Картинки

Мои обыкновенные маршруты - сплошь трамвайные. Он, вынужденный регулярно мотаться в Петергоф на автобусах и электричках, завидует мне в этом с первого дня знакомства. Того самого, когда выяснилось, что у нас есть общий любимый музей - городского электротранспорта. Дальше, правда, вкусы разнятся: я по-девчачьи умиляюсь игрушечному ЯТБ-1 со скошенной сине-желто-зеленой мордочкой, его же сердце закономерно отдано химере - троллейкару КТГ-2. Хорошо помню, что ту самую музейную байку ("воруют помидоры и грузят их в троллейбус!") мы обсуждали в самую первую нашу совместную поездку на трамвае, не без некоторой взаимной неловкости умостившись бок о бок на нешироком деревянном сидении. Тогда еще едва на "ты", даже себе не осмеливающиеся признаться, что прогулку по Аптекарскому острову, вообще говоря, вполне можно счесть свиданием, мы, хихикая, сочиняли тысячу и одно преступление по мотивам помидорного дела. Теперь все иначе. Нам давно уже нет необходимости упражняться в остроумии, чтобы заполнить неловкую паузу или подогреть взаимный интерес. Мы обросли ритуалами, байками, непонятными посторонним шутками, стали в какой-то степени предсказуемыми и привычными. И в этом есть своя совершенно особая прелесть. Я думаю об этом, пока варю кофе и слушаю, как он громит квартиру в поисках потерянных миллион лет назад семинарских записей с задачами, необходимыми сегодня просто позарез. Разумеется, он не мог поискать их накануне. Вполне вероятно, что они не уцелели в переездах. И вне всяких сомнений, он прекрасно справится и без них, потому что вообще способен выехать на любой кривой. Хоть второго порядка, хоть даже и первого. - Молоко? - кричу я. - Давай! - доносится сквозь возню и грохот. - Пять минут! - предупреждаю я. - И не-е-ет нам покоя, гори-и-и но живи-и! - слышится в ответ. Я улыбаюсь, но не подпеваю - в каждой руке у меня по турке с высокой пенной шапкой, которую желательно не пролить ни на плиту, ни на пол, ни на себя. Когда он объявил, что будет в этом году вести семинарские занятия в ЛЭТИ, я не сразу просекла, в чем именно заключается обрушившаяся на нас радость. То есть подработка - это, конечно, гуд, лишние деньги - лишние ништяки и все такое прочее... Но был бы повод так сиять, в самом деле. А повод был: трамвайный маршрут номер сорок. Вот какое, казалось бы, удовольствие трястись в еле-еле волочащейся рогатой коробочке, которая еще и пару раз в месяц непременно застрянет на подъеме у Тучкова моста, превратив сорок минут пути в сорок минут опоздания? Проще на метро. Но зависть вообще коварная штука. - Две минуты! Наблюдать, как он поочередно прыгает на правой и левой ноге, шнуруя свои выпендрежные армейские ботинки с количеством неудобных крючков, стремящимся к бесконечности, все равно что смотреть на раскачивающегося под куполом акробата: одна мысль - упадет или нет? Стою в дверях, неумолимая, как рок, и веду обратный отсчет, добавляя в ситуацию драматизма. - Двадцать две, двадцать одна, двадцать... ключи... девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать... шарф... пятнадцать, четырнадцать... вспоминай, что забыл... двенадцать... Мы несемся сквозь зябкую утреннюю морось, одной парой рук придерживая болтающиеся на плечах сумки с ноутбуками, второй раскачивая в такт торопливым шагам. Наши пальцы сплетены в замок, и мне даже не нужно поворачивать голову, чтобы угадывать его движения: влево - обойти лужу, вправо - выбоины в тротуаре... - И вновь продолжается бой! И сердцу тревожно в груди! И Ленин такой молодой! И юный октябрь впереди! Прохожие косятся на нас, но он это не специально. Просто сегодня такой день. Холодно, мы не выспались, и слегка