***
Густав вовсе не уехал, нет — более чем, повстречав меня по случаю моего приезда восвояси, он был безумно рад... Поначалу. Серые блики, серые картины, серые дожди — все так вяло сменяло друг друга, и я, по правде сказать, никогда не надеялась больше на некогда пережитое чувство... Чувство легкости и спокойствия на душе: стоило мне переступить порог, я увидела Гуса, кинувшегося ко мне с распростертыми объятиями. Я готова была терпеть это вечно, но мне хватило минуты, чтобы рухнуть на колени, заливаясь горькими слезами — мне нужно было изначально быть готовой к подобному исходу событий, к подобному предательству и лицемерию со стороны столь известной по всему миру личности... О нет-нет, он никогда бы не стал связываться с такой простушкой, как я — всего-то какая-то там певичка, подумаешь... Подумаешь!.. Но ведь его любовь была настолько чувственной, что я мгновенно прониклась ею: а ребенок? Плод чистых эмоций или же секундная похоть? Нет... — Стефани... Стефани, что случилось?? Ты не отвечала мне все это время, я... Я так беспокоился... — Гус не разрывал объятий ни на мгновение: такое странное ощущение, ибо он — человек, вечно страдавший от моих отказов, до сих пор оставался рядом... Я могла представить себе все, что угодно, но только не это. Нет, не эту картину, когда он станет успокаивать меня, убеждать, что все будет хорошо, что все еще успеет наладиться... Пришлось, конечно же, поведать ему всю правду, ибо я совершенно не имела понятия, как и что же мне делать дальше — удивительно, что сам Густав ни на миг не растерялся. Аборт он мне делать строго настрого запретил. И в тот же вечер я прочла записи Рихарда.***
Последний их концерт состоялся в городе Монтеррей, Мексика, Auditorio Banamex, 31-ого мая 2011-ого года. Время, по сути, профессионально лечило раны лишь за счет того, что наполняло всякими побочными событиями человеческие жизни: мы не раз успели отправиться с Густавом в гастроли до рождения ребенка, наладить мосты в карьере, пробиться в люди с новой напористой волной, а затем, когда наступил сентябрь 2010-ого года, в нашей семье произошло чудо. Несмотря на факт о том, что ребенок не был кровью и плотью Шварца, Гус не отказался от него — любая жизнь заслуживает право на существование в нашем мире, пусть и не всегда оказывается в справедливых условиях и происшествиях. Как в итоге выяснилось, Шварцу вообще было не суждено иметь собственных детей; возможно, на нашу участь выпало крайне много всяческих испытаний, но... — У нас сын! — счастью мужчины не было конца и края: слова о ребенке из его уст звучали настолько убедительно, что я и сама потихоньку начинала верить в то, что он наш. Наш с Густавом. И умиротворение волей-неволей начало приходить в наш очаг, наполняя его теплом и безмятежностью: вечерами я перечитывала письмо, отданное мне Цвеном в прощальный день, и даже усмехалась сама с собой — мне поистине казалось, что от блаженной эйфории до нескончаемого горя был всего один человек. Который даже не удержал меня... «Стефани Вольф-Газенклевер. Я, Рихард Цвен-Круспе (Бернштайн), искренне хочу признаться тебе в своих чувствах. Никогда не говорил об этом напрямую, все пытался кое-как намекнуть, что вызывало в тебе порой негодование, может, сконфуженные и мутные эмоции, но ты все равно как была, так и будешь для меня самой прекрасной женщиной. Я долго думал, зачем же я хочу написать тебе это письмо — именно письмо, — возможно, чтобы ты не забывала обо мне и могла в любой момент прочесть меня. Мой почерк. Я верю, что ты справишься со всеми сложностями, ибо у каждого из нас в жизни их бывает более, чем предостаточно. Не думай, что Тиллю ты не важна — ему виднее, что делать. Правда, пойми его и не осуждай. Он знает, как будет лучше тебе: в один момент я и правда осознал это, то, что он от тебя без ума, пусть и способен обернуть рай в ад, а порядок — в хаос. Пойми его. Нам всем будет крайне трудно с тобой распрощаться, тем более, что среди нас уже издавна появились фанаты твоего творчества... Ты стала для нас не просто идолом своего дела — ты стала для Rammstein идолом настоящего, доброго, справедливого человека. Пойми его. Тилль все равно навсегда у тебя в сердце, даже, если вам придется расстаться. Даже, если его финальный поступок будет походить на предательство... Я люблю тебя. Твой Рихард Цвен-Круспе (Бернштайн), черт побери!..»***
С 2011-ого года Тилль Линдеманн вступил в официальные отношения с Софией Томаллой — этакой любовью всей его жизни, как сообщали множественные интернетные ресурсы и интервью: по сути да — безразлично, по сути да — нет никакой разницы до того, что происходило в его жизни, и как она теперь предрасполагала собой его исходную линию судьбы. По сути да — я пришла к выводу, что любовь живет не три года, но три года требуется для того, чтобы попытаться — особый акцент на данное слово, — попытаться разлюбить человека! Попытаться забыть его огненные блики в глазах, попытаться забыть ту чувственную связь, которая возникала между вами каждый день... Каждый день до момента вашего расставания — до вынужденного, крайне непредвиденного и переполненного болью. И все равно люди всегда учатся находить замену друг другу — время лечит, да, и когда мы начинаем отрекаться от этого и размахивать руками, мол, нет, все это ложь — лучше просто успокоиться. Даже самые длительные одиннадцать лет способны пролететь стаей ласточек над вашими головами; пока мы плачемся, как возгораются наши сердца в неистовых агониях, время не ждет. Оно тикает, стучит, ползет, несется бешеным вихрем, но рано или поздно заставляет нас переключиться на нечто иное; самое главное, чтобы оно случайно не столкнуло нас с теми, от кого так стремительно увело. Случайно. Или же даже назло. И я видела, как сильно старался для нас Густав — возможно, так и должна была выглядеть настоящая любовь со стороны мужчины, возможно, так оно и должно было случиться. И в один прекрасный день я вернулась в концертный зал, где по-прежнему ничего измениться не успело — появились лишь новые кресла, но это не было настолько существенным. Ведь когда я села за рояль, вновь коснулась его ледяных клавиш, мне стало как-то дурно: голос Тилля вновь зазвенел колоколом в голове, но уже иначе. Иначе, словно самое неважное, самое блеклое воспоминание прошлого. Хотя оно всегда было и продолжало быть самым ярким. И когда я опустила руки, приостанавливая игру и вслушиваясь в чьи-то шаги, в моем сердце взыграла