Чёртово логово

Получив письмо от своего старинного друга, находящегося в длительной командировке на Урале, я решил посетить, наконец, эти древние загадочные места, в которых, по легендам, до сих пор неведомые пилигримы проводят таинственные и мрачные ритуалы. Я часто слышал истории, рассказываемые случайными людьми в приступе откровенности или чтобы избавиться от смутных и беспокойных мыслей, о том, что горные хребты Урала, не производящие внешнего впечатления, в действительности полны неизведанных каверн и даже целых стран. Тут и там среди скал попадаются пещеры и провалы, ведущие неведомо куда. Бесчисленные истории об отважных смельчаках, дерзающих проникнуть в эти практически неисследованные лабиринты, неизменно заканчиваются трагически: никто из этих кошмарных экскурсий не возвращается… Мой друг инспектировал одно проблемное промышленное предприятие, занимавшееся карьерным разработками, и, судя по его рассказу, добытчики натолкнулись на очередную сеть лабиринтов и пустот, буквально пронизывающих весь Урал, эту самую древнюю на континенте горную гряду, разделяющую Европу и Азию, быть может, не только географически… Выверив мои текущие дела, я выделил себе две недели на поездку и телеграфировал своему другу о том, что через два дня буду в его карьерном посёлке, который не так просто было найти на карте. Поездка была трудной и изматывающей. Сутки в поезде, затем две пересадки на автобусе. Наконец, я увидел пред собою примерно то, что и ожидал увидеть: мрачный горный посёлок, хмуро и неприветливо встретивший меня в сумерках 15-го мая. Несмотря на мрачный и угрожающий вид, посёлок носил чарующее название Иремель, — вероятно, на каком-то уральском языке. В полной тишине я шёл по улицам по нужному адресу, и так же безмолвно вошёл в открытую моим другом дверь… Моего друга звали Григорий Воланский, — человек, который всегда озадачивал и восхищал меня. За благородной польской внешностью, достаточно типичной для западных славян, скрывался необычайно пытливый и проницательный ум. Григорий (в действительности его звали Гжегож) знал несколько языков, имел два высших образования, держал памяти невероятное количество точных и документальных фактов и мог свободно говорить практически на любую тему в диапазоне от народной медицины до физики элементарных частиц. Когда-то много лет назад мы подружились в институте, из которого я так позорно вылетел. Но чем-то я был близок Григорию, поэтому мы всегда — по его инициативе — поддерживали связь, все эти долгие годы… Вот и сейчас я смотрел на это великолепное и строгое польское лицо, которое могло бы быть находкою для художника-баталиста в качестве образца для одного из славных героев Грюнвальдской битвы, отразившей подлое нашествие диких мерзавцев на восток, и терялся в догадках о том, что же именно мой друг Гжегож, из вежливости называвшийся Григорием, нашёл здесь, в этих пугающих и жутких краях… «Ты знаешь», — негромко, но твёрдо говорил Григорий, когда мы, обменявшись рукопожатием, расположились у чёрного, как бездна, окна на кухне, — «они все пьют тут». Я кивнул. «Однако это не делает их болтливыми». Я снова кивнул. «Это суровые и угрюмые люди, отличные работники, хотя и славящиеся своими пьяными и смертельными дебошами. Их трудно испугать даже самим вельзевулом. Однако слухи о Чёртовом Логове, как называют серию пещер в этой местности, я слышал за сотни километров отсюда…». Я был рад поговорить с ним, пусть даже на такую пугающую тему, ведь мы не виделись уже два года. Некогда мне стоило больших усилий побудить Гжегожа обращаться ко мне на «ты» и иметь дозволение называть его реальным именем, но и спустя годы в этом было некоторое затруднение. Благородная польская натура плохо переносила подобную фамильярность. Однако всё-таки мы были друзьями уже на протяжении столь многих лет… «И поэтому ты приехал сюда?», — спросил я. Григорий кивнул. «Да. Появилась возможность, и я приехал». Он хотел что-то ещё сказать, и я был уверен, что это и будет сутью сей страшной — в этом я не сомневался — истории… «Возможно, именно здесь было тайное пристанище Евстахия Тяжкого, — знаменитого каторжанина, который увлекался колдовством и, возможно, преуспел в этом нечеловеческом ремесле… Здесь, в Чёрном Логове, была его чёрная святыня, кошмарный алтарь с нанесёнными на него нечеловеческими письменами…». «Люди говорят об этом», — продолжал Григорий, — «конечно, неохотно. И часто этот вздор звучит из уст женщин. Нередко пьяных, кстати, как и все здесь, не исключая священника. Вот именно от этой болтливой пьяной бабы я и услышал эти истории. Его, кстати, тоже зовут Евстахий…». Я почувствовал, как земля ушла из-под моих ног и чёрная пелена на миг застила мой разум… Слишком жутко это было слышать. У меня был не настолько сильный и храбрый характер, как у моего польского друга, чтобы так холодно и методично расследовать подобное дело… «Григорий, это же просто слухи…», — пролепетал я. «Тебе надо выспаться» — сказал Гжегож. — «Ты устал после долгого пути. Завтра мы поговорим». В молчании выпив горячего чая и перекусив, мы улеглись на кушетках в мрачной этой квартире, которую снимал на время командировки Гжегож, и погрузились в сон, который для меня был полон самых скверных предчувствий…

