Змеиный сын

Внимание! Дорогие читатели, по многочисленным просьбам я все-таки исправила последнюю главу: расширила ее, подкоректировала отдельные сцены, но так увлеклась, что получилось около шестнадцати страниц текста (сама удивилась, честное слово :) ), поэтому злосчастная часть была жестоко расчленена пополам. Первая уже здесь и готова к прочтению, а вторую ждите в ближайшее время. Спасибо каждому, кто прокомментировал историю, указал на недочеты и заставил нерадивого автора исправить свои ляпы. Без вас ошибки бы так и остались в этом тексте. Я с радостью выслушаю ваше мнение и по поводу этой части: отрицательное или положительное — не имеет значения. Критика порой важнее, чем похвала)) Приятного чтения!

Спартанка поднимается на ноги. Слуги отходят в сторону. — Вам нравится, Ваше Величество? — щебечет Октавия, поправляя одну из растрепавшихся прядей у виска. Царица смотрит в зеркало оценивающе, не в силах узнать незнакомку в отражении. Слишком красивая для Китнисс, слишком женственная для воительницы, слишком бледная для спартанки. Девушке не нравится ее новый облик: он напоминает о том, как далеко теперь ее дом, как эфемерны мечты о дружбе с Гейлом, как широкой занозой засела в сердце вина. Из вежливости она кивает, подбирая подол хитона. Служанки готовят ее к визиту Елены. Мать Пита предупредила о желании видеть жену сына еще прошлым вечером. Китнисс по приказу Кориолана стала покорной. С раннего утра тело трут жесткими щетками, кожу натирают маслом, добавляют в нее крошку мела, чтобы лучше впиталась в загорелую кожу воительницы. В спальне побывали, кажется, уже все рабыни дворца, а сам царский портной провел в покоях девушки несколько часов, подгоняя куски ткани по фигуре в готовом хитоне, расшитом золотой нитью. Спартанка изрядно потеряла в весе — все наряды с диковинным кроем, заготовленные Цинной заранее, висят на ней просторным мешком. Китнисс терпит чужие прикосновения и писклявые голоса слуг. Позволяет им завивать свои волосы, красить углем глаза, гадая о том, почему к встрече с матерью Пита ее готовят тщательнее, чем к собственной свадьбе. Злость в ней уступила место любопытству: спартанка хочет взглянуть в глаза этой ведьмы, узнать ее следующий шаг, понять, чего стоит опасаться и как бороться с Еленой. Воительница пыталась осторожно расспросить о матери царя, но рабы остаются глухи: стоит ей упомянуть царицу, все вокруг прикусывают языки и спешат за кувшином воды или золотым перстнем. Эта женщина держит в страхе весь дворец, если не целый город. Китнисс это впечатляет: в Афинах правят мужчины, а жен своих прячут в душных комнатах, заставляя рожать и воспитывать детей. Почему же Елена другая? Воительница ломала над этим голову, отмокая в ванне перед рассветом, ломает и сейчас, приближаясь к двери в покои матери Пита. В дальнем углу спальни женщина кажется размытым силуэтом. Напряженная Елена глядит в окно, на орла, парящего в лентах ветра. Царица не замечает свою гостью, кажется, целую вечность. Показывает, как ничтожна Китнисс по сравнению с ней. Безмолвно рассказывает о своем недовольстве. Возмущенной таким поведением ведьмы, воительнице приходится громко прокашляться, прежде чем женщина, наконец, обращает на нее внимание: — Садись, — коротко бросает она, оборачиваясь к гостье. Мать царя вертит перстень на указательном пальце — нервничает. Китнисс замечает это, хотя женщина и старается не подавать виду: лицо безжизненное, будто лик древней статуи, спина выпрямлена, взгляд серебряными нитями цепляется за Китнисс, заставляя чувствовать себя воровкой, которую застали на месте преступления. Елена довольно вздергивает подбородок. Спартанка замирает на пороге. Момент упущен: царица, как голодная морская тварь, учуяла кровь. Готова нападать. Китнисс изучает мать афинянина, сжимает руки в кулаки, усаживаясь на постель, куда жестом указывает Елена. Пока девушка шуршит складками длинного льняного одеяния, мать Пита делает вид, будто рассматривает бархатные шторы над своей кроватью. Стальные глаза изучают женщину — она чувствует, как пристально Китнисс смотрит на нее. В груди мелкими водоворотами журчит недовольство и сомнение. Спартанка крепко сцепляет зубы. Елена первой нарушает звенящую тишину: — Не могу сказать, что очень рада видеть тебя, Китнисс, но до меня дошли слухи… — Я