опаздываем, и он давно не горланил советские песни, и, в конце концов, какое кому дело? Опять же это не "Карлсон", при публичном исполнении которого я никогда не знаю, смеяться мне или краснеть. - Громыхает гражданская война! От темна до темна! Много в поле тропинок! Только правда одна! Начало одиннадцатого, как раз между утренним и дневным часом пик. В трамвае полно места, и мы устраиваемся друг напротив друга, подальше от дверей, поближе к обогревателю. - Ваш кофе, товарищ Цыганенок. - Спасибо, товарищ! Родина не забудет. Металлические термокружки, разрисованные местами уже стершимся штрих-карандашом лучше всего смотрятся вместе. Вот эта хитрая загогулина на его кружке какое-то там многообразие (или тор?), а вот эта очень похожая загогулина на моей - глокая куздра. Кроме иллюстраций имеются также формулы, парадигмы, омонимы, графики функций, транскрипции и анархические лозунги "Anything goes!", хотя, конечно, Фейерабенд - "тупой безграмотный нигер". Конец цитаты. Кофе горячий, и я жду, чтобы не обжечься. Он не ждет, но то ли не обжигается, то ли не замечает. За окном со скоростью хромой лошади проползает Средний проспект: тоскливая хмарь, мокрые фасады, цветные пятна машин и наружной рекламы, редкие-редкие лысеющие деревца. Я выуживаю планшет, намереваясь сориентироваться в своих послеобеденных планах. В списке оповещений новое письмо и два новых сообщения от одного и того же человека. Теоретически мы увидимся с ним минут через двадцать, но, зная товарища, лезу выяснить, что такого успело стрястись с момента моего выхода из дома. - Блин же, - огорчаюсь. - Заседание кафедры перенесли. - Уёбки, - лаконично припечатывает он. После такого определения желание сетовать на непоследовательных в своих планах старших коллег исчерпывается как-то само собой. Я засовываю планшет на место, отпиваю из кружки и любуюсь им. Он сидит, привалившись к стеклу, одной ногой упираясь в обогреватель, а вторую вытянув так, что ботинок скрывается где-то под моим сидением - нескладный и раскованный одновременно, смотрит в окно и радуется чему-то своему. Потом ловит мой взгляд и хитро щурится, будто собирается что-то сказать, но не говорит, а только смотрит, долго и улыбчиво, а я смотрю в ответ. Это совсем ничего не значит. Нам хорошо молчится и только. Но мелочный мозг помимо воли начинает настырно докапываться до сути, каковая, по его разумению, должна быть непременно и во всем. Что такого замечательного происходит? Да ничего. Мы едем в трамвае. У нас обоих впереди длинный, суматошный и необязательно приятный день. Ни подвигов, ни праздников, ни казней не предвидится... И все-таки мне хорошо и радостно. Почему так? Я почти уже собираюсь задать этот вопрос вслух, когда до меня доходит. - Я длинношеее, - саморазоблачаюсь я. - Альпака? - ухмыляется он и подбирается, приготовившись уворачиваться от заслуженного пинка. - Живая альпака! - глубокомысленно изрекаю я. Он вопросительно вскидывает брови, но объяснять что-либо человеку, только что назвавшему меня то ли верблюдом, то ли американской овцой, я не собираюсь. Пусть теперь страдает. Между тем трамвай, наконец-то набравший приличествующую транспорту скорость, проезжает лютеранскую церковь. Мне выходить на Кадетской, так что я прячу недопитый кофе и встаю. - До вечера. Он кивает и тоже встает. Доходит со мной до дверей, ждет, пока я разберусь с сумкой и возьмусь за поручень, а потом просто обнимает обеими руками и кладет подбородок на плечо. - Жирафа? - спрашивает он. Улыбаюсь. - Я не обиделась. - Я знаю, - он обнимает меня еще крепче. Наверное, он тоже чувствует это. Что жизнь состоит из мгновений. Медленных-медленных. Как утренние трамваи.