* * *

Весеннее майское утро в горах Южного Урала было серым и безрадостным. В девять часов утра, позавтракав, мы шли по этому посёлку по направлению к горе Иремель, полуторакилометровая вершина которой напоминала скорее Камчатку сопку. «Эти люди», — рассказывал по дороге мой друг Гжегож, всегда меткий в своих наблюдениях, — «отличаются от дружелюбных и весёлых жителей средней России. В царское время на Урал, на рудники ссылали преступников, зачастую — пожизненно. Так образовались все эти посёлки каторжан, славящиеся своим жутким пьянством и жестокими кровавыми дебошами. Именно здесь возникали антироссийские восстания, кои были фактически восстаниями ломброзианских отбросов против полноценного правового общества, коим была Российская Империя. Этот же контингент составлял основную часть большевистских полчищ… Сама аура этих уральских посёлков исполнена хаоса и инфернальной злобы. Эти люди ненавидят всё, что находится вне их преступного сообщества, ненавидят и друг друга, и себя тоже…». И действительно, встречавшиеся нам люди имели явные признаки вырождения, а злобу свою они даже и не пытались скрывать. «Гжегож, а ты не боишься находиться здесь?», — спросил я. «Среди этого сброда?», — резко ответил Воланский. — «Они не посмеют открыто напасть на меня. Кроме того, у меня есть способ обороняться…». Я знал, что он имел в виду свой револьвер. Миновав пределы посёлка, мы двинулись напрямик к горе Иремель, в честь которой поселение получило своё название, и тотчас я обратил внимание на разбросанные тут и там крупные каменные блоки, которые по мере приближения к горе стали выкладываться в подобие сооружений. «Никто не знает, кто сделал эти блоки», — рассказывал Григорий, предвосхищая мои вопросы. — «Но это не отходы производства. Этим артефактам, по меньшей мере, две тысячи лет… Бастионы, уходящие к небесам под светом иных лун». У подножия горы высилась груда камней, конфигурация которых всё ещё напоминало блочную кладку. «А вот и он», — холодно заметил Григорий. Из недр блоков выбежала мелкая крысиная фигурка в чёрной сутане, которая оцепенела вдруг и уставилась на нас испуганно и подло. От всего вида Евстахия Тихого сквозило чем-то глубоко нечистым и порочным… «Сюда подошёл, халдей», — приказал Гжегож тоном римского полководца, коим, возможно, себя и воображал в этой серой безродной современности. Псевдо-Евстахий робко приблизился, заискивающе глядя в глаза высокого надменного господина. «Ты что там делал?», — рявкнул Гжегож. — «Что ты там шнырял?». Евстахий затрясся, его карие лукавые глаза испуганно забегали, а под ногами растеклась лужица мочи… «Я тут… это…», — гнусавил он. «Пшёл вон, плебей!», — с безграничным презрением приказал Григорий и твёрдой походкою направился к груде камней, закрывавшей жуткое жерло неведомых подземелий…