тоже не слишком рада вас видеть. Ответом воительнице служит яркий блеск недовольствах в глазах царицы. Елена крепко сжимает в руке бахрому шторы. Она раздражена такой наглостью, этим отвратительным невежеством. — У нас принято слушать молча, — фыркает женщина. Спартанка, довольная метким выпадом, приподнимает уголок губы, наклоняется вперед, твердо чеканя: — Я не одна из вас. Темные кудри Елены пружинят аккуратными завитками, когда женщина встряхивает головой. Последние капли доброты высыхают меж огненных ребер. Царица хотела как лучше, хотела быть мягче с этой девочкой, попытаться помочь ей. Спартанка, как бешеная собака, кусает руку, бросающую ей мясо. — Поверь, я рада этому не больше твоего, — цедит сквозь зубы Елена, нанося самый точный из своих ударов. Приподнимает бровь, ожидая реакции. Китнисс хмурится, а Елена осторожно продолжает наступление: голос ее смягчается. — Именно поэтому у нас с тобой нет причин для ссор. Спартанка глядит волком, а Елена продолжает: — Ты стала женой моего сына, пусть и вопреки моему желанию. Мне нужно время, чтобы к тебе привыкнуть. И я вижу в тебе необходимые для царицы качества, — все же высокомерно бросает она, стараясь быть учтивой изо всех сил. — Пусть ты и не очень красива, но умна и хитра. Я вижу это. Взойти на Афинский престол, будучи простой крестьянкой, к тому же наполовину рабыней… Такого еще никому не удавалось. В каком-то смысле я даже восхищаюсь тобой, — добавляет Елена, чтобы умаслить гостью. На лбу Китнисс появляется глубокая морщинка: — Откуда вы знаете о моем происхождении? Царица издает тихий смешок, даже он кажется воительнице лживым и неестественным: — Я очень много о тебе знаю. Знаю, что твой отец умер на каменоломнях, когда тебе было одиннадцать. Знаю, что ты начала воровать, чтобы прокормить мать и сестренку раньше, чем это было необходимо для твоего обучения. После попала в военные отряды, и теперь, — Елена обводит ладонью комнату вокруг. — Ты здесь. — Как вы об этом узнали? — повторяет воительница, слепо уставившись на фреску за спиной царицы. — От людей, девочка. Людей, которые готовы продать твое прошлое за гость золотых монет. Они продают и настоящее, выносят сор за стены дворца, рассказывают всем в Афинах, что мой сын не спит со своей женой в одной постели, — колко добавляет она. Дикарка вздергивает подбородок. — Это не ваше дело. — Нет, мое, — повышает голос женщина. — Мое, потому что это касается моей семьи. Ты его позоришь, выставляешь несмышленым юнцом. Разве может управлять армией мужчина, который не в состоянии разобраться с собственной женой? Китнисс открывает рот, чтобы возразить, но Елена повышает голос, продолжает свое нравоучение: объясняет, как важен образ правителя в глазах народа, советует принять обычаи своего нового дома, почти покрикивая на девушку, просит помириться с сыном. — Теперь мы — одна семья. И пусть между нами были… недомолвки, я готова все забыть и простить тебя, — нехотя выдавливает царица, встречаясь с постреливающими молниями ярости в зрачках напротив, она добавляет мягко, едва слышно. — Китнисс. Гордость утробно рычит внутри, царапаясь от бессилия где-то в области сердца: она все еще страдает от ран, нанесенных недавно этой женщиной, вся сочится желанием отомстить. Отказывается покоряться. Китнисс переводит взгляд на балкон, претворяется будто не слышала последней фразы. Девушка рассматривает дымчатые облака на голубой мешковине неба, пока мысли наливаются свинцом. Обе молчат — воительница из упрямства, Елена — подбирая слова. — Послушай, девочка, — Елена присаживается на край постели, неловко поджимая одну ногу. Молочно-белая змея из складок простыней обвивает лодыжку царицы. Мать правителя хочет казаться приветливой: не прищуривает густо подведенные глаза, протягивает руку к Китнисс, почти касается предплечья воительницы, когда замечает панический страх своей гостьи. Ладонь Елены неловко укладывает на свое колено. — Чего вы от меня хотите? — Я хочу, чтобы мы, — женщина вздыхает, браслеты металически звякают на ее запястьях, в ответ на жесткий вопрос. — Стали… союзниками. Этот разговор дается Елене тяжело, хотя всю жизнь она только и делала, что заговаривала людям зубы: знати, мужу, сыновьям. Всем она обязана своему колкому языку, и вот сейчас он отказывается слушаться. Китнисс чувствует