Следы на песке

«Умей уйти, умей не остаться». Это были мои слова, размытые временем, белые, как известь, каменные и холодные. Я в это верил. А сейчас моя кошачья старость диктует свои законы, и я пишу тебе письма, расписными кусочками души - в белые конверты, там песок и горькая соль моей не мудрости. Мой дом пуст, а по ночам прилив смывает птичьи следы с белого побережья. Море принимает мою светлую гордость. Не отвечай. Так ли трудно. Когда коралловые небеса отражаются на влажном песке Средиземья, я вспоминаю день, далекий от соленой песни ветра и горячих замков из песка. Время уносит меня назад, я вижу старый городок в объятиях солнца, белые улочки и провисший навес из черного тростника над моей головой. В тенистом парке молодые пересмешницы поют чужие песни. Вино из старого бокала горчит от тишины полуденного воздуха. Море научило меня не ждать чужих возвращений. И я не обернулся, услышав знакомые шаги по теплу стертого камня. Когда она говорит, в прохладе молодых остролистов замолкают птицы. Я не верил в совпадения. Сегодня ее зовут Эль. Это ложь, как и все, что проходит мимо ее губ, холодных пальцев и тонкого шрама под левой ключицей. Она спрашивает меня о тебе, о том, хорошо ли прошла выставка, о последнем аукционе и дождливой осени в Сан Лоренцо. Я, смеясь, отвечаю невпопад, меня забавляет ее искусный интерес, и новый, нарочито стеснительный взгляд. Тоже ложь. За холодным зеркалом насквозь выдуманного ее образа, я вижу тоже, что и десять лет назад, мне становится грустно: кошачья натура не изменила себе. Сердце ее, лишенное полярных солнц, скучает, а за сонной томностью выгоревших ресниц смеется вечное и единственно настоящее одиночество. Она знает это и благодарна мне за то, что я принимаю ее игру, новые имена и новую ложь тоже. Это старый закон и причина, по которой она вновь и вновь ко мне возвращается. Возвращается, чтобы уйти. Так было задумано. Мне неизвестны ее тайные ходы. Когда кончаются слова, она незаметно уходит, минуя старые тропы. След ее маленькой ножки вдоль по песку моей истории. Не правило – долг. Море научило меня, я не смотрю ей вслед. Когда чувствуешь неслышное дуновение старости на своих губах, то со временем перестаешь бояться воспоминаний. Белый горизонт целует горячий краешек солнца, и горы на севере медленно темнеют. Я думаю о том, как впервые встретил ее. Был ли то подаренный судьбой горький случай или карающая Божья длань, не знаю. Но мне хочется верить первому, ибо Бог в моих глазах не так бесчестен. Сентябрь кончался на холодных руках бледной осени. Вчерашние краски гасли в черных лужах, голые ветви дрожали под спящим ветром. Утренняя Прага взирала на меня укоризненной тенью старых стен, и ноги сами привели меня к набережной. Грязная городская вода разбивалась о стылую пристань. Облака тонули в ней, замирая белым краем на мелких волнах. Я почти бежал, встревоженный свинцовой серостью немого небосклона. Она пыталась курить кислые сигареты из старого ларька за углом и сидела на три ряда выше моей любимой скамейки. Тогда ее звали Мари - глупое имя. Она прятала в едком дыму обиженное детское личико, ветер трепал ее волосы, выкрашенные в черный молодой неумелой рукой. Я поверил ей. А она, увы, слишком сразу пошла за мной, без смущения взяв из моих рук пальто и дорогие сигареты. Я забрал ее с собой, гонимый не похотью - надеждой, а через полгода она ушла, прихватив с собой пару кредитных карт и содержимое пустого сейфа из моего кабинета. В платяном шкафу мирно спали фамильные украшения: она не тронула их. Я был доволен. По ночам ветер спит, чтобы не потревожить огонек одинокой свечи на моем столе. Она не затмевает света звезд в алюминиевой обертке, не отражается дрожащей тенью на гладкой ткани моря. Небо благосклонно ко мне, кивая переливами млечного пути. Я переворачиваю исписанный лист – вспоминаю дальше. Помнится, был день, когда я понял, что совершенно и безнадежно обречен, нет, не любить, но искать ее серый взгляд в толпе и воздушные следы на обороте чужих снов, прикосновений. Их много было. Мужчины влюблялись в ее прохладные пальцы, в прикрытые глаза и воздушную линию губ, бросая в беспамятстве к ее ногам свои бумажные