Бессмертие, воля и власть

      Солнце снова скрывает свой лик за горными вершинами, и снова ночь наползает с востока.       Прислуга зажигает свечи, бросает поленьев в резной камин и исчезает. Огонь ненадолго прогоняет сгущающиеся по углам тени.       В неброско, но приглушенно, рачительным достатком богато обставленном покое, на широком ложе, накрытый тяжким горностаевым одеялом, умирает господарь.       Пройдёт время, дневное и ночное светила сменятся в своем хороводе еще раз, другой — и хозяина всего этого обширного края не станет. А ночи и дни будут сменяться дальше, и будут люди пахать землю, заниматься делами повседневными, сражаться, жить, но без него. Господарь знал это, но цепкий ум его не мог примириться. Как утро может наступить, и мир проснуться снова, если не станет его?       Господарь редко дышал, словно бережение эфира могло продлить жизнь, удержать её в теле, которое та решила покинуть.       Лекари, лучшие, из держав закатных и тех, что лежат на восход, не помогли господарю. Священники, коим даровано было щедро, денно и нощно молили Господа за здравие болящего. Приходил колдун из верхних горных селений, где древним родовым устоем живут еще старые племена. Окуривал покои дымом от тлеющих неведомых трав, бормотал заклинания на сгинувшем давно языке, плевался, кричал страшно, не по-человечьи, боролся с воздушным, водным, огненным лихом, засевшим в больном. Не помогло.       За окном уже мрак, и тени, отогнанные ранним огнём, возвращаются. Пламя трещит, пожирая дерево. Время идёт, господарь ждёт. И хочется, чтобы ночной гость вновь пришел, и — чего греха таить — боязно! Не зазорно бояться, верно, посланника нечистого, искушающего тебя на границе смерти.       Через окно, затянутое дорогим мозаичным, многоцветным веницийским стеклом, слышна перекличка стражей на стенах. Вот уж близится смена караулов. Уходит тепло, стынет разогретый дневным теплом камень стен, стынут, укутанные в одеяло, руки и ноги. Можно, собравшись с силами, кликнуть слугу, чтобы подбросил пищи огню. Но — нет, господарь никого не зовёт.       Он пришёл.       Умирающий обострившимся слухом не услышал его прихода, не увидел тускнеющим взором. Но осязал, что кто-то появился здесь, не смиренным присутствием холопа, что, боясь шелохнуться и вздохнуть, ловит господское движение; не воинским, что сдержанно, но всё ж шумно дышит, переминается с ноги на ногу под тяжестью железа и несет запахи сторожки, пота и лошадей. И не придворным, ступающим размеренно-важно или мелко-угодливо…       — Здравствуй, Виктор, — прошелестела темнота.       Господарь с трудом приподнялся на ложе, тщась разглядеть хоть силуэт.       — Здравия совсем не осталось у меня.       Ответа не было. Виктор откинулся на подушки — он не признавал их никогда, как и прочих удобств, но теперь пришлось уступить лекарям.       — У тебя есть лицо? Так яви мне его. Или ты верно посланник диавола, и образ твой носит печать ада? Я не боюсь тебя, кем бы ты ни был!       — Неправда, — ответила темнота. — Ты боишься. Но умеешь загонять страх свой так далеко, что простому человеку не увидать его. Но я — не простой человек.       — Тогда кто же ты? И зачем приходишь? Умирающего должны посещать благочестивые мысли и видения, а ты смущаешь их.       — Не лукавь. Не трать дыхания на пустое словоблудие, будто сладкоречивый византиец. Тебя влечёт то, о чем я говорю. Так продолжим беседу.       Раздался шорох, и слева от ложа из тени выступил незнакомец. Был он высок ростом, не широк и не худ. О высоком статусе его говорил пояс, усыпанный драгоценными каменьями, на серебряной пряжке которого лежащий разглядел острую буквицу «М». Нос его был остер, лоб высок, волосы рыжи, собраны назад; борода и усы коротки. Глаза смотрят смело и с какой-то нездешней искоркой, в них — превосходство и властность. На Виктора давно уже никто так не смел смотреть, даже теперь, когда он при смерти. Незнакомец придвинул к ложу сидение и сел, склонясь к лежащему, дабы тот не напрягал голоса.       — Ты про тщету богатства говорил, дорогой гость, — произнес Виктор. — А кафтан твой, я вижу — черными соболями оторочен, а привозят их из северных стран, и купцы наши берут, не торгуясь, серебром почти по весу. Так ли и не нужно тебе богатство?       — Зови меня Маркусом. А это — пыль, — он хлопнул по поле кафтана. — Её мы бросаем в глаза низким, которые понимают только блеск злата и думают, что истинная сила — в нём. В этом мы с тобой сходны. — Он выразительно обвел глазами лишенный всяких излишеств покой.       Помолчали. И Маркус заговорил, словно продолжая то, о чем уже молвили:       — Власть твоя простирается на все стороны отсюда, и комонный будет скакать через твои земли днями. Все поля, леса, горы, реки, замки, города, деревни, огнища, росчисти, угодья охотничьи и бортничьи — всё под рукой твоей. Но вот умираешь, и ничего из того не заберёшь с собой в могилу! И все старания твои впусте будут. То, чего добивался ты всю жизнь, не щадя себя, — Маркус поднял ладонь кверху, разведя пальцы в стороны, — протечет, как песок меж пальцев, у тех, кто грядёт после тебя. Кмети твои уже перепились, дворня тянет добро из клетей, бояре шепчутся, кому теперь передаться с дворами своими и дружинами. Огнем и сталью спаял ты край этот, и держался он на одном тебе, и покуда держала твоя рука меч, не нужна была земле иная опора. Но теперь рука эта не возможет поднять и ковш, чтобы напиться. Так зачем жил ты? Думал ли, что всё кончится так?       — Думал, — отозвался Виктор. — То же думал, что и каждый на белом свете — всё, что делаю — для детей своих, чтобы им передать. А власть — единственное, что стоит жизни. Её накопить. Поколениями, от дедов к отцам, к детям, и детям их детей — властители передают свою власть и силу, и только так она, множась, может выстоять века, поднять нас выше смерти.       — Но нет детей у тебя, господарь. Всё, чего достиг ты трудом и потом, кровью своей поливая — во прах рассыплется. Твои богатства, парчу, утварь, пояса, узорчье, каменья, оружье и брони, меха — всё растащат уже завтра, слуги разбредутся кто куда, и некому будет оборонить пустой замок твой, и земли господари соседские возьмут на копье! Давно они уже ждут, когда преставишься ты, не оставив наследника.       — К чему эти слова? — устало отозвался Виктор. — Всё это мне известно. Ты ходишь вокруг да около, зачем? Как купец, приценяющийся к товару, который будет ходить и день, и другой, пока не сговорит о приемлемой цене.       — Ты хорошо сравнил, — улыбка тронула уста Маркуса. — Я купец, а товар — ты.       — Какой же из меня товар? За дохлую лошадь, что с повязкой на глазах всю жизнь вертела ворот на рудниках, и то выручишь больше.       — Принижаешься. Разве так поступает разносчик со своим товаром, даже лежалым?       — Что же есть у меня, что может пригодиться? Чего нельзя будет, как ты живописал, взять после моей смерти?       — Вот об этом я и пришел молвить.       Гость и хозяин снова замолчали. Первый — задумчиво, второй — потому что много слов сразу сказал, и теперь переводил дыхание. Потом Маркус произнес, словно что-то прикидывая, в сторону от кровати:       — То, что убивает тебя, это не старость — отнюдь, не так уж стар ты! И мог бы прожить еще много зим — может быть, десяток, а то и дюжину, две. И что б деял ты? Раздвинул бы дальше свои пределы, подчинил соседей, больше землепашцев давали бы оброк тебе? Но к чему, ведь все равно умрешь, рано или поздно, в нынешнем могуществе или чуть большем. Неужто ради власти, что передал бы детям, коли б они родились, и жизнь которых, и деяний даже не увидишь?       — Что мне теперь? Всё в деснице Господа.       Гость вперил взор в больного.       — Господа? Разве был ты столь смиренен раньше? Недуг телесный размягчил душу твою, как огонь — воск? Тот Виктор, коего я наблюдал десятилетиями, не полагался ранее на Бога. Его холодный ум вёл, а сила и несгибаемость под спудом труднот лишь крепчали, и повергали врагов в трепет!       — Я прежний, — блеснули с ложа глаза Виктора. — Волю мою не сломали недуги. И мягкотел я не стал, но — что с того? Немочь подточила меня, и на кого уповать мне теперь, окромя Вседержителя?       — Тебе просто страшно, — отмахнулся от его слов Маркус. — Ты боишься смерти, и того, что кроется за ее порогом. Не верил ты никогда в поповские сказки, но теперь думаешь — вдруг! Гореть в аду — страшно стало! Набожен, смотрю, стал! Спешишь замолить грехи?       — Не спешу! — возвысил голос Виктор. — Не замолить моих грехов ни пудовыми свечами, ни каменными церквами, сколько б ни приказал я их заложить теперь!       — Врагам пощады не давал, — подзадорил его Маркус. — Жестокость твоя и кровожадность уже давно притчей во языцах стали даже в дальних сторонах. Поминаешь теперь Бога, а он ведь не велит измываться так над творениями своими, сажать людишек на кол, развешивать по деревьям гроздьями, истреблять родами целыми, от мала до велика… И пить кровь их вместо вина?       Виктор громко, презрительно усмехнулся, отворачиваясь к окну. Но через миг уже обернулся обратно и заговорил громко, часто, почти срываясь в крик:       — Кто болтает такое? Враги мои не милосерднее меня! Коли Мирчу не посадил бы я на кол, со мной он поступил бы так, не задумываясь о заповедях господних! А воевода Драгомир прямо на пиру убил кузена моего, и сына его, и дружинников, замок его предал огню, а жену взял себе для утех! И земля не разверзлась, и гром не поразил его — так и здравствовал, это я, я разорвал его лошадьми, как только дотянулся! Много такого рассказать могу! А всяко истребляя недругов своих, я и других, гораздо более многих, поражаю ужасом, и уже не нужно сражаться с ними, кровь большую проливать. И если слухи народные да домыслы вражьи живописуют из меня демона, то — пускай! Руки будут дрожать у них, меньше будут сопротивляться, когда я заберу их в свою волю…       Тут умирающий словно опомнился, что он — не в коронном зале дворца, не на боевом коне с мечом в руке.       — Да и не жалею ни о чем свершенном, всё снова сделал бы. Что было — то было. Многое и правда было. Не оборачивался на книги многоумные и проповеди человеколюбивые никогда! Такие, как мы, — Виктор причислил и Маркуса к их числу, хоть и не знал точно, кто он, — не могут жить по заповедям библейским, иначе не стоять земле! Иначе воцарятся расстройство и беззаконие, сильные угнетут слабых, заберут всё что их. Ради блага подвластных, властителей не должны стеснять законы, созданные властителями же, дабы держать в узде неразумных, в кулаке держать их волю. Не давать их порочной сущности плеснуть друг на друга. Даже если придется для этого надеть на них ярмо…       Господарь вымотался и на несколько минут умолк, собираясь с силами.       — И на исповеди так же говоришь? — искренне заинтересованно спросил Маркус, дождавшись, когда тот придет в себя.       — Отец Амвросий добрый христианин. Хоть и слаб к вину да, поговаривают, блудит, но он хорошо помнит своё место и молит Господа о своем господине, коль мне самому некогда земные поклоны отбивать. — Виктор сложил пальцы в крёстное знамение, но осенять чело не стал. — А не понимал бы, так я другого нашел б. Кусок за моим столом жирен. Верного не обижу да не обделю никогда.       Маркус вновь склонил голову, показывая, что ответом удовлетворён. Тогда Виктор продолжил. Уже больше хранил он силы, перебирал помалу пальцами край одеяла, которое сбросил в запале с груди:       — Та правда, о которой попы в церквах толкуют, она красива, но — не для нас она. Ни церковная правда, ни Зерцало королевское и его правёж — что королю наши дела, он сидит в стольном граде и погрязает в разврате! По то и привилегии нам — «да держит каждый вотчину свою».       Виктор вновь замолк, отдышался тяжко и говорил дальше севшим голосом, совсем успокоившись уже:       — Ты вчера видениями силы меня манил, могуществом, но видишь — прикован я к смертному одру, и костлявая смотрит в окна, чувствую я ее длань над собой. И глоток воздуха каждый последующий мне дороже всего злата и серебра земли.       