Узник разума / Prisoner of the Mind

Ками сидела на холодной каменной скамье и наблюдала за Джереми. Он стоял, понурив голову под хмурым небом, стоял недвижим под холодным ветром, который продувал поле надгробных плит. Он мог бы сойти за статую, если бы не ветер, игравший с его волосами, - подчинявший их капризной прихоти своей стихии. Её волосы трепал ветер, бросая вызов её постоянным усилиям навести порядок в этом хаосе. Ками не с чем было сравнить то, что Джереми, должно быть, чувствовал сейчас. Стоять перед каменным крестом, на котором выбито твоё собственное имя, почти неразличимое, за исключением нескольких аккуратно выгравированных цифр, - это, должно быть, настолько близко к внетелесному опыту, насколько вообще возможно. Джереми стоял там уже несколько минут - ранее Ками нашла скамейку, чтобы предоставить ему уединённость, в которой он так нуждался – и какие бы мысли не проносились в его голове, но они выматывали его до изнеможения. Сначала Ками прошла мимо этого креста, ища крест с именем Джереми, но Джереми остановился перед ним и теперь стоял там. Лукас Норт. Она не имела ни малейшего представления, было ли это имя его настоящим или настоящим было Джереми, и она решила, что для неё на самом деле это не имело значения. Джереми или Лукас или ещё какое имя было его настоящим – это была личность, которую он то надевал на себя, то снимал. Для него, однако, имя было важно. Если он рос с тем именем, что выбито на кресте, то оно свидетельствовало о некоем окончании, которое имело гораздо более далеко идущие последствия, чем любое другое имя, символизировавшее одну из его шпионских личностей. Наконец Джереми поднял голову и оглядел ряды надгробий, и Ками восприняла это как сигнал, что можно к нему снова присоединиться. Она молча стояла рядом, пока он, присев на корточки, водил пальцами по своему имени. - Это мои родители попросили объявить меня погибшим. - А это не стандартная процедура для МИ-5 – объявлять пропавших оперативников погибшими спустя определённый период времени? Он покачал головой. - Не тогда, когда они регулярно получали доказательства от моих захватчиков, что я жив, - он выпрямился и снова оглядел ряды надгробий. - Мой отец посвятил свою жизнь богу. И для него смерть не таила в себе ничего пугающего. С мыслями о том, через что я, возможно, проходил как заключённый, было для него и мамы гораздо тяжелее справиться, чем с мыслью о том, что я, возможно, никогда не вернусь домой. - Вы хотите их снова увидеть? Джереми наклонился из-за ветра, подражая можжевеловым деревьям, наклонявшимся в лицо из-за надвигающейся бури. - Я не знаю. И да и нет. Как я объясню, где я был? И через что прошёл? Для них, возможно, благословение думать, что я достойно погиб, а не о том, что я жил так, как жил. - Вы и жили достойно. Он не подал вида, что услышал её. - Они выбрали годовщину смерти моего деда в качестве даты моей смерти. Они назвали меня в его честь. Лукас. Несущий свет. Он тоже был священником Методистской церкви. Мой отец хотел, чтобы и я был священником, но я никогда не видел себя в этой ипостаси, никогда не видел себя, идущим по его стопам. Слишком много законов, слишком много приказов от безликих существ, которые не имеют никакого смысла. - Это самое ироничное, что я когда-либо слышала от оперативника секретной службы. Джереми поднял глаза и посмотрел на неё. Или Лукас? Она не знала, как теперь его называть. - Нет, видите ли, MИ-5 работает, когда не работают законы. Мы находимся в лиминальном пространстве между рушащимися формациями, мы вне законов и ведомы нашими собственными инстинктами и верованиями. За нами последнее слово. Он выпрямился наперекор ветру, пока говорил, его плечи чуть опустились назад, а подбородок приподнялся. - Вам это нравится? Быть последним словом? Он прищурился. - Это вопрос психотерапевта, - Джереми замолк и прочистил горло. - Уж лучше я это сделаю, чем кто-либо другой, и без моих моральных и нравственных норм. - И поэтому вы так быстро вернулись к работе после освобождения? Чтобы вы снова могли быть тем, кто принимает решения, а не другие