме, Асуму-кун*.       Она косится на меня, прищуривается ещё больше, после чего добавляет в голос ноток стали:       — Ара, а нам разве есть что с тобой делить, Кирие-семпай? Или вам уже мало того места, которое вы занимаете в жизни моего супруга?       Словно бы по невидимому сигналу, я начинаю приподниматься со своего места, покуда она с громким стуком отложила свою чашку.       — Я беременна от вашего супруга, Уширомия-сан. И я не собираюсь делать аборт и убивать ребёнка, и даже напротив — сделаю так, чтобы Рудольфу пришлось признать его…       — Кирие-семпай, многожёнство в этой стране запрещено пока ещё, знаете ли.       В этот момент мои нервы не выдержали и я сорвалась. Я начала кричать ей прямо в лицо, будучи полностью уверенной в своём превосходстве:       — Киндзо не потерпит, чтобы первенец от его сына оказался безродным бастардом!       Она почти что проигнорировала мои слова, разве что слегка оскалившись уголками рта.       — Но он не потерпит и связей на стороне, особенно, если официальная жена тоже ожидает первенца, верно?..       …Резко, глаза Кирие словно бы раскрылись, и она вновь уже сидела на своей же кухне, всё в той же белой ночнушке. Она вся взмокла, будучи покрытой холодным потом, плотно прилипнув к коже. Дыхание было хриплым, сбивающимся. Сердце билось в сумасшедшем ритме, а взгляд оказался размытым и нечётким. Дрожащую руку она поднесла к очам и протёрла их при помощи тыльной стороны. Наконец, она смогла достаточно сфокусировать взгляд, чтобы поискать глазами катализатор воспоминаний. Оный неведомым образом оказался ровно под стулом, будучи мокрым, мятым, но вполне себе целым и читаемым.       Казалось бы, нужно сделать очевидное: избавиться от чёртового письма, и положить этой истории, получившей неприятный осадок чего-то демонического, конец. Но как только кончики её пальцев коснулись бумаги… магия, а может любопытство, а может… кто его знает? И вот, она вновь впилась в эти аккуратные и ровные вертикальные строчки:       «Но, как бы то ни было, обе женщины вполне себе оказались способны выносить ребёнка и, волею случая, они были вынуждены рожать в один день, почти что в один час, в одной больнице, но в разных палатах. И, по вине того же случая, у обоих возникли непредвиденные проблемы при родах, из-за которых им обеим пришлось делать кесарево сечение при общем наркозе. Ирония судьбы и в том, что у обеих должен был родиться мальчик. Результат известен: ребёнок, рождённый законной женой, жив, а ребёнок госпожи Сумадеры — мёртв».       Во рту стоял странный, немного железный привкус. Последнее, что я запомнила, проваливаясь в пустоту — истошный крик, вырвавшийся из груди только что появившейся на свет жизни. Мысли ворочались лениво, в тумане. Боль в районе таза казалась почти незаметной, но неприятной, ноющей. Сфокусировав взгляд, я заметила перед собой троих: девушку-акушерку в синем халате и шапочке, врача-мужчину и Рудольфа, который сидел на стуле поодаль. Он выглядел устало, измотано. Казалось, будто бы за одну ночь он постарел сразу на несколько лет. Его лицо дрожало и дёргалось в тике, продолжая сохранять неестественную бледность.       — Как вы себя чувствуете, Сумадера-сан? — спросил меня врач, склонившись надо мной. Я уставила на него тупой взгляд. Наконец, я попробовала пошевелить языком и произнести начавший терзать меня вопрос:       — Сенсей… где мой ребёнок?       Врач на мгновение замер, после чего покосился на Рудольфа. Тот медленно кивнул, продолжая дрожать.       — Сумадера-сан, мне тяжело вам это говорить… но ваш ребёнок родился мёртвым. Мы не смогли его спасти… — некоторое время я пыталась осознать сказанное. Они ждали… наконец, в моей груди родился истошной силы вопль:       — ЭТО ЛОЖЬ!       