королевства. Она не носила еще сливовой ветви под левой ключицей, но приглушенный глянец обеденных залов принимал ее неслышные шаги и ложный смех. Что-то гнало ее прочь, и она, не задерживаясь, уходила, меняя имена и номера в дорогих гостиницах. Чужие сердца разбивались о небесные двери, что она закрывала за собой. Я не бежал за ней, не преследовал, не следил. Мысли мои были спокойны, сердце ровно отбивало положенные ему семьдесят с половиной тактов. Не болело еще. Я знал, что если подойти к ней слишком близко, она исчезнет, и я больше никогда не увижу того, что кроет в себе ее теневая натура. Так и повелось: она становилась красивее, я – старше. Менялись времена года в моем саду, менялись мужчины в ее жизни. Я любил рисованные не тобою сливы и помню год, когда морозная весна остановила их цветение. Позже я заметил, что тонкий шрам чуть выше сердца она спрятала за сухой угловатой веточкой. Это был подарок с ее стороны. Я оставался в долгу. Холодает. Горячий песок остывает под моими ладонями, море шепчет мелкой галькой на берегу. Я пытаюсь услышать ветер, но в голове звучит только старая песня из прошлого. Ее пела мне моя мать, перебирая пальцами лучи заходящего солнца. А когда ее свет угас, слова исчезли из моей головы, и, хранимый памятью, я пронес сквозь года только тихий молчаливый мотив. То рождество мы провели вместе. Я разбирал документы, в пустом доме гуляли сквозняки, камин светился скучным углублением в стене, с неба падал пушистый медленный снег. Настоящая волшебная ночь – желания я не загадывал. Она вошла без стука, скидывая на ходу промокшие варежки и сапоги, в пороге за ее спиной изумрудными иглами зеленела елка, в метр с небольшим от земли. Полетели в камин кипы бумаг с моего стола, стало теплее. Запасы дорогой выпивки пустели, а озябшее деревце мы украсили фамильными драгоценностями. Чувствовали усталость. В ту ночь я был слишком пьян, чтобы делать выводы, просто тянулся к захмелевшей ее улыбке и стаскивал шерстяное платье с плеч. Потом она спала, уткнувшись носом в жесткий ворс ковра. Я подарил ей синие камни, краденные из морских тайников: бархатную коробочку с заколками для волос и колье к тонкой веточке на ее шее. Она ушла утром, оставив пару строк на белой салфетке ответом на все мои длинные письма. Отражения морских переливов с тех пор всегда были с ней. Я был счастлив, наверное. Когда на горизонте светлеет небо, я убираю со стола свечу и ставлю на плиту медный чайник. Туман белым молоком лежит над морем, в небе гаснут последние звезды, бегущие облака уносят их сон с собой. Я думаю о том, что среди всего хаоса нашей с ней нелюбви ты единственный был жив и честен, даже с сам с собой. Это удивляло меня. Тебя звали Марк, без фальшивок и выдумок, без обид, взглядов и камней за пазухой. Просто Марк. Я знаю тебя с детства, с самой первой кошачьей песочницы, с металлических лопаток, мокрых куличей и песчаного супа на обед. Я любил твою мать, ее белые руки и мудрость. Любил так, как можно любить совершенно обычную женщину, ту, что покоряется и не стремится сбежать от меня в прохладные небесные двери. Она никогда не носила под сердцем моего ребенка, хоть и сумела забыть имя того, кто был твоим отцом. Ты рос, не замечая тени моего молчаливого присутствия. Я берег спокойствие твоей матери и тебя, но пить на кухне ее ромашковый чай не мог – она хранила свой дом от моих нечистых рук и потрепанной жизни. Я не винил ее. Когда под слоем горячего асфальта уснули бродячие кошки в деревянных песочницах, тебе было двенадцать. Она учила тебя играть на пианино и прощать кокетливые женские глупости, а спустя восемь лет сумела отпустить навстречу ветру в худенькую квартирку на окраине города, чтобы ты мог рисовать закаты, не спотыкаясь о холодные окна панельных многоэтажек. После того как скрипя захлопнулась за тобой старенькая дверь, я получил право на чай и белые ее руки. А ударившись в долгожданное забытье, сумел-таки забыть про Бога и некрасивые его случайности. Зря это сделал. Ты когда-нибудь видел осень сонных морских побережий? Я успеваю забрать исписанные листы со стола как раз за несколько секунд до начала дождя. В серых каплях небесное море