****
Тайль не посмел ослушаться. Рысенок поплелся следом за «отцом», понуро опустив голову и еле-еле переставляя лапы. Осознание того, что и впрямь находится в теле лесного зверя, медленно просачивалось в мысли. Уж и зажмуривался, и даже кусал себя за лапу — все одно, как только открывал глаза, видел тот же пушистый мех, ощущал сзади движения короткого хвоста, недовольно вздрагивающего, когда бегущие рядом братья, резвясь, затевали свары и гонялись друг за дружкой. Пресвятые Благие! Да за что ему такая напасть выдалась? Домой то теперь не вернуться — черта обережная, небось, не пустит. А с этими оставаться страшно. Они ж звери, Ходящие в Ночи, пусть и говорят складно, и не кидаются почему-то. Семья, говорят. Какая он им семья?! От одного присутствия стольких нелюдей сердце обмирало, хотелось броситься со всех ног и залезть на верхушку самого высокого дерева, которое только сможет найти. Лишь бы от них подальше, зверюг страшных. Вон, этот, Тверд — ростом Вожаку не уступает, лапы мощные, толстые. Такой, если махнет разок, так почитай и пол головы как не бывало. Зверина дикая. Какое к ним доверие может быть? И людей, небось, жрут и не давятся! От этой мысли вдоль хребта пробежал холодок, когти сами собой выдвинулись, впились в податливую лесную почву. Нежто и он теперь на людей, как припадочный, едва завидев, кидаться будет? А если знакомый кто попадется? Хуже того — родной? Мать, брат с сестренками старшими. На них что ли кинется? Только сейчас до Тайля стало доходить, в какую передрягу он попал. И от этого захотелось сей же миг бесславно разрыдаться. А потом умереть. Грациозно и неторопливо идущая рядом с Твердом Умила словно ощутила его терзания, повернула на ходу красивую морду с умными красивыми и без капли лютости глазищами. «Ты весь, как на ладони, Тайль. Понимаю, страшно тебе, но Льдан прав. Мы тебе не враги, и никогда ими не будем. Ты можешь нам верить, и себя не страшись. Мы всему научим, поможем. Поначалу только странно, а потом привыкаешь. Еще увидишь, что рысью быть иной раз получше, чем любым, даже самым знатным человеком». Странно, но от этих слов и мягкого, с материнскими заботливыми нотками голоса, Тайлю стало спокойнее. И вправду, чего бояться-то? Все одно — жизнь кончена. Так не все ли равно, с этими вот идти или по лесу брошенным изгоем скитаться? Пусть. Посмотрим, что скажут. «Пришли», — Вожак замер, с довольным видом развернулся и кивнул застывшему в нерешительности Тайлю: «Перекидывайся давай. Дома людьми ходим, чтоб пол грязными лапищами не пачкать». «Льдан..,» — намекающе протянула Умила. «Ах, да. Первый раз же», — Вожак фыркнул и встряхнулся, вытянувшись, как будто собираясь потянуться. По его светло-палевой шерсти побежали зеленые искорки, затем слились в единое мерцающее пятно, постепенно изменяющее форму. Миг — и перед изумленным мальчишкой предстал статный мужчина, весен двадцати — двадцати-трех от роду. Светловолосый, короткостриженный, лицо с правильными благородными чертами, он чем-то неуловимо напоминал надменных суровых креффов, посланцев Цитадели, которые по сходу снегов наведывались в Вестимцы. Единственное, что у тех лица зачастую были изуродованы шрамами и отметинами, а этот выглядел как и положено молодому здоровому человеку. Карие, с насмешкой смотрящие глаза внимательно скользнули по дрожащему от страха рысенку с серебристой, словно светящейся изнутри шерсткой, прищурились. Руки поднялись, сделали небрежный жест, будто отмахиваясь от идущего прямо в лицо дыма от костра. Тайль почувствовал, как неведомая сила сбила с ног, потащила за собой. Он заорал, замолотил кулаками, пытаясь если не ударить, так хоть отпугнуть напавшего на него зверя. И вдруг сообразил, что орет-то по-человечески, да и руками машет вполне своими, никак не похожими на страшные звериные лапы. Примолк. Сжал-разжал пальцы, ощущая невероятный душевный подъем. Губы сами собой растянулись в улыбку до ушей: он снова стал самим собой! Счастье-то! — Ну ты выдал! — совсем близко раздался беззлобный веселый смех, ему вторили еще несколько. Ходящие не издевались, а просто от души смеялись над неряшливым нескладным мальчонком, который в ярости