* * *

Едва ступил я в зево жуткого провала, как тотчас изменилось всё. Изменилось восприятие времени в том числе, и я в очередной раз отметил эту феноменальную способность времени менять свои свойства в столь широком диапазоне. В минуты счастья время летит совершенно незаметно, в дни тяжёлой же болезни ты видишь течение каждой минуты, но шагая в темноте неведомо где, возникает впечатление некоего звенящего замершего мгновения, некоего абсолютного бытия, холодного, бездонного и совершенно лишённого чего-либо человеческого… Меня удивляла та уверенность, с которой шагал своей гордой походкою мой друг Гжегож Воланский, для которого подобная авантюра, вероятно, вообще мало что стоила, хотя и привлекала внимание. Небрежно светя фонариком, он продолжал говорить спокойным ровным тоном, хотя смысл его рассказа я припоминаю с трудом… Он постоянно говорил о Евстахии, но как будто бы одновременно и о колдуне Евстахии Тяжком и об этом шныряющем гнусе Евстахии Тихом. Я не мог удовить, какова связь между ними, а Григорий, очевидно, переоценивал способности моего рассудка. Определённо, я не мог воспринимать этот поход столь же методически и научно, как мой храбрый польский друг… Небрежным жестом мой друг Гжегож бросал свет фонарика из стороны в сторону и уверенно шёл по тропе, которая, возможно, была ему хорошо известна. Не оборачиваясь, он постоянно говорил, чтобы я не терял его из виду. Шёл он довольно быстро… Сейчас, после пережитого безумия, я уже с огромным трудом могу припомнить хоть что-то из того, о чём говорил мой необыкновенный друг… Я помню, что речь была о Евстахии Тяжком и что это было очень важно, каким-то образом касаясь меня. Я лишь смутно помню общий фон истории об этом жестоком палаче и, как считают, чёрном адепте высокого ранга, после которого якобы остались таинственные манускрипты, ходившие по рукам приверженцев неведомых культов, разбросанных по всей планете и связанных на астральном и телепатическом плане. Согласно легенде, Евстахий Тяжкий, замучивший десятки людей для каких-то жутких колдовских целей, был сослан на рудники Южного Урала, где должен был закончить свои годы, но пробыл в кандалах совсем немного, в первую же ночь исчезнув из своей темницы. Упорная молва утверждала, что скрылся он именно здесь, в подземельях горы Иремель. Больше его никто никогда не видел, однако постоянно приходили сюда таинственные фигуры и, возможно, занимались какими-то чёрными делами в этих жутких лабиринтах… «Никто не знает, какие племена или народы жили здесь», — говорил Гжегож, сохранявший удивительную выдержку, как будто мы не блуждали в неведомых лабиринтах, а прогуливались по живописному парку на берегу озера. — «Само слово Иремель настолько древнее, что не знают даже, на каком это языке… Само же место здесь, благодаря Евстахию, Чёртовым Логовом зовётся. Я давно его искал…». «Что ты имеешь в виду?», — спросил я. — «Что ты искал?». «Я искал место, где скрылся Евстахий», — ровно и даже несколько задорно сказал Гжегож. — «Мы с ним далёкие-далёкие родственники по шляхетской линии. Фамилия Евстахия была Воланский, а Тяжкий — это так его прозвали в народе за дела многогрешные…». Мне показалось, что Григорий тихо засмеялся. «А этот Евстахий, который Тихий — кто он?..». Гжегож ничего не сказал, зато добавил хода. Он почти перестал включать фонарик, поэтому мне пришлось бежать. Наконец, я вцепился в его плечо, чтобы не затеряться в этом безумии… Прошло, вероятно, уже несколько часов наших блужданий. Гжегож уверенно петлял в этих лабиринтах, почти не пользуясь фонариком. Насколько я мог судить, прошли мы уже не менее километра… «Мы уже почти