люди? Он поднял воротник пальто, а затем глубоко засунул руки в карманы. - Не было ничего дурного в том, чтобы иметь потребность встать у руля после долгих лет заключения, если вы об этом. Мне нужно было что-то делать, чтобы занять себя, а не вариться в собственных мыслях. Я восемь лет просидел без дела. Мне нужно было заняться чем-то. - Вы когда-нибудь думали уволиться из MИ-5? Чем-то другим заняться? Джереми покачал головой. - Правда? - она почесала подбородок, ибо развеваемые ветром волосы щекотали его. - Восемь лет в российском пыточном лагере и вы всё время желали вернуться к работе? Никаких мыслей типа “К чёрту, когда вернусь, то уволюсь и уеду жить куда-нибудь на взморье, где даже телефонов нет”? Она склонила голову набок. - Нет. - А ваша жена? О ней вы думали? Он сделал два шага по направлению к Ками и опустил голову, чтобы их глаза оказались на одном уровне. - Я знаю, что вы не одобряете мои приоритеты. Не втягивайте в это Елизавету. Его губы сжались в тонкую линию и Ками увидела небольшое подёргивание его века. - Я не "одобряю" или "не одобряю", - она спокойно встретилась с ним взглядом. - Я хочу убедиться, что вы осознаёте свои приоритеты и живёте в соответствии с ними. - И так и есть? - слова были также же холодны и злы, как ветер, хлещущий вокруг них, и первые жалящие капли дождя. - Вы мне скажите. - Я стою сейчас возле своей могилы и я всё ещё работаю. Я считаю, что я в порядке. Он развенулся и пошёл вдоль рядов надгробий. Ками задавалась вопросом: слышал ли он себя. Эта невероятная преданность MИ-5, должно быть, была тем, благодаря чему он выжил в Лушанке, и Ками не могла не спрашивать себя: какова была цена его жизни. Над ним издевались, его тело покрыли татуировками, а он всё ещё верен системе, — и он был частью системы, и не имела значения его речь о работе в лиминальном пространстве — которая упекла его в тюрьму. Ками наблюдала, как Джереми вёл машину: обе руки наверху руля, обе руки создавали рамку для тела. Единственным звуком был звук льющегося дождя и равномерные, ритмичные удары дворников, с трудом справляющихся с потоком. - Вы напоминаете мне мою бабушку, - произнесла Ками. Он нахмурился – на лбу появилось несколько параллельных линий, напомнивших Ками ряды белых крестов на девственно-зелёном поле. - Я напоминаю вам вашу бабушку? - Я ей постоянно помогала мотать шерсть. Мотки всегда выглядели красиво и упорядоченно снаружи, но внутри это было месиво из узелков и спутанных нитей и всегда казалось, что потребуется вечность на их рассортировку и сматывание в клубки. Он закашлялся от смеха. - Итак, я не напоминаю вам вашу бабушку, а напоминаю месиво из узелковой шерсти. - Нет, вы напоминаете мне бабушку. Я её постоянно спрашивала: почему она не покупает шерсть, которая не спутывается в узелки. Она отвечала: “Мы все приходим со своими узелками, Ками. Нет искуства в том, чтобы красивое сделать ещё более красивым. Есть искусность в том, чтобы повреждённое сделать пригодным к употреблению." - Я думаю, что вы напоминаете мне вашу бабушку. Ками с минуту молчала, задаваясь вопросом: были ли это извинение или благодарность или что-то в этом роде, что она вероятно заслужила сегодня, ибо много подталкивала его к размышлениям. - Нет, ну, может быть, полагаю, но это не то, что я имела в виду, - она пожала плечами на его комментарий. - Я имела в виду, что бабушка никогда не жаловалась на узелки, спутанность и плохое соединение нитей. И она знала, как соединить две нити, если случался разрыв, или попадался узелoк такой плохой, что приходилось его вырезать. Я сидела у её ног, осторожно раздирая узелки размером с вишенку и практиковалась в матерных словах, которые слышала от братьев, и я всегда знала, когда выискивала самое неприличное слово, что бабушка сильно стукнет спицей по тыльной стороне моей ладони. Она никогда не огорчалась из-за шерсти. “Не вини их за плохое качество изготовления, малышка Ками, - говаривала она. - Это не их вина, и то, что ты ругаешься как портовый грузчик, не делает эту шерсть лучше.” Я говорила ей, что матерщина помогает мне чувствовать