рушится в ладони моря земного, ветер бьется в старенькие окна на втором этаже, а ворвавшись, развеивает тонкий газовый тюль по пыльной комнате. Рассвета я так и не дождался. Тебе нравилось их рисовать, вычурными красками на дешевой бумаге из помпезного магазина. В квартире твоей пахло сыростью и непроданными картинами, но ты продолжал заводить будильник на пять пятьдесят четыре утра и идти через густую траву к неровной речной излучине. А потом она случайно пришла к тебе, босиком – туфли сбросила по дороге – растрепанная и откровенно несчастная. Тому рассвету не суждено было умереть под маслом краски на твоей бумаге, зато пару часов спустя ты углем очерчивал ее гордый профиль с нотками востока в уголках глаз. Она осталась, сложив синие камни к пыльным полкам на кухне, чтобы ты мог завалить карандашными набросками холодный пол и ее спящее одиночество. В старой квартире больше не звонили будильники по утрам, а ноги твои больше не приминали высокую траву у реки. Она пела тебе песни – ты готовил ей завтраки и верил в придуманное ее имя. Время шло, таяли ее следы в прохладном глянце дорогих ресторанов. Я ждал, когда же она исчезнет из твоей жизни, ждал со злым ревностным предчувствием. Бог наказал меня. Это случилось вначале снежного, пропахшего дымом и слякотью марта. Ты готовился предложить ей себя и плетеное кольцо из городского магазина. Она кивнула тебе в ответ, потому, наверное, что за прохладной гладью золота не пряталась обидная, унизительная для нее клетка. Ты любил ее со всей горячей страстью юности, надломано бесконечно и неудержимо счастливо, до опустошенных снов и запертого в легких воздуха. Она не понимала – принимала это. Узкая твоя квартирка не пугала ее, манеры не отвращали. Но та весна так и не наступила для тебя . На следующее утро она ушла, гонимая серым небом и молчаливым моим правилом. Пересилила себя. Дождь за окном, увы, не преисполнен укоризны, а мне некому рассказать о том, что я чувствую в утренней музыке ветра. Бог на меня больше не злится, а седые небеса смотрят с жалостью. Море, переполнившись, молчит, мои слова до него не доходят. Я не прошу у тебя прощенья. Долю свою я искупил. Вряд ли ты помнишь, как, шатаясь, вернулся домой, чтобы спрятать голову в руках своей матери. Она что-то пела тебе, а потом кормила супом и домашним хлебом по-деревенски. Ты опустошенно глядел в свинцовые облака за окном. Тогда нам обоим казалось, что март никогда не кончится, что Божьей рукой обрушилось на нас время и застыло в последних числах грязного промокшего месяца. Ты приходил в себя, срываясь по ночам в старый дом на окраине города. Там пахло ею, ее губами и мокрым следом на полу в ванной. Она ушла, украв первый твой набросок, оставив взамен резную шпильку с бесценным камнем, чтобы синеющая его глубина напоминала тебе о море и, иногда, о ней. Много воды утекло с тех пор. Я наблюдал за тем, как закусив губу, ты мотаешься по миру в надежде обнаружить пару витиеватых строк, оставленных ею на скатерти в летнем кафе. Меж тем впорхнули в свет вымученные твои картины. Вскоре ты перевез свою мать на юг, а я же с гордостью мог сказать, что в том не было моей заслуги. Ты ждал ее, разрисовывая синим стены в новом доме, ждал и хранил в закрытом кармане ее подарок и сильную, почти морскую надежду. Конечно, теперь ей в пору было бы вернуться, украсть кредитные карты из кошелька и уйти. Но что-то подсказывало ей, что, подвергнув огню не бумажное твое королевство, она обожжется сама. Оказавшись меж двух мужчин, бережно нелюбимых в сердце ее поднебесной, она застыла в нерешительности, впервые, возможно, не зная, как поступить. Ветер спрятал ее хрупкие следы в своей песне. И она надолго ушла из твоей жизни. И из моей. Серый дым в небесах делает море непрозрачным, темным. В прохладном шуме ветра, оно напоминает мне о зиме. Я любил плетеные узоры на старых деревянных окнах, любил, как снег ложится на песок и не тает, все дороги мои едины – ведут к одинокому дому на берегу, где воздушная соль оседает на губах и песок цепляет края белых пальцев. Ты вскоре перестал пятнать бумагу своими надеждами, красные следы исчезли с твоих картин. В крупных городах мы слишком часто