чуть было не расшиб нос не успевшему перекинуться и с любопытством сунувшемуся слишком близко Сполоху. Тайль поднял голову, встретившись взглядом с Вожаком. — Что вы со мной сотворили? — А мне ты дурнем не показался, — поперек всех влез молодой парень — видимо тот, кого звали Сполохом. Он недовольно потирал раскрасневшийся нос и беззаботно рассматривал взъерошенного паренька, которому едва одиннадцать-двенадцать весен минуло. Их новый Осененный. Рубаха грязная, рваными лохмотьями свисающая с тощего изнеможенного детского тельца, порты в заплатах — видно, что этот частенько лез, куда не надо, оттого и изорвался вдрызг. Но на бледном лице с не по-детски суровым выражением, нахмуренными бровями и поджатыми в упрямстве губами, проглядывалось нечто такое, отчего невольно ощутил уважение. Котенок еще, но зубки и впрямь имеются, прав был Тверд. Хорошего Осененного Льдан сыскал, прям как знал. Но вслух Сполох, разумеется, ничего подобного не произнес, лишь издевательски усмехнулся и ехидно протянул: — Вестимо, ошибся. Яра и то поумнее тебя будет! — Нишкни, — Льдан нахмурился и парень отступил, склонив голову и признавая его волю. — Не до твоих острот сейчас. А ты, — Вожак указал пальцем на Тайля, — давай обратно перекидывайся. Чего застыл? Смелее. Пока не научишься — в дом не пущу, так и знай! — Я не умею, — проблеял, устрашенный его грозным тоном, Тайль, неуверенно топчась на месте. Но Вожак был непреклонен. — Значит учись. Дар тебе не спроста даден — слушай его. Очи прикрой, ежели иначе не умеешь. Вот. Да не спи, тетеря, себя слушай. Попробуй вспомнить чувство, когда по земле покатился. Что ощутил тогда? — Больно было, — нехотя ответил мальчик, хотя больше всего хотелось замолчать и сроду больше ни слова не произнести. — Ты не то вспоминай, — молодая женщина, чуть помладше Вожака, с густыми, заплетенными в длинную косу, каштановыми волосами, подошла сбоку, положила узкую изящную ладошку ему на плечо. На ее миловидном, покрытом веснушками, личике сияла доброжелательная улыбка. — Вспомни, что в душе тогда творилось. Это напоминает момент падения: сердце словно сжимается, и дыхание перехватывает. Помнишь поди? — Да, — Тайль снизу вверх покосился на нее и, подбодренный поощряющим кивком и очередной мягкой улыбкой, шепнул. — Я попробую. Но на деле и пытаться не собирался. Может, эти подумают, что у него ничего не выходит и отпустят? Хорошо бы было! А там, того и гляди, домой вернуться получится. Не может быть, что потеряно все. Он найдет способ все исправить. Глупый. Стоило лишь подумать об этом, раздался свист, и прилетел не сильный, но обидный подзатыльник. Льдан одобрительно кивнул с невозмутимым лицом вернувшемуся на место здоровенному мужику с бычьей шеей и телом таким мощным, что даже дядька Ильд рядом показался бы жалким хлюпиком. — Я ж говорил: блажить будешь — Тверду отдам. Он с тобой возиться не будет, как мы. Выдерет, и уж потом науку на всю жизнь запомнишь. Итак?.. Тайль зло посмотрел на мужчину, но боле перечить не стал. Ну его, бешеного! С них и впрямь станется, если не убить, но выдрать так, что неделю сидеть нормально не сможешь. «Как там она сказала? Словно в падении? Ох, Святые Благие… Защитите». Закрыть глаза. Все нутро заходится от волнения. Прямо чувствуешь, как скрещиваются множество глаз, внимательно следят за его действиями. Ну и как тут сосредоточиться? Ладно. Падение. Дыхание задержать. Сердце замирает… По телу пробежала толпа колющихся мурашек. Захотелось встряхнуться и чихнуть, что он тут же, с превеликим удовольствием, и сделал. В носу засвербело — еще один оглушительный чих. Тайль плюхнулся на спину, обеими лапами зажал нос… Лапами?! — Хорошо! — раздался довольный голос. — Не так уж трудно, верно? Теперь обратно. Они что, издеваются? Он им что, зверушка, котенок жалкий, которым как хочешь помыкать можно? Ну уж нет! — Повыкобенивайся мне тут! Уши надеру, — пригрозил Льдан, когда увидел, как угрожающе выгнулся рысенок. — Делай, что велено. Пришлось подчиниться, хотя больше всего хотелось вцепиться грубому чужаку в глотку. Звери бесчувственные! Только и дела, что мучить беднягу и так с трудом свыкшегося с новой судьбой. Вожак