Маркус, пока говорил Виктор, молчал, изредка острый взгляд бросал на него, глядел в камин тлеющий, изредка кивал — чему-то своему, али звучавшим словам — не понять. Выговорившись, Виктор теперь пересохшим ртом втягивал воздух, блестел на него зраком, не в силах вытереть выступившие на челе капли пота. Наконец, в уже тёмном покое разнеслась неторопливая, вкрадчивая речь Маркуса, что говорил он, глядя в одну точку в углях:       — А что ответишь, коли скажу, что жизнь твоя не закончится? Что ты можешь жить, не умирая, вечно? И все россказни о загробном воздаянии за грехи тебя вовсе не коснутся? Что я могу даровать тебе жизнь — не просто еще жалких несколько дней или зим, а — навсегда? И недуг твой отступит, и вернешься ты в мир много более здравым и сильным, чем ранее, и снова сможешь овладеть женщиной, и любой, и благородной, что родит тебе наследника? Но не удовольствиями телесными маню тебя. Знаю, видел, и теперь удостоверился — не волнуют тебя они. Властью тебя надо манить! Только оставь прежнюю, жалкую власть королям да князькам, что передают ее детям — это тщета и тлен. Видел я народы, жившие здесь раньше, и то, как колоссы их государств падали во прах под ветрами времён, и новые народы, с востока идущие, сметали их, и воцарялись здесь, тщились поставить свое, передать детям — и снова рушились их устои. Так и твой, когда придет его час, рассеется. Только бессмертием своим, личным, ты сможешь сохранить не только тело своё, но и власть. Ты знаешь, каково самое набольшее в мире наслаждение, — Маркус воззрился на Виктора, глаза его полыхали страшной колдовской синевой, яркой и переливающейся. — Оно в том, чтобы сломать человека и сложить его заново, големом, выполняющим не свою, а твою волю! Никакие богатства бренные, ни слитки златые, ни кубки, ни расписные полотна, ни утварь, ни шубы собольи, лишь власть одна достойна того, чтобы тратить на неё бессмертие! Россыпи яхонтов и лалов, горы смарагдов из сокровищниц древних царей — всё ничто по сравнению с нею. Будет власть над людишками — будет и всё остальное, и всё — лишь средство для постижения еще большей власти, и так — бесконечно, ибо не может быть её слишком много, ее всегда только мало! Никакой смертной жизни не хватит, чтобы насытиться ею. Только бессмертие, и его я пришел предложить тебе.       — Я уже понял это. — Виктор сумел сохранить бесстрастное лицо. — Но зачем же тебе я? Уж кому, как не мне, знать, как невозможно делиться таким!       — Сие непросто. И я бы не пришел, если б не стало нужно мне то, что можешь дать мне ты. Ты слышал, новая напасть обрушилась на твои владения. Дикие звери нападают на села и веси окраинные…       — Огромные волки, страшные и непобедимые? — расхмылил Виктор. — Оборотни, не боящиеся ни огня, ни рогатин? То бабьи россказни. Одеться в звериные шкуры, да с волчьими головами, жечь поселки и полонить чёрный люд — а слухи разнесут про волков. То разбойные шайки, на выдумку они горазды. Я уже послал своих кметей. Скоро они мне принесут головы да кисти рук, а я развешу их по городской площади…       Виктор осекся, осознав, что гость не заговорил бы просто так про волков. И закончил полувопрошающе:       — Сколько живу на свете, а не встречал ни леших, ни русалок, ни чертей?..       — Таких я тоже не встречал. Но оборотни — есть, и их число растет, и скоро земля будет стонать от них, если не выйдет то, что я задумал. Твои кмети преданы тебе до гроба и дальше. Они, приняв тот же дар от тебя, что и ты — от меня, станут погибель несущими, возвещающими смерть бессмертными воинами, с которыми мы сокрушим зверей и всех иных наших недругов. Встанем против нечистой, как люди думают, силы — и смертные властители приползут сами, моля о защите! И власть бессмертных встанет над границами королевств. Власть будет вечной, и длиться будет столько, сколько и наши жизни — пока не исшает всё время этого мира. Согласен ль ты принять дар вечной жизни от меня, встать со своим войском под мою руку и подчинятся мне по праву первородства?       — Я согласен. — Виктор не медлил ни доли мгновения.       — Мой дар потребует от тебя своей платы. Отныне ты никогда не увидишь света дня, солнце станет врагом тебе, а единственная пища, что сможет утолить жажду и голод, станет кровь живых тварей.       — За несмертие — плата не столь велика.       — Да. Невелика. А теперь — судьба решит, даровать тебе вечную жизнь али прямо сейчас призвать к предкам. Многие, коим я дарую бессмертие, умирают. Но ты выживешь. Иначе — я слишком много потратил времени на тебя.       Гость оскалился. Зубы его, как Виктор уже давно заметил, были много крупнее человечьих, с длинными клыками — и теперь они тянулись к шее господаря.