Во мне пробудились какие-то неведомые, доселе незнакомые силы. Рывком я скинула с себя одеяло, отпихнула доктора. Глаза сами собой начали слезиться, а воздух — заканчиваться.       — МОЙ РЕБЁНОК ЖИВ, ВЕРНИТЕ ЕГО МНЕ!       Рудольф чуть ли не подпрыгнул на месте, после чего начал медленно пятиться к выходу. Акушерка попыталась удержать меня, только и её тем же, чудовищным усилием, я смогла отбросить в сторону, после чего, попытавшись встать на ноги, не удержала равновесие и распласталась на полу, пусть боли я оттого особо и не почувствовала. Почему-то я во всём хотела обвинить Рудольфа — я начала ползти к нему и, задыхаясь, хрипеть:       — Верни его… верни его… ВЕРНИ ЕГО!       — Кирие-чан, успокойся, так случается… — мой дорогой человек трусливо прижался спиной к двери, покуда я продолжала к нему двигаться, отбиваясь от врача и акушерки. Больше всего в то мгновение мне почему-то хотелось сомкнуть пальцы на его горле… почувствовав опасность, он распахнул дверь после чего выскочил наружу и позвал на помощь медперсонал. Я отбивалась, кусалась, двигала и сопротивлялась всеми доступными конечностями… Вскоре, меня всё же прижали к больничной койке.       — Верни его мне… Рудольф…       Новая доза успокоительного, которую мне ввели начала действовать не сразу. И, на произведённый мною погром показалась и она…       — Ара, Рудольф-кун, что здесь за шум?       Асуму-кун выглядела немногим лучше меня, покуда рядом с ней, поддерживая её под плечо, находился нанятый этим стариком бугай в чёрном костюме. Другой рукой — левой — она прижимала к себе свёрток, в котором тихо спал малыш. Резкая догадка, предчувствие, поразило меня в тот момент.       — ВЕРНИ ЕГО МНЕ!       — ВЕРНИ ЕГО МНЕ!       Кирие, до того сохранявшая молчание, снова вынырнула из воспоминания, которое, пожалуй, было бы последним, что она предпочла бы вспоминать. Даже спустя столько лет оно продолжало обладать силой для того, чтобы заставить её кричать наяву. Крик был не очень громким, а из домашних сейчас были только сама женщина, да и ещё её приболевшая дочурка Энджи, которая спала на втором этаже…       — Чего тебе вернуть, мамочка?       …И совершенно неожиданно оказавшаяся свидетельницей творившегося безобразия. Словно в лихорадке, Кирие подняла глаза, чтобы заметить маленькую девочку с коротенькими красно-рыжими волосиками, в розовой пижамке, босиком, испуганно державшую в руках плюшевого бурого медвежонка. Вероятно, она спустилась вниз, чтобы посетить дамскую комнату, но, услышав какие-то звуки с кухни, ведомая детским любопытством, направилась поглядеть причину шума. Уширомия Кирие с удивлением обнаружила, что стул, на котором она до того сидела, оказался опрокинут, а она сама — лежала на полу, головой в сторону прихожей, то есть ровно перед ребёнком. Дьявольское послание исчезло в неизвестном направлении. Во всяком случае, беглый осмотр его не обнаружил.       — Энджи-чан… ты не подойдёшь к маме поближе? — ласковые ноты, которыми она снабдила свой сипящий голос, подействовали успокаивающе: девочка, дрожа, сомневаясь, всё же подошла на достаточно близкое расстояние. Кирие же кое-как смогла усесться на колени, сравнявшись ростом с дитём: у неё совсем не было сил, чтобы встать. Энджи подошла совсем близко… после чего её личико скривилось, и она впала в истерику:       — Мама, мама!       