лишь хмыкнул, без труда читая его злые и полные жалости к себе мысли. Как объяснить ребенку, что если не научиться, то потом яриться пуще прежнего начнет, кидаться на всех подряд будет. Это сейчас Дар верх над звериным нутром берет, но в человеке от зверя куда больше, чем он сам предполагает. Один раз волю дашь — и можешь навек с разумом распрощаться. Либо сейчас научишься себя контролировать, либо потом поздно будет. Так что пришлось бедному Тайлю туда-сюда личину менять еще с пяток раз, пока Вожак не сказал: — Достаточно. Понял теперь? От человека в тебе мало что осталось. — Понял, — прошипел красный от стыда и унижения Тайль, плетясь следом за Стаей уже в своей, исконной человеческой личине. — Брось, неча нюни дуть. Учись себя в узде держать, звериное в волю брать. Иначе сгинешь, до следующего плодовника не дожив. — А если доживу? — Тайль спросил так, будто и не надеялся на ответ. — К людям поведу. Охотиться научу, а потом… Видно будет. «Охотиться. Вот и все — пропал я, — подумал Тайль. — Теперь точно пропал…»****
Изба посеред чащи стояла добротная, двухъярусная. Под крышей висели меленькие искусно вырезанные чаши, в которых приглушенным зеленоватым светом мерцали крохотные огоньки, освещающие и стены, и землю на несколько шагов вокруг, отчего сруб казался мерцающим, будто явившимся из преисподней. Тайль запрокинул вверх голову и раскрыл рот в удивлении: этакая махина! Сколько ж времени поистратили, покуда срубили такую? В их веси подобной даже у старосты не было! Своя-то хата, в которой с мамой и семьей дьдьки с теткой жили, и то не такой громадной была. Небольшие сени да одна комната на всех. А здесь сверху видно, светлицы три, не меньше! В таких по семье целой разместить можно, и еще места в достатке останется! Дед Вышец, бывало, рассказывал, что такие строят в городах для купцов и прочего богатого деньгами люда, но чтоб своими глазами увидеть! Не ждал никогда. А уж в Лесу, в чаще глухой и того пуще! — Нравится? — Умила легонько щелкнула ему по носу и весело рассмеялась. — Всем миром ставили, задолго до тебя. Тут и Стенова стая вложилась, и Огневы подмогли. На каждый ствол с седмицу уходило — пока ветки стешешь, пока обскоблишь, обработаешь. Ух, сколько намучились, не передать! — Главное — здесь безопасно, — Льдан ступил на порог, оскреб о специальную обструганную дощечку прилипшую к обуви грязь и приглашающе махнул рукой. — Сюда топай. Да не робей. Сказал же — безопасно тут. — Правда? — не выдержав, спросил Тайль, следуя его примеру и стряхивая прилипшую к обувке гнилую листву. — Дом чертой обнесен, совсем как в людских поселениях. Ни люди, ни другие оборотни не пройдут — силенок не хватит. Ты разве не почувствовал, когда мы сюда заходили? — Чертой?… — Не глупи, — Вожак расхохотался, поняв, что он собирается спросить. — Мы для охотников наипервейшие враги. Хоть и сами того не желаем. Так что станут они нам помогать, как же! Нет, все это наша забота. Моя, Умилы и других Осененных, кто здесь появляется. Все рыси, конечно, других не привечаем. — Почему? — Чтоб вопросов не задавали глупых, — буркнул протиснувшейся мимо них Тверд, бросив отчего-то недовольный взгляд на выпрямившегося Вожака. — Заходи, — Льдан подтолкнул мальчика в спину, не дожидаясь новых вопросов. — Через сени направо повернешь, бабку старую увидишь — не пужайся. Это Никия. Умоешься как, она тебе одежу новую даст, покормит. — Я тебе дам бабку, охальник! — Тайль вжал голову в плечи, когда изнутри раздался полный ярости скрипучий женский голос. — Каженникова мать тебе бабка! Я тебя еще переживу, хмырь болотный. Раздался ехидный смех и веселый возглас Сполоха, юркнувшего за братом мимо сжавшего кулаки Льдана. — Так его, изувера! — Ты-то смолкни, балабол! Ой, ты глянь, опять изгваздался, как дитятко малое. Что, свиняка, в любую лужу окунуться в радость, мимо пройти никак? И ты, Светоч, тоже? А ну сюда иди, охламон! Раздался шлепок, громкое ойканье и быстрый топот босых ног. Виноватым оправдывающимся крикам братьев вторило укоризненное гудение Тверда, который тоже решил внести свою лепту. Тайль вжался в прохладную приятную на ощупь бревенчатую стену и начал отступать