неискренность в каждом движении ведьмы, в каждом жесте, хотя не все сказанное матерью Пита — ложь. — Я вам не доверяю, — выплевывает спартанка, а щеки ее покрываются пунцовыми пятнами, да такими яркими, что они видны даже в полумраке и на смуглой коже. Во дворе гремят глиняные горшки, которые расставляет одна из служанок, в спальне Елены потрескивают прочной чешуей змеи, скользя гладкими телами по холодному полу. Этот звук успокаивает мать Пита, настораживает Китнисс. Безмолвие соперницы пускает мурашки по спине воительницы, и, не выдержав, она вскакивает на ноги, бросаясь к коридору. Девушка обходит клубки змей, шипящие тут и там, хватается за ручку двери, чувствуя под пяткой склизкий тонкий хвост твари. — Постой! В душной тишине раздается хлопок двери. Елена устало прикрывает веки, пальцами массирует виски. Она не броситься догонять эту наглую девчонку. У них еще будет много времени, чтобы все обсудить: месяцы. Может быть, целые годы. Укладываясь на постель, длинным ногтем женщина постукивает по морде крошечного змееныша. Девица с норовом, горделивая. В груди противно щемит: царица знает, что со временем эта гордость превратится в тщеславие, таланты дадут почву для самодовольства, а гибкий ум лаконянка станет использовать для дворцовых интриг. Китнисс могла бы стать влиятельной и безнадежно несчастной. Горечь колючим плющем путает мысли женщины: Елена знает будущее спартанки наверняка. Китнисс — ее отражение, пусть и более резкое. Воительница до боли похожа на Елену в юности: нелюдимая, напуганная чужим миром. Это видно. Она чувствует себя чужой здесь, она и есть чужая: Афины не станут ей домом. Елене не стали. Ее увезли из родного дворца в Эпире, когда девушке было семнадцать. Царица тогда носила имя Кассандра и молва о красоте дочери царя Пирра шла по многим государствам. Обрюзжие старики и зеленые юнцы — все хотели такую жену. Пандион тогда был чуть старше Пита, около недели гостил во дворце отца. Кассандра слушала его спесивые речи, высокомерно глумилась над гостем прямо перед его советниками и гостями. Пандион ее веселил. Она ему нравилась. Но никогда не думала, что между ними может появиться что-то большее, чем ядовитые шутки. Кассандра не желала покидать Эпир. Сделку с Пандионом заключили без ее ведома: Пирр обменял дочь на тысячу рекрутов, чтобы отразить набеги иллирийцев. Афинский правитель добавил к воинам еще пять сундуков шелка. Она обошлась афинянину слишком дешево. Первое время Кассандра злилась: отказывалась разговаривать с юношей, прогоняла его слуг. Пандион старался ей понравится: нанимал искусных портных, покупал самые дорогие украшения, сыпал комплиментами, усмиряя тот львиный оскал, который показывала ему красавица. И Кассандра смирилась со своей участью, надеясь, что после свадьбы станет легче. Пугливая эпирянка вошла на престол Еленой, такой ослепительной в лучших одеждах и драгоценностях. Пит родился спустя год. Ее супруг продолжал грезил о сражениях, так и не отправившись ни в один поход: слишком много времени он потратил на завоевание чужестранки, а после так привязался к сыну, что не мог оставить их с матерью среди дворцовых интриг и кровожадных соседей. Возможно, он даже любил супругу. Эта мысль редко закрадывалась в стальные мысли женщины, но иногда обмякшее сердце поддавалось. Елена знает, что обожала сына и привязалась к его отцу. Шло время, Пит рос. Царица окончательно освоилась во дворце, а Пандион мечтал о втором ребенке, которого она не могла ему подарить. Недели складывались в месяцы, месяцы в годы, но супруг не унимался. Елена помнит, как до боли выворачивало нутро, посыпая нежное сердце стеклянной крошкой. — У тебя уже есть ребенок! Неужели, он недостаточно хорош? — перебрасывалась отравленными словами с афинянином женщина в разгар ссор. Благородный правитель вдруг превратился в зверя, напивающегося днем, а ночью приводящим в свои покои женщин. Знатные девицы проводили с Пандионом время в надежде занять высокое положение, рабыни исполняли приказы хозяина. Елена перебралась в спальню сына: она баюкала мальчика под пьяный гогот мужа и женские крики. Царица знала, что скоро он захочет от нее избавиться, а потому начала искать союзников среди знати. Елена занималась дворцовыми делами, наставляла приближенных к мужу представителей знатных родов для