себя лучше. Ками увидела, как на лице Джереми промелькнула слабая улыбка. - А потом она заставляла меня обрезки, узелки и остатки ниток выносить и развешивать на деревьях, чтобы птицы могли использовать их для утепления своих гнёзд. - Похоже, она была замечательной женщиной. Ками кивнула. - Была. После бабушкиной смерти я помогала маме прибраться в её доме. Вся кладовка была забита коробками. На каждой коробке было имя одной из её внучек, и в самом низу этой кипы коробок были коробки с именами дочерей. Я подумала, что в них было что-то для нас, что-то, что бабушка нам оставила. Я открыла свою, а она была забита аккуратно смотанной в клубки шерстью, которую я для неё мотала, и каждый клубок был подписан датой, когда я его мотала. Во всех остальных коробках было то же самое. Я спросила маму, почему бабушка заставляла нас мотать эту шерсть, если не собиралась её использовать. Мама сказала, что бабушка хотела научить своих дочерей тому, что мир будет посылать им много хлама, а они просто должны научиться избавляться от него наилучшим образом. Так что бабушка хотела убедиться, что каждая из её дочерей, а затем и внучек, намотала полную коробку шерсти. А потом мама сказала: “Давай я покажу тебе кое-что”. Она отвела меня наверх в бабушкину мансарду. Туда всегда было запрещено ходить, - единственное запретное место в огромном викторианском доме – и я почувствовала как у меня на затылке волосы встают дыбом, так я нервничала из-за того, что наконец раскроется большой секрет, потому что знала, что там будет что-то готическое и мрачное. Представьте моё разочарование, когда выяснилось, что мансарда была пуста. - Пуста? Ками улыбнулась воспоминаниям. - Это было огромное пространство под стропильными балками, и солнце вливалось через окна с декоративным фронтоном, а пыль медленно кружилась в солнечном свете. Я в замешательстве повернулась к маме и она указала в конец мансарды - длинного прямого участка, что тянулся через весь дом. Я увидела мишень, по типу той, что используют в пабах для игры в дартс. На самом деле, это, возможно, была одна из самых старых досок для дартса из паба “Sullivan’s”. Я предположила, что мои дядья мучили эту доску дождливыми днями, пока не подошла, чтобы разглядеть её. Под ней на полу была груда фотографий, которые когда-то несомненно висели на ней, а теперь были все в дырках, как дуршлаг. Она замолчала, вспоминая деревянные доски мансарды, замусоренные кучей фотографий. Словно сцена из фильма про серийного убийцу и эта сцена заполнила Ками смутным ужасом, который иногда по ночам всё ещё наводил на неё страх. - Что это были за фотографии? - спросил Джереми, побуждая её продолжить рассказ, ибо она слишком долго пребывала в своих мыслях. - Фотографии каких-то старых дам, которых я знала по церкви, их мужей, бывшей жены моего дяди, которая обманывала бабушку, фотография дедушки, фотографии политических лидеров, Тони Блэра, с похорон моего брата, всякие разные фотографии. И я перебирала эти фотографии, и обратила внимание, что дырки в них были разного размера. И это были дырки не от дартса. Я посмотрела на маму, а она нагнулась над столом с другого конца. Я подошла к ней, а на столе были ножи. Всякие разные ножи. Джереми бросил на неё быстрый взгляд, ибо его внимание было сосредоточено на льющем дожде. - Ножи? - не веря, он поднял бровь. - Кинжалы, стилеты, кукри, место которому в музее, если не считать, что он теперь в моей гостиной, метательные звёздочки, маленький топор, мачете, чакра, всё, что только можно себе представить. Всё, что можно бросить и оно с силой вонзится, у неё было. - Это должно быть было сюрпризом для вас. На Ками снова волной накатила грусть того дня. Сердцу в груди стало тяжело и она поправила воротник пальто, будто он жал ей. - Мама наблюдала, как я мысленно составляла опись этого арсенала, и сказала: “Это был мамин секрет. У неё был такой характер, что можно было здания сжигать до основания, и из-за него она несколько раз попадала в неловкое положение. Вот она и учила нас никогда не жаловаться и не злиться, а затем она поднималась сюда