В груди седовласой что-то защемило. Как-то неожиданно больно и тоскливо… Что-то давно забытое, утерянное. Мама прижала дочурку к себе, после чего начала гладить ту по голове и успокаивать:       — Тише Энджи, тише… с мамой всё хорошо… она просто немножко устала…       Когда ребёнок снова оказался в постели и начал засыпать, Кирие наконец-то смогла вернуться обратно, на кухню, дабы продолжить поиски нечестивого клочка бумаги, имея в голове одно чёткое намерение: сжечь его. В независимости от того, заколдован он, или нет (впрочем, у неё начали закрадываться смутные подозрения) она решила твёрдо: чтобы не дало прочтение оного, то, что он будоражит, лучше всегда оставаться забытым, засунутом в самые дальние уголки своего Сердца, чем вновь бередить былые раны… Зажигалка, которую она всегда имела при себе, чтобы дать возможность Рудольфу прикурить, оказалась как нельзя кстати.       Сам чёртов клочок целлюлозы неведомым образом оказался практически полностью под одной из многочисленных тумб — только его уголочек торчал наружу. Памятуя о былом, Женщина постаралась его аккуратно вытащить, не касаясь руками, а затем — кинуть на плиту, чтобы уже там запалить. Первая часть плана далась успешно. Вторая — тоже. А вот третья…       Седые волосы, которые итак были растрёпаны, теперь встали дыбом от ужаса и осознания того, что… бумага не горела! И не важно, что она пыталась с ней сделать, та отчаянно не хотела полыхать даже после того, как её поместили в раковину и облили горючей жидкостью!       Простонав, Уширомия Кирие поставила стул на место, после чего её взгляд упал на общий стол, на котором лежал конверт и тут же — вторая бумага, та самая выписка. Решив, что послание пока подождёт, она начала всматриваться и вчитываться уже сюда. Это оказался медицинский протокол, составленный на ребёнка, погибшего при родах. Судя по дате, это была копия аналогичного документа из архива… и она совпадала с тем судьбоносным, злосчастным днём. И вроде всё ничего… но её внимание привлекла данная фраза: «Наступившие роды оказались преждевременными, плод недоношенным, в результате чего, несмотря на все усилия специалистов — скончался…».       Медленно, неспешно, шестерёнки памяти и мысли у неё начали срабатывать. Перво-наперво, её ребёнок, сколько она помнила, развивался достаточно успешно и, как её уверял врач буквально за неделю до произошедшего, окажется доношенным. «А ведь Рудольф сказал, что он родился мёртвым… чтобы это могло значить?».       Мысли старые, мысли новые… всё смешалось воедино, покуда из её памяти восставали в голове новые и новые детали, особенности расклада… шахматное мышление, последовательное и логичное, упорно грызло гранит неопределённости, пытаясь сложить новую часть головоломки.       Сосредоточившись, она начала рассматривать этот клочок бумаги более пристально… и обнаружила, что на обратной стороне тоже находилась откопированная страница — на этот раз с личного дела, с заявлением о добровольном уходе с работы. Плохонький оттиск с фотографией показался знакомым, притом до боли.       «Эта же… та медсестра!» — новое откровение показалось прямым разрядом молнии, ошарашивающим и поражающим. Напротив подписи стоял и указатель дня: восемнадцатое июля 1968 года. То есть, ровно через три дня после той ночи, когда всё это случилось!       Подозрения, до того бывшие лишь навязчивой идеей начали получать свою форму… впрочем, Кирие взяла себя в руки и оценила ситуацию на трезвую голову.       «Какая разница, — сказала она сама себе, — прошло уже восемнадцать лет. Какая мне уже разница с…» Но додумать не получилось. Потому что в голову ударило новое воспоминание из разряда почти что забытых…       Небольшая квартирка, которую я снимаю на окраине города. Передо мной стоит телевизор, включённый на всю свою мощность. Вокруг повсюду валяются пачки сигарет, пустые бутылки из-под алкоголя, коробки из-под успокоительных и обезболивающих. В правой руке у меня недокуренный бычок. В левой — банка из-под дешёвого пива. По телевизору идёт кинофильм о гангстерах из Америки. Выстрелы, кровь, насилие… всё это как никогда успокаивает мою хандру и дарит минутное забвение и покой… как только выкурен предыдущий бычок — я сразу тянусь к новому, благо, пачка лежит всегда где-то рядом, на диване.       