переговоров с правителями соседних государств. Она училась врать и изворачиваться, льстить и угрожать, пока Пандион не вылезал из постели. В один из дней до царицы дошли слухи о первом из его ублюдков. Елена помнит, как испугалась и разозлилась. Помнит, как выволокла за волосы молодую служанку из его спальни, помнит свой крик и слезы ярости, помнит как запах вина бил в ноздри, когда Пандион просил прощения и пытался ее поцеловать. Помнит его сальные пальцы на своих бедрах и густую обиду, которая становилась все больше и больше с каждым годом. До рождения Патрокла по приказам Елены были убиты все внебрачные дети царя. Он узнал об этом, а потому новых отпрысков старался скрыть от ревнивой жены. Когда Пандион перестал пить каждый день, женщина подумала, что все еще может наладится. Брак остался прежним с появлением на свет Патрокла, вязкого десятка лет и рождения Пелея. Елена верила, что афинянин сможет полюбить детей, которых ждал так долго. Она так горько ошиблась… Супруг воевал, пусть битвы и были не достойными легенд и сказаний. Афинский царь увеличивал свои владения, пока Елена насквозь пропитывалась горечью, узнавая о каждом его предательстве. Пандион относился благосклонно лишь к Питу — в память о временах, когда он испытывал хотя бы что-то к его матери. От братьев юноши он старался избавиться: отправил Патрокла в Академию, приказал страже не пускать жену с младшим из сыновей на большую часть дворца. Душа женщины загрубела: отделанная золотом и драгоценными камнями, покрылась гранитной крошкой, прочной броней, сквозь которую царица пропускала лишь детей — сыновей, которые так похожи на лучшую версию их отца. Должно быть, она его любила. Целую вечность назад наивная девушка в ней любила Пандиона, который потом превратился в чудовище, который заставлял Елену страдать при жизни. И после того как его пепел развеяли по ветру, легче ее участь не стала. В Китнисс она отчетливого видит себя: ту светлую часть, которую уже не вернуть — она измазана пылью прошедших лет и покрыта коростой замшелых обид. Спартанка превратится в то же самое, потому что Пит слишком похож на своего отца. Елена этого не допустит. Не позволит. Смерть лучше, чем такая жизнь. *** Дряхлые руки вжимают Китнисс в стену, стоит ей ступить на порог собственной спальни. Девушка жмурится от яркого света из окна, а после видит напротив змеиные глаза: маленькие, ледяные, вечно недовольные, только сегодня злости в них больше обычного. Кориолан сводит брови на переносице, впивается пухлыми пальцами в запястье воительницы. Глубоко вдохнув, девушка хрипит: — Отпустите. Хватка мужчины слабнет, а ошарашенная спартанка так и замирает на месте. Она никогда не видела старика таким злым, хотя он и славится своей приветливостью. Видят боги, произошло что-то ужасное, если сам Кориолан пришел в ярость. Китнисс боится звать слуг, чтобы вывести спартанца — сам он не уйдет. Советник хочет поговорить, а его разговоры обычно хорошим не заканчиваются. В воздухе дымными кольцами собирается напряжение, блестит на медных статуэтках, толстым покрывалом ложится на плечи девушки, давит стальным обручем на виски. Вечно осторожная, еще не оправившаяся после разговора с Еленой и бессонной ночи, полной раздумий и молитв, Китнисс чувствует волну омерзения, поднимающуюся откуда-то из живота. Спартанке кажется, будто вместо морщинистой кожи советника, такой влажной и тонкой, она чувствует змеиный язык, щекочущий ей руки. Она подавлена и расстроена: не выдержит еще одной напыщенной тирады. Однако, Кориолану нет до этого дела — заперев дверь, мужчина убирает ладони от воительницы и переходит на шепот, уверенный, что у каждой стены здесь есть свои глаза и уши. — Ты говорила с царицей, — с обвинением шипит он, и из девушки вырывается короткий хриплый выдох. — Она приказала мне явиться, я не могла ее ослушаться. — Что она тебе сказала? — Сказала, что ей нужно ко мне привыкнуть, что мы теперь одна семья, — лепечет Китнисс. Прежде чем советник успевает что-то сказать, воительница спешит его успокоить. — Возможно, она смирилась с выбором сына. Тонкие губы спартанца расплываются, показывая ряд желтых, крошащихся зубов и отколотый резец. — Она старается усыпить твои опасения, чтобы нанести удар в самый удобный момент. Неужели, ты думаешь, что змеи, как Елена, сдаются так