и кидала ножи в фотографии тех, кто больше всего её выбешивал тогда.” Вот почему вы мне её напоминаете. Вы настаиваете на том, что вы в порядке и со всем справляетесь и можете держать под контролем всё, что происходит в вашей голове и в вашей жизни, и вы невероятно сильны, раз так хорошо управляетесь, имея такие нарушения. Но вы уж лучше ножи где-нибудь кидайте, потому что вы ближе к срыву, чем кто-либо ещё, кого я видела, и я думаю, что когда это случится, то вас это разрушит, если вы не будете очень осторожны или очень-очень удачливы. Джереми взглядом впился в неё, а кончиком языка быстро облизнул нижнюю губу. На его щеках расцвёл румянец, в то время как он снова повернулся и пристально уставился на дорогу. Они какое-то время ехали молча, а потом Джереми наконец-то спросил: - А вы кидаете ножи в своей мансарде? - Иногда я ломаю ноги и получаю красные карточки. Иногда в своём спортзале я делаю вид, что я – чемпион мира по боксу. Иногда делаю ещё что-нибудь, - она замолкла и осторожно подбирала следующие слова, - менее общепринятые вещи. Джереми посмотрел на неё вопросительным взглядом, но Ками не стала вдаваться в подробности и он затормозил перед её домом. - Вечер вторника вас устроит? - спросила она. Он кивнул и она стремительно подошла ко входной двери. Ками остановилась на половике и когда ковырялась в кармане в поисках ключа, обратила внимание на мокрые следы ног на половике. Она никого не ожидала и, так как это было воскресенье, почтальона тоже не должно было быть. Она осторожно отперла дверь и вошла в дом. Ками вытащила из столика у входа пистолет SIG-Sauer P226 и воспользовалась зеркалом в коридоре, чтобы заглянуть в гостиную. Никого не было видно и она прошла туда, откуда смогла увидеть всю гостиную, через арку в отражении зеркала, висящего на противоположной стене. Комната была пуста. Острожно она обошла весь дом, проверяя все глухие углы с помощью определённым образом повешенных зеркал, и хотя дом был пуст, она обнаружила, что несколько её “маячков” было сдвинуто. Ками тихо вздохнула, вернулась обратно в гостиную и положила пистолет на кофейный столик. Она огляделась в поисках того, что было не на месте, и её взгляд упал на каминную полку. Что-то было не так. Ей понадобилась минута, чтобы понять, что две фотографии племянниц стояли не в том порядке. Она подошла ближе и проверила расположение фотографий. Было несложно переставить их местами, ибо на них были близняшки в платьях для первого причастия, но Ками всегда настаивала на отдельных фотографиях девочек, а не на одной общей. Ками провела пальцами по рамке, ища что-нибудь странное, а затем медленно сдвинула их. Цветочная гирлянда, что украшала камин, лежала за фотографиями. Ками наклонилась ближе, внимательно разглядывая каждый листик и бутон на наличие чего-нибудь подозрительного, когда вдруг заметила маленькую чёрную бусину, засунутую в одну из роз. Ками отогнула лепестки и нахмурилась, увидев прослушивающее устройство. Вытащив мобильник из кармана, она сделала несколько фотографий с разных ракурсов, а затем поставила фотографии племянниц на место. Она прошла через комнату к книжной полке и отодвинула открытки, что стояли перед сборником книг “Закат и падение Римской империи”. Она потянула за один из кожанных томов и остальные пять вытянулись вместе с ним. За фальшивыми книгами оказался маленький сейф, и Ками набрала шестизначный код. Дверь распахнулась, и Ками, протянув руку мимо кипы паспортов и пачек валют разных стран, взяла один из телефонов. Она набрала единичный код и подождала пока на втором гудке ответят на звонок. - До-а-арогая, - раздался мужской голос, - давно не виделись. Пожалуйста, скажи Финну, что ты возвращаешься в игру. - Мне нужен специалист-дезинфектор. Голос мужчины стал серьёзным. - Какой вид насекомых тебя беспокоит? - Это новый вид. Я никогда раньше такого не видела. - Ну, ты просто сплошное веселье. Где обычно? Она огляделась. - Будь там через два часа. Мне ещё нужно посмотреть, насколько большая инфестация у меня здесь. - Хорошо. Обнимашки и поцелуйчики, дорогая. - И тебе того же.