теряем себя и солнце, от неоновых ламп болят глаза и щемит в запачканных легких. Я сначала не заметил, как посреди ночи затерялись в пыльной дороге твои следы, как исчез из гаража потрепанный форд. Дождь стучал тебе вслед, летели в никуда твои письма, чтобы через пару месяцев вернуться и сообщить тебе, что адресат выбыл. Она всегда уходила, намечая на карте новый город, а ты бежал прочь, оставив краски и морские якоря в пустой бесследной квартире. Ветер высушил твои мысли, вода смыла с пальцев уголь и тушь, огнем были очищены твои старые раны, летом и сухостью расцелована душа – май кончался за распахнутым окном – ты смирился. А потом было уже поздно: реальность рушится на нас незаметно, сметая города и старые стены. Ночная дорога и стылый дождь миновали теплую придорожную гостиницу, Бог отвернулся, водитель спал. Все? Дальше были темнота и старые шершавые стены больницы. Когда твоя мать пришла, я не смог смотреть в ее пустые глаза, она плакала, отрешенно прикрывая веки, сжимая до боли теплый плед на твоих коленях. Ты силился улыбаться, что-то обещал, а она, задыхаясь, смотрела на инвалидную коляску и пыталась кричать. Важные слова застревали в горле и царапали сердце. Ей хотелось тогда винить себя, треклятых врачей и жестокого Бога, мне хотелось убежать в холодный дом у моря, ты молчал. Молчало и небо, где-то на другом конце света молчало и море тоже. Ближе к вечеру пошел снег. Когда нам страшно, мы закрываем глаза: так учит море и далекие леса севера. Время оборвалось – я тебя пожалел. Море вечно, оно глядит мимо моих глаз и шумит покатой волной в ответ на мои слова. Бумага не хранит чужие слезы, потому, в усердных буковках моих я шлю тебе усталое отчаянье в следах остывшего песка. Ветер снова поет, сбивая с пути упорную карандашную линию. В такие моменты из глубины моих часов сбегает время, и небо замирает, тормозя белеющие облака. Сегодня больше не будет дождя, отголоски солнца целуют горизонт, я уверен. Я знаю, она всегда искала, куда вернуться. Ей нужно было место, что непоколебимой колонной высилось бы на равнине среди холодных ее пустующих песков. Лишенные чужих следов, они хранили ее пустые мысли и неумолимую печать времени. Когда она шестнадцать месяцев спустя пришла в объятый солнцем город, я ничего ей не сказал, ведомый не местью, но, может, гордостью. Она все еще носила синие камни в волосах, но что-то в ней неуловимо изменилось, а я был слишком глуп и слеп, чтобы заметить это. Вам было суждено не встретится больше. Ты пил горячий чай и рисовал небеса на обрывках бумаги, бережно храня воспоминания о ее дрожащих песнях. Странно, что Бог, так долго хранивший ее пустые глаза, наконец, вернул ее к укрытой в траве речной излучине. Она пыталась отыскать там свои следы, пыталась войти в старую квартирку на окраине города, а потом увидела тебя и не сумела уже убежать. Святая ирония скалит зубы над моей головой, и я счел бы это смешным, если бы вся эта история не была бы окутана грустью. Я не видел, как опустившись на колени, она плакала в первый раз за многие годы, не видел мокрых ее щек и дрожащих узких плеч, не видел, как она срывается на крик, упершись руками в пустую стылую землю, не видел твоей настоящей печальной улыбки и не видел дороги, по которой вы ушли. Мудрый бог улыбался, прикрывая за собою дверь. Я не видел этого: чувствовал. Умей уйти, умей не остаться. Так я говорил ей, забывая о том, что бумажным кораблем была украдена ее юность, что самолеты унесли ее сердце, а ветер высушил усталые глаза. На исходе моих лет мне осталось только море и старый пустынный дом, принимающий мою глупость. Я остался один, преисполненный сожаления и недошедших писем. У меня есть память, я передаю ее тебе. Недавно она пришла ко мне, никем не гонимая, с теплым поцелуем волосах, и, зайдя в воду, вернула ему давным-давно мною украденное. Море забрало из ее рук синие камни, они ушли на дно, прорезав пустоту и быстрые волны. Так она закончила нашу историю. Я молчал, когда она подошла ко мне и развернулась лицом к уходящему солнцу. – Вера, на самом деле меня зовут Вера… Край темнеющего горизонта смотрел ей в след, ветер заметал горячие следы. Я промолчал. Горд собою.