просто? Китнисс не медля мотает головой. Кориолан продолжает, сыпя словами в плотный воздух спальни, пока взгляд девушки застывает на бахроме постели, дрожащей от легкого ветерка. — Елена прикончит тебя, как только Пит отбудет из Афин. Удержать ее мог только ребенок: все знают, что она очень ревностная мать: пусть она и убивала чужих детей, за своих готова вырвать глотку, — мужчина злится, чуть повышая голос. В нос Китнисс ударяет его смрадное дыхание: сырая рыба, смешанная со специями. Спартанка морщится. — Но ты даже этого не смогла сделать. Как в твою пустую голову пришла мысль о побеге из дворца в военный лагерь? Это ведь полное безумие! И цена за него намного выше, чем смурной муж. Она убьет тебя. Елена убьет тебя, когда ты останешься здесь с ней. — Вы тоже здесь останетесь, — с вызовом тянет девушка. Старик злится. — С такой пустоголовой ученицей от меня нет никакой пользы. Ты не прислушиваешься к моим советам. Ты ставишь под удар весь свой народ, — возмущается Кориолан, добавляя. — И свою семью. Китнисс опускает голову — пристыженная, она ощущает себя трехлетней девочкой. Узкие зрачки советника прожигают ее насквозь, исцарапанными клинками пробираясь под череп. Девушка слушает мужчину внимательно, изредка задает вопросы. Спартанка понимает, что он мудр и желает угодить Лаконским властям, хотя и недолюбливает девушку. Агис послал его сюда оберегать и наставлять воительницу — пока Кориолан справляется неважно из-за ее упрямства. Старик уверяет, что успеет подготовить все к отбытию вместе с Питом, отказываясь слушать жалкие оправдания и отказ. Он приказывает ей отправиться с супругом, хотя сам юноша этого и не желает. Китнисс обещает, что поговорит с афинянином, попытается объясниться и помириться с ним. Советник довольно причмокивает губами, сам обещая подготовить для нее место в одном из последних отрядов. Девушка знает, что разговор с царем будет нелегким. Понимает, что если отправится вместе с ним в поход и не сможет заговорить Питу зубы — все пропало. Со спутанными тяжелыми мыслями она провожает незваного гостя из спальни, когда старик оборачивается и, громко шаркнув сандалиями, прищуривается: — Давай договоримся не лгать друг другу, Китнисс. — Думаю, так дела пойдут намного быстрее, — поразмыслив секунду, соглашается воительница. Прокрутив в голове речь для объяснения с афинянином, к обеду девушка уже ждет царя у двери в его покои. Часто дышит, вытирает холодный пот на ладонях о льняную тунику. Когда в одном из коридоров раздаются глухие шаги, уже знакомые слуху охотницы, Китнисс собирается с духом. Спартанка сбегает прежде, чем Пит оказывается достаточно близко, чтобы заметить ее. «Я не могу. Не могу», — стучит в сознании. Запираясь в своей спальне, воительница в порыве ярости стаскивает с головы золотой обруч, вырывая вместе с ним волоски, запутавшиеся в искусных тонких драгоценных листках. Уголь на веках она трет до красноты краешком пеплоса, смоченным слюной, царапает нежную кожу. На пол со звоном градом падают погнутые шпильки, тяжелые кольца, пара браслетов, а длинные пальцы снова и снова прочесывают волосы стараясь избавить от тугих пружинящих локонов. Льняным облаком на пол летит одеяние, сшитое Цинной — такое безупречное, безумно дорогое. — Это не я, — с ужасом шепчет девушка, глядя на свое отражение в уголке зеркала. И спартанка начинает всхлипывать: едва различимо, жалобно, будто искалеченный щенок на грязной городской улице. Она скучает по дому, по прошлой жизни. Смертельно опасной кислотой на кончике языка остался вкус свободы, которую больше не вернуть. Слезы солью прижигают покрасневшие веки и щеки. Девушка не помнит, когда была так слаба последний раз: быть может, лет десять назад. И она поклялась Афине больше никогда не оплакивать свою долю, но она плачет: надрывно, безысходно, от злости и боли. На пол летит кувшин с вином, зеркало покрывается кружевом трещин, ударяясь о мраморные плиты. Луна сочувственно хмурится, сквозь изогнутые ветки рассматривая рыдающую в ворохе холодных простыней девушку. Спартанка ворочается, путаясь в ткани, глотает воздух ртом, не в силах надышаться. Она хочет домой. Она хочет все это забыть. Она проклинает судьбу. Последний раз шмыгнув носом, воительница распахивает опухшие глаза. Глядя в потолок, Китнисс ожидает кровавый рассвет.