—…Сны лучших дней баюкают меня, И о тебе я плачу и тоскую. И я скорблю, зачем бы я не мог За светом дня пройти за грань заката, Где стал средь волн сияющий чертог, Чертог Забвения, откуда нет возврата.
Ступени все-таки заскрипели: по лестнице быстрым шагом поднимался тот, темноволосый с кладбища. Другой, кажется, называл его Кадмом. Шел-то он быстро, но в его походке не было ни легкости, ни пружинистости шага здорового человека. Нет, он стремительно отмахивал ступеньку за ступенькой, будто машина, и направляла эту машину исключительно воля — и мрачная какая-то страсть, матовым огнем отражавшаяся в его глазах. Он, не утруждая себя стуком, вошел в комнату. Последний аккорд прозвенел неожиданно громко, и лютня замолчала. Тень скользнул следом за Кадмом. Комнатка представляла собой чудну́ю помесь гримерки фокусника и библиотечного хранилища: пара кресел в пестрых чехлах из клетчатых пледов, коллекция разномастных кинжалов на стене, стопки книг, сложенных неровными стопками — и из каждой книги торчало по дюжине закладок, отчего они казались диковинными птицами, встопорщившими перья (а также ленты, полоски кожи и исписанные убористым почерком клочки пергамента). С потолка свисало чучело крокодила, украшенное почему-то косматыми звездами из фольги, а на резной деревянной ширме в углу обнаружился строгий черный костюм. «Магловский, старомодный» — подумалось отчего-то тени. Комната комнатой, но владелец затмевал ее целиком и полностью. Лютня (к слову, с повязанной на гриф изумрудно-зеленой лентой) полетела на кресло, табурет на скрипучих колесиках откатился в сторону — хозяин комнаты заключил вошедшего в объятия. — Пусти, Таль, задушишь, — прохрипел гость. Глаза у него потеплели, и он стал походить на беспокойное умертвие чуть меньше, чем прежде. Хозяин осторожно расцепил руки. Слова Кадма про удушение оказались недалеки от истины: его друг был хоть и невысок, но крепко сложен, а по сравнению с худощавым Кадмом так и вовсе выглядел медведем. Если, конечно, медведь может похвастаться копной золотистых волос и ярко-синими, как васильки, глазами. — Дружище, мы же столько не виделись! Считай, с… — тут названный Талем осекся, видимо, поняв, что язык завел его куда-то не туда. Лицо Кадма на миг исказилось, но он тут же поднял взгляд, светящийся непрошибаемым упрямством: — С тех самых. И я все еще не сдался. Я верну ее. Печальное выражение — из тех, с которым смотрят на тяжелобольных: полное потаенной боли, терпения и внешне спокойной уверенности быть рядом до конца — Кадма однозначно не устраивало. — Я не сдамся, ясно? И нечего так смотреть! — щеки у него пошли красными пятнами. — Я верну Аннстис, чего бы это ни стоило! У меня есть Камень, есть все возможности… — глаза его лихорадочно заблестели. — Нужно только узнать, как именно… Таль слегка побледнел. Его рука нашарила какую-то подвеску на ремне — видимо, оберег. — Дружище, не дело так говорить. В мире есть свой порядок, и не нам его нарушать. Аннстис нашла покой в садах Авалона, и придет час, когда вы встретитесь снова… Вот только не надо его приближать. Кадм взмахнул рукой: — Проснись, Талиесин! Я и мои братья превзошли саму Смерть! Есть люди, которые могут преступить этот твой порядок — могут, потому что имеют право! Вспомни времена героев, вспомни своего тезку… Да ты сам попираешь мироздание своими видениями! Он говорил и говорил, не замечая, как мрачнеет его друг. — Не гневи богов, Кадм. Всякий дар имеет свою цену, только не каждое сердце в силах ее заплатить. Ты хоть понимаешь, чем это может обернуться? Тень подумал, что в этом споре он, пожалуй, на стороне Талиесина. Это, во всяком случае, было созвучно тому, что он чувствовал. Кадм же стоял на своем. Он словно ослеп и оглох, не сознавая ничего, кроме своей цели. — Таль, помоги мне! Прошу тебя, заклинаю! Мне нужен всего один ответ… Талиесин молчал. Лицо его застыло. Теперь ничто не напоминало о человеке, который пел, нежно перебирая струны. Кадм схватил его за грудки: — Ради нашей дружбы, Таль! Ради Аннстис! Ты же любил, Таль, неужели ты не можешь меня понять! Глаза хозяина увлажнились. — Один ответ! Мне нужен всего один ответ… Талиесин сглотнул. — Хорошо, я… Я помогу. Ради тебя. И ради памяти Аннстис. Его пальцы пробежались по левому рукаву, и в следующий миг он протянул Кадму небольшой нож. Прямой широкий клинок, круглая рукоять из дерева — но с серебряным украшением на головке, что-то вроде монеты с прихотливой чеканкой. — Это скверная затея, Кадм. Это я тебе и без всяких видений скажу, — проворчал Таль, сгребая все со стола, сбрасывая прямо на пол и книги, и пузырьки, и причудливые поделки. Кадм задумчиво вертел нож в руках, как будто только сейчас его что-то встревожило, но он не решался высказать свои тревоги вслух. Тень, недоумевая, переводил взгляд с одного на другого. Ну, или что там у него было заместо взгляда… Талиесин возился со шнуровкой под горлом, но пальцы отчего-то