назад. Ежели ране еще раздумывал, то ныне и вовсе в дом идти расхотел. С этой ворчуньи станется и ему на орехи отсыпать, от щедрот. Лучше уж на улице переждать, хоть и страшно возвращаться. Мальчик уткнулся спиной во что-то мягкое, его ухватили с двух сторон за плечи, успокаивающе взъерошили волосы, легонько подтолкнули. Умила. — Не бойся. Идем, я рядом. Как не хотелось признаваться, но этой почему-то верил, хоть и видел, что от других Ходящих она не отличается — такая же рысь, разве что чуть более красивая и складная. Вздохнул, понимая, что выбора нет, пошел впереди, отчаянно хорохорясь и выпячивая худую грудь. Пусть видят, что не сломлен! Темные страшные сени закончились приоткрытой дверью, откуда сочился слабый приглушенный желто-зеленый свет. Крики там уже стихли, и тишина больно давила на уши. Тайль неуверенно тронул ручку и покосился назад. Может, еще не поздно повернуть? — Давай-давай. Смелее! Глубоко вздохнул и толкнул дверь, зажмурившись и сделав большой шаг вперед. Мальчик ожидал чего угодно, но не спокойного голоса той, что с минуту назад дурью орала на провинившихся братьев. — Сюда иди, чего встал? Дай хоть глянуть, кого притащили… Еще шаг. Руки Тайль невесть зачем сцепил за спиной, словно ожидая наказания — Вона как. Чей-то ты худой, как щепка? Дома не кормили че-ли? А? Глаза-то открой, не такая я уж и страшная, не слушай ты этого… Вожак хоть, а ума не больше чем у этих, в грязи валявшихся. Чего зубы выщерил, Льдан? Правда глаза колит? — А ты меня не хай! Небось по молодости сама чем только не занималась. — Дык, откуда мне знать-то? Сам знаешь, что я с обращения ничего не помню. — Не виляй. Тебя совсем юной укусили, хочешь сказать, ничего не было за минувшее время? Никия многозначительно откашлялась, предпочитая не отвечать. — То-то! Сведи вон его в предбанник, пусть грязь счистит. Тайль приоткрыл один глаз, и тут ще снова зажмурился — свет от печи шел яркий, глазам с непривычки стало больно. Но, наконец, проморгался, затравленно осмотрел просторную горницу, остановился на стоящей напротив и вперившей в бока с суровым видом немолодой женщине, с глубокими морщинами на лбу и в уголках голубых, как утреннее небо глаз. Мальчику и впрямь показалась она старой, практически древней, разве что не рассыпающейся. Но детский взор и тридцатилетнего стариком видит, а на деле то склонившейся перед ним женщине едва за пятьдесят минуло. Никия хмыкнула, встретившись с его внимательным и безбоязненно изучающем взглядом. — Звать-то тебя как? — Тайль. — Хорошее имя, теплое, — одобрила женщина, беря его под руку и утягивая в сторону невзрачной дверцы, напротив входа в сенцы. — Ты из Помнящих? — Что? — Жизнь, говорю, свою прошлую помнишь? — Я помню все, — поледеневшим голосом отрезал мальчик, не обращая внимание на ее смешок. — И как подрали — тоже. Вот он и сделал это. Зверина. Последнее Тайль прошептал уже еле-еле слышно, боясь, как бы не услышал Вожак, о чем-то мирно разговаривающий с Твердом на выходе. Но от прозорливой Никии не укрылся ни его тон, ни, тем более, сказанные вскользь слова — слух у рысей, пусть в людской личине, все же превосходит простой, человеческий. Она понятливо хмыкнула, отворяя дверь в предбанник. — Осененный, выходит. Эк тебя угораздило-то? Льдан сроду по весям не бродил, детей не трогал. Ежели и случалось обратить кого, так то по нужде только. — Вот у него и спросите, — буркнул мальчик, склоняясь над бочкой, полной ледяной колодезной воды. «Ненавижу. Всю жизнь мне испоганили!» Но говорить такое вслух не стал — это же верная смерть. Чего еще от оборотней ожидать? Диво, что сразу не порвали. Да еще и отчего-то человеческую речь разумеют… А, какая разница? Он видел, кто они на самом деле. И кем он стал. Таким нет места в этой жизни. Благии пресветлые, дайте помереть спокойно! Но только не у них. Если выберется — сам к обережникам выйдет. Пусть жизни лишат быстро, без мучений. А то до сих пор в дрожь кидает, стоит лишь вернуться к тому моменту, когда коготь рыси распахал плечо. «Странно. А ведь и не болит вовсе! Неужели начало заживать?». Тайль дотянулся до раны и пораженно замер, неверяще ощупывая кожу рукой. Порез исчез!