пришли», — сказал мой друг. — «Я понимаю, ты взволнован…». «Ты уже был здесь?..», — спросил я, и мой голос дрогнул от ужаса. «Мы почти пришли, Вальдемар», — спокойно сказал он. — «Сейчас ты увидишь то, что открывается лишь горстке посвящённых… Я надеюсь, отныне ты будешь с нами». «С кем же, с вами?!», — воскликнул я, охваченный нарастающим ужасом. «Тише… Нас уже ждут». Внезапно мы оказались в залитой муторным светом, исходившим от лампад, прикреплённых к стене, помещении, в центре которого громоздился каменный алтарь, вокруг которого в полном безмолвии стояли фигуры в чёрных одеяньях. Их лиц я различить не мог, да и едва ли это были люди… Гжегож сделал некий замысловатый жест и гортанным резким голосом изрёк несколько странных слов, вероятно не принадлежавших роду человеческому… «Это — мощи святого Евстафия», — тихо сказал он, торжественно указав на алтарь. «Святого?!», — в ужасе выдавил я. «Он благословит тебя, друг мой. Ты станешь нашим братом, отныне и навеки. Ты избран среди многих тысяч…». «Но я не хочу этого!». «Увы, это дар! Прими его с волей, иначе он будет твоим проклятьем!». В этот миг служители неведомого культа завыли странную мантру, а на алтаре заалел большой хрустальный шар, который крепко держали иссохшие руки многовековой мумии… Стальными руками Григорий взял меня за плечи и подвёл к алтарю. «Брат наш Камогий», — сказал он. — «Камогий Злосчастный». «Камогий Злосчастный…», — прошептали служители культа. Вероятно у меня случился провал, ибо дальнейшее я могу считать не иначе как бредом помрачённого рассудка… Я могу припомнить, — если, конечно, это действительно происходило наяву, а не в моём безумном воображении, — как хрустальный шар в руках мертвеца алел и алел всё сильнее, отнимая всё моё внимание и лишая рассудка, и, наконец, я утратил свой разум и оказался в некоем совершенно ином месте. Это, скорее всего, даже не была планета Земля, ибо увидел я совсем иные луны… В неизъяснимо громадной башне из чёрного базальта, в лиловом свете огромной луны, на которой искрились блики неизвестных городов и бастионов, я предстал пред алтарём, за которым восседало существо, которое совершенно определённо не было человеком. Некая сила вела меня, и я приблизился, пав ннц пред ним. Никогда доселе не осознавал я всю жалкость и убожество человеческой природы. Ничего, абсолютно ничего человеческого не было ни в моих ощущениях, ни в этом существе, ни в этой гигантской чёрной башне, уходящей прямо в открытый космос.И сам я тоже не был человеком… «Это и есть инициация, боже правый», — подумал кто-то, кем я был когда-то. — «Настоящая, о которой знают только единицы…».

* * *

Когда обнаружил я себя в пещере, разум сой отныне не принадлежал мне. Тот, прежний «я», бесследно исчез, а душу мою заполнило чёрное безмолвие вселенной, в которой бурлили и захватывающе влекли неведомые письмена и смыслы… То, чем заполнился я отныне, было более сокровенным, чем мудрость всяких книг, чем любые знания жалкой и бессмысленной лужицы протоплазмы, зовущей себя человечеством. Во мне не было ничего от этого мира. Только тело, которое ощущалось чем-то вроде одежды, которую легко можно сбросить и поменять. И так можно жить вечно… Хрустальный шар в руках мёртвого колдуна постепенно тускнел. В глубочайшем почтении склонился я, лобызая длань бессмертного гуру, одно из имён которого в миру было — Евстахий Тяжкий… «Будь свят в своём вечном безмолвии…», — прошептал я. Фигуры вокруг алтаря повернулись ко мне и встали на колени, склонив головы. «Евстахий сказал, что ты будешь главным», — сказал Григорий с нотками почтенья. Я кивнул. Впереди ещё так много дел…