дрожали, и он, окончательно запутавшись, коротко рыкнул и порвал ее. Он одним движением сбросил рубашку и повернулся к Кадму: — Надеюсь, твоя рука все так же тверда, — он, храбрясь, задрал подбородок. Губы у него были белые-белые. Лицо Кадма сравнялось цветом со старой штукатуркой: — Можешь не беспокоиться. Тень подался поближе, пытаясь не упустить ни единого момента этого странного представления. Талиесин сделал глубокий вдох и… улегся на стол. На спину. И закрыл глаза. На мерно, но часто вздымающейся груди слева синел знак из трех спиралей, которые будто змеи выползали из одной точки. «Трискель,» — мелькнуло в памяти тени. Кадм засмотрелся на лезвие. Переложил нож из одной руки в другую, вытер ладонь о рубашку. Потом он простер левую руку над грудью лежащего и, точно слепой, начал перебирать пальцами. Наконец он замер, видимо, нашел нужную точку. Осторожно отвел все пальцы, кроме указательного, рядом с ним встал, чуть согнувшись, средний. Кадм облизнул губы. — Властью клинка и силы я заклинаю слово; именем я заклинаю, своим и твоим, провидец; я посылаю дух твой, чтобы найти ответы… — Кадм рвано, с присвистом, вздохнул. —…истину мне поведай, чтобы вернуться снова! С этими словами лезвие опустилось: скользнуло вдоль его пальцев, как вдоль чудовищных направляющих, и вонзилось точно в сердце Талиесина. Тень забыл, как дышать. Кадм яростно заморгал, словно ему что-то попало в глаза. Он зажмурился, нервно мотнул головой — нож при этом, впрочем, не сдвинулся и на волосок — и разлепил губы: — Талиесин Мур, вопрошаю тебя: как мне узнать, что сделать с Воскрешающим Камнем, чтобы вернуть мою возлюбленную Аннстис? Талиесин, который по всем приметам должен был быть мертв, вдруг открыл глаза. И это показалось однозначно более жутким, чем просто труп убитого: из его глазниц бил слепяще-белый свет, и потом он заговорил. Голос — глубокий, низкий и какой-то потусторонний — отдавался эхом во всем существе тени. Нечто похожее чувствовал и дрожащий Кадм.— Я многое увидел, и знаю я немало, Но бардам человечьим неведом тонкий мир, Сокрыт он под холмами, во мраке подземелий, И мудрость там томится, что превосходит нас. Все ведомо всевечным под солнцем и луною, Они познали тайны, но сердце — их цена. Не знает Кадмус Певрелл все зло, что он содеет; Он жизнь бесславно кончит и скоро смерть увидит!
Белесый свет погас так же внезапно. Веки провидца сомкнулись. Талиесин — или то, что вещало, используя его — умолк. Кадм перевел дух и осторожно потянул нож на себя. Лезвие выходило медленно, и крови на нем было неожиданно мало. Как бы пугающе это ни выглядело, кажется, он постепенно успокаивался, словно самый сложный этап был уже пройден… Тут Талиесин вдруг вцепился в руку Кадма. Он снова распахнул глаза и, резко сев, изрек тем же пророческим голосом:— Я видел в прозрачной дымке, как трое бросают вызов, Как смерть обманули братья, как мост над рекой возник. Я видел — услышьте, люди! — как был обретен Жезл Силы, Я видел из Чаши Камень и лоскут Плаща Морганы. Открылась мне правда, знайте: года пролетят стрелою, Дары, что объяты тайной, схлестнутся с чужою волей. Родится дитя героя, что был убит в поединке, Мальчишка получит имя, и звук его будет мертвым. Ребенок отмечен свыше, он должен найти три Дара, Собрать из мгновений прошлых историю так, как надо. Он будет наследник смерти, он сможет исправить беды — Иль сможет судьбу низринуть и мир погрузить в забвенье.
И только после этого Таль обмяк, как марионетка, у которой срезали нити. Кадм едва успел его подхватить — и удержать нож, чтобы лезвие не пропороло провидца во второй раз. Наконец он извлек клинок окончательно и, прошептав что-то вроде: «Tuairisce? n, leigheas, aisir? och», сумел остановить кровотечение. Пару мгновений спустя рана затянулась. Новая кожа немного серебрилась поначалу, но потом свечение погасло. Приглядевшись, тень заметил над сердцем Талиесина еще несколько похожих отметин. Но главное — Талиесин закашлялся и открыл глаза. Уже по-нормальному. — Кажется, ты выудил из меня лишнее пророчество, — хрипло сказал он и попытался улыбнуться. Вышло слабо и довольно печально. Кадм только кивнул. — До исполнения пророчества, по крайней мере, есть время. Он отложил нож — подальше, словно боялся лишний раз к нему прикоснуться, — и подал Талю рубашку. Замер на миг и шагнул к креслу, взял плед и накинул на плечи друга. — Что думаешь делать? — осведомился Талиесин, привалившись к стене. Кадм пожал плечами. — Сам понимаешь, отправлюсь к сидхе. Других идей по поводу твоих намеков у меня нет. Таль хмыкнул, соглашаясь. — То есть возможное зло и слова про бесславие тебя не волнуют? Тот снова повел плечом — разве что чуть резче, чем прежде: — Пусть так. Есть цены, что должны быть уплачены. Его лицо стало расплываться — как и вся картина, просто тень упустил начальный момент. Еще немного — и эта сцена померкнет. А в бесцветном ничто его снова будет ждать багряная тьма.