Всё будет хорошо, Джесси.

Говорят, дорожки кокаина ведут в ад. Что ж, довольно забавно слышать это человеку, который шагает по широкой дороге, вымощенной синим кирпичом, таким прозрачным, словно стекло, переливающимся на солнце и ослепляющим своим ярким светом настолько, что забываешь, кто ты, где ты, — вообще всё на свете. И ведёт эта дорога вовсе не в Изумрудный город, где исполняются все желания, как казалось в самом начале пути. Да это, блять, даже не дорога, а грёбаное высокоскоростное шоссе, по которому мчишься под 250 километров в час по прямой навстречу бурлящим котлам, огненным озёрам из раскалённой крови и, конечно же, огромному айсбергу синего льда, в который мы все вмёрзнем по самые шеи, а наши лица будут обращены книзу, как у иссохших чучел животных, подвешенных за облезлые хвосты. Мы и сами уже давно не люди, так, жалкое подобие, опустошённое, лишённое внутренностей, набитое безнадёжностью, словно опилками. Джесси уже в аду. С каждой изготовленной партией метамфетамина он опускается на уровень вниз, и этих уровней не девять, как по Данте, а сотни, тысячи, бесконечное количество ярусов, каждый из которых готовит своё персональное истязание тела и души. — А чего, собственно, ты ожидал, Джесси? Мистер Уайт поглощает всё вокруг: жизни, чувства, выбор, надежду, — оставляя только бездушную и беспощадную пустыню, в уничтожающих песках которой не сможет протянуть и часа ни единое живое существо, оно сгорит, сгорит так же, как сгорает белоснежная пушистая голова одуванчика под увеличительным стеклом, собирающим все лучи разъярённого солнца в одну кучу, сгорит под никогда не прекращающимся алым огненным дождём, а после почерневшие кости засыплет, занесёт песком, и никто никогда не узнает, что на этом самом месте погребены безликие останки безымянного существа. А взамен из его рта извергаются комья лжи, залепляющей рот, нос, уши и глаза, затуманивающей изрытый червями сомнений разум, с искусством дятла продалбливающей дырку в черепе и открывающей вид на мозг, обработать который есть главная задача. Обработать, заставить поверить, подчиниться и выполнять все прихоти «Великого Хайзенберга». — Больше никакой крови. Ложь. — Я делаю всё это ради семьи. Ложь. — Ты нужен мне, Джесси. Ложь. — Всё будет хорошо, Джесси. Ложь, ложь, грёбаная ложь, сука! Никогда, блять, больше ничего не будет хорошо! — Ты не думаешь, ты даже не знаешь, что такое думать. Жалкий тупой торчок. Ого, блять, а вот это уже правда. Смотрите все, мистер Уайт сказал правду, охуеть! Врубайте музыку на полную мощность, тащите бухло, будем праздновать! Жаль только, что там, где находится Джесси, нет места празднику. Там правит бал безнадёжность, отчаяние, синие кристаллы и обвязанная вокруг пояса верёвка. А всё почему? Почему Джесси там? Не знаете? А вот Джесси знает: все потому, что он уёбок, чмо, жалкий торчок, настолько тупой и наивный, что связался с Хайзенбергом, когда надо было бежать, бежать подальше, не оглядываясь. Даже теперь, когда Джесси ничего не слышал о мистере Уайте уже порядка нескольких месяцев (Или лет? Хер знает, каким образом тут длится время, может, оно вообще застыло.) после тех самых слов, сказанных на прощание: «Я видел, как умерла Джейн», — даже теперь Хайзенберг продолжает преследовать Джесси в ночных кошмарах, и его жутко спокойный голос монотонно вещает о причинах, следствиях, необходимости, правильности и прочем дерьме. Тихо. Слишком тихо… Почему так тихо, сука?! Хотя бы один звук, пожалуйста. Хотя бы один звук, чтобы не слышать собственное дыхание и биение сердца. Хотя бы один звук, чтобы не слышать тиканье часов, больше похожих на бомбу замедленного действия. Хотя бы один звук, чтобы не слышать мыслей, потихоньку уничтожающих разум. Хотя бы один звук, чтобы не слышать этот голос. Пожалуйста. Хотя бы один звук… Перед глазами проносятся ужасающие лица тех, кого голубые кристаллы закружили в свой обманчивый водоворот прекрасных, восхитительных ощущений. Лица с багровыми пятнами, лица с разъеденной химикатами кожей, лица с чёрными больше похожими на труху зубами, вываливающимися из кровоточащих гнилых дёсен. Лица, каждая клеточка, каждая пора, каждый слой слезающей кожи которых дышит разложением и смертью. Застоявшаяся, застывшая, словно желе, тишина звенит, разъедая барабанные перепонки, отчего хочется кричать, выть, лезть на стену, слишком высокую для того, чтобы выбраться из этой ямы для отходов, царапать твёрдый бетон расхераченными в кровь и мясо ногтями от бесполезных попыток сбежать, которые Джесси уже давно оставил: все равно ничего не получится, а даже если и получится, то эти люди найдут, поймают и приведут обратно, оставив захлёбываться собственной кровью в просторной каменной могиле, накрытой брезентом, откуда совершенно не видно звёзд. Как же хочется забыться, заглушить мысли, от которых голова разрывается, грозясь лопнуть, как воздушный шарик, давление в котором всё увеличивается от непрерывной закачки воздуха. Пуф, и все. Остаётся только беспомощное размякшее тело; из развороченной шеи выползают чёрные блестящие тараканы, шевеля своими тонкими усиками в поисках новой пищи: все внутренности этой оболочки уже съедены. Никакой больше крови, говоришь?