Птицы

Кира рисует на стенах ласточек и твердит без умолку о том, что выпустит их к июлю. Римма массирует правый висок двумя пальцами и называет её дурой, каких свет не видывал. Римма не понимает метафор. Она не верит в сказки. Она верит в налоговых инспекторов, которые могут забрать твой дом за неуплату, или в неизлечимую болезнь, подкосившую тебя внезапно, потому что тебе не везёт на генетику. Но Кире всё равно на налоги и болезни. Кира берёт водостойкий маркер, и на стенах рождаются новые птицы. И это уже не шутки, говорит она. Римма закатывает глаза так, что видны одни белки. * У Киры любовь к плохой погоде (чем отвратнее, тем лучше) и боязнь перелётов. Боязнь аэропортов. В них слишком много людей. (— В них слишком много нас. — Не неси чушь, — наотмашь.) Кира любит людей и боится их. Она любит тучи и боится выходить в дождь наружу. Кира — сторонний наблюдатель. У Риммы на коленях «Имя розы» Эко, она уверена, что в плохую погоду самолёты падают, если вообще взлетают, конечно. Но ей не страшно. Она спрашивает: — Как ты можешь мечтать улететь, если не в состоянии даже выйти на улицу? — Я в состоянии! — вспыхивает Кира. — И мечтать ещё не запретили. Римма думает, что она с удовольствием запретила бы это Кире. Римма знает — Кира бы послушалась. Но она молча продолжает читать, пока Кира разрисовывает свои руки чёрным, а за окном осенне-рыжий листопад. * — Римм, куда бы полетели твои птицы? Римма устало вздыхает, у неё совсем нет сил сопротивляться. — Они бы прилетели... и унесли меня отсюда к чёртовой матери. Холодный свет, пропущенный через сито облаков, добела высвечивает кирино лицо. Кира похожа на доброго призрака, у которого кожа просвечивает косточки. И это уже не шутки. Она ничего не отвечает. * Хуже всего разносят запах лекарств коридоры, по которым грохочут железные каталки. Так пахнет безнадёга, так пахнут опущенные руки и потерянные ласточки. Римма смотрит в окно, ей хочется плакать. Когда у неё не начали выпадать её апельсиновые волосы, она по-настоящему радовалась, но в такие дни она думает, что уж лучше б выпали, как ссохшаяся листва. Нечего было бы рвать. Она очень устала. Она устала настолько сильно, что больше не может встать с кровати. Кира ставит на тумбочку жёлтый поднос со своим обедом. По её словам, в одной из книг сказано, что надежда должна быть жёлтого цвета. — Это же, вроде, цвет предательства? — Нет, цвет предательства — белый, — и кивает так убеждённо и многозначительно, выкрадывая тем самым у Риммы еле слышный смешок. На подносе много еды, и всё нетронуто. Они какое-то время смотрят на неё, еду, каждая думая о своём, а потом Римма начинает смеяться. — Ты ешь сама себя. — Что? — Меня жрёт мой рак. А ты поедаешь сама себя, ничего при этом... не съедая? О боги. Голые стены рождают эхо; у Риммы от смеха слёзы проступают и живот колет. У Киры тоже в глазах собирается влага, а в кишках иглы. Которые рвутся наружу, и Кира, навзрыд обзывая Римму последней сукой, избивает её, хохочущую, подушкой. Массовая истерия в масштабе двух человек. В итоге, подушка разодрана, по полу перья снегом и щёки в бардовую крапинку. Римма говорит, успокоившись: — Знаешь, я не птичница, но они же... эти птицы. Летят к морю? Скажи им, чтобы и меня с собой взяли. * Кира выходит из больницы в конце июня (аэропорты начинают ей нравиться). Римма умещается в банку из-под жасминового чая. А море, море пахнет мечтами.