Соседи меня с недавних пор стали побаиваться. Недавно встретилась с одной мамашкой, которая выгуливала своего малолетнего упыря, так она дала стрекача только от одного моего взгляда. И ведь эти люди ещё недавно со мной все общались, пытались поддерживать, пусть видимости ради… теперь же они меня видят исключительно как человека морально опустившегося — преступника.       И надо сказать, они не так далеки в своём прогнозе и суждении. Я действительно хочу совершить преступление. Убийство.       Где-то в моей квартире запрятан винчестер на пять патронов, который я недавно себе раздобыла на последние деньги. Нелегально, подпольно, но всё-таки — он есть. В скором времени Рудольф с семьёй должен будет вернуться из очередного путешествия, как раз с родины ковбоев.       Ещё один бычок тушится об диван, после чего бросается на пол. Но это лишь для того, чтобы уступить место новому, который тоже не продержится долго… как, впрочем, и я.       Кто может подумать, что смерть ребёнка это недостаточно, чтобы так отчаиваться и расслабляться, так убивать себя. Нет, недостаточно. Другое дело, когда его у тебя отнимают, уносят от тебя, точно листья под напором бури.       Я ходила, я боролось, я обивала все пороги, кланялась в ноги всем и всюду, молила Рудольфа, Асуму, Бога, Дьявола, всех Демонов ада… но маленький Батлер всё так и остался со своей «мамой». У него мой нос, мои волосы, мои уши… и всё равно они утверждают что мы с ним не похожи не капли! Он не должен быть с этой чёртовой вертихвосткой, которая украла у меня всё, включая моего любимого человека и счастье! Я точно в бреду, в котором все знают что-то, чего не знаю я, и это что-то как-то связано с этим старикашкой богатеем — Киндзо…       Мои красные волосы, красивые, мягкие и шелковистые с каждым днём всё больше седеют и выпадают… Как бы совсем лысой не остаться при таком раскладе…       Вся моя жизнь раскрошилась, разрушилась. Каждодневные срывы, истерики, отсутствие аппетита, сна… сначала я пыталась бороться лекарствами. Антидепрессанты, снотворные, успокоительные, дополнительные визиты к психологам и психиатрам… Рудольф в общении со мной ведёт себя потеряно, точно ребёнок, чья невинная шутка привела к ужасным последствиям. Не спорит, не ругает, только молча кивает и всё предлагает ходить по разным специалистам да следовать их советам… наивный…       Фильм, до того хоть как-то успокаивавший мне нервы, резко окончился. Даже скучно как-то — смазливый хеппиэнд и ничего лишнего. Чтоб вы все сдохли в конце, твари…       Интересно… как бы на меня сейчас посмотрели мои отец и мать? С укором? С ненавистью? Или же простили бы и поняли свою непутёвую дочь… сестрёнка ты моя глупая, Касуми. Прости меня… тебе ведь из-за меня сейчас оборвали помолвку с любимым человеком, чтобы заключить выгодный брак для рода…       «Ара, Кирие, неужто тебе завидно? Неужели наша умная, красивая и такая независимая Кирие-семпай завидует мне? Маленькой и скромной Асуму-чан…»       Взгляд, до того гулявший в тумане, резко прояснился. Банка пива — сжата и выкинута в сторону.       — Да, чёрт побери, я завидую тебе до самых краёв моей души, потаскуха! — крикнула я в полную силу, даже зная, что всего лишь борюсь с видением-воспоминанием, накатившим на меня. И, я воочию увидела соперницу всей жизни — Асуму. Эту синеглазую барби-гяру с писклявым голосочком, неуклюжую, но в душе — хитрую и коварную тварь, чтоб её!       «Что же вы, семпай! Куда мне, человеку второго сорта, до вас, многоуважаемой госпожи Сумадеры!»       …Так, до хрипа, до боли в горле, до вызванной соседями скорой помощи, я пререкалась с ней снова и снова. И, когда меня, полубезумную, полусознательную, всё же вытащили и отвезли в местную больницу, где чудом откачали, я дала себе клятву:       — «Не важно, что мне это будет стоить, я вновь отберу у Асуму всё, что принадлежало когда-то мне».       Кирие фыркнула, после чего уселась за стол, сцепив вместе пальцы рук. Да, это были долгие, тягучие годы, когда ей приходилось брать на себя роль руководителя, личного секретаря, консультанта, адвоката, финансового советника. Да и просто личной подстилки для Рудольфа… но она терпела и ждала. Ждала, проклинала соперницу и медленно отвоёвывала территории, ранее потерянные. Поэтому, когда Асуму умерла в результате болезни, её благоверному оказалось деваться некуда: терять человека, на котором держится весь бизнес, хорошего друга… да　и она ведь мать следующего ребёнка — разве можно отказаться от такого предложения? Верно, нельзя, как говорил в своё время киношный Дон Корлеоне*.       Только вот удовлетворения это не принесло ни капли. Словно бы шахматная партия, в которой противник и не ставит цели своей победить, и просто оттягивает раз за разом известный конец. И вот, она снова живёт в этом доме, вместе с дорогим человеком, и всё бы ничего…       «Но я уже не та глупая девчонка, которая решила подарить своё сердце парню со слишком пустой головой и очень громким ртом».       Энджи, как бы это не звучало грубо, была всего лишь ходом в этой партии. Ходом, который должен был навсегда захомутать дрогнувшего под ударами судьбы Рудольфа. Точкой в длинной цепи замысла, хотя смерть, всё же, наступила преждевременно. Ещё чуть-чуть, и брак сам бы треснул по швам, с её стараниями и усилиями.       «А ведь в какой-то мере это я её убила», — если бы кто-то сейчас попытался взглянуть на добрую, такую рассудительную и заботливую Кирие-сан сейчас со стороны — он бы заметил лишь безумный блеск, улыбку от уха до уха с оскалом, чуть высунувшийся язык…       — Я выиграла у тебя, сука!       На этот раз никто и ничто не ответил на этот брошенный в пустоту призыв. Затем, так же резко, как эйфория наступила, она схлынула, оставив после себя горький привкус победы. И только тогда она осознала, вновь посмотрев на письмо, всё так же сиротливо лежавшее в раковине: она уже не человек. В ней нет ничего, ровным счётом ничего, что характеризовало бы её таковой. Остался голый расчёт и зависть… зависть… зависть, которую ничто и никак не могло убить.       После того случая она зареклась считать Батлера хоть каплю своим ребёнком: нет, врачи не ошиблись. Её малыш погиб, она в очередной раз проиграла партию той, которая всегда умудрялась быть на шаг впереди в том, чтобы украсть плод чужого труда.       Но именно поэтому она не могла исполнить клятву. Ибо того ребёнка, отнятого Богом, уже не вернуть никак. И сколько вариантов судьбы она не рисовала в голове… ей уже никогда не полюбить родную кровь.       Развеяв все сомнения, она взяла листок бумаги… дочитала его, остановилась на последней фразе… после чего смяла и конверт, и всё содержимое, да и сожгла оное до состояния белого, серебристого пепла.       Ровно такого же, который когда-то коснулся её пылающе-красной головы. И, догорая, на письме можно было прочитать самую последнюю строчку, которую огонь съел напоследок:       «Тайна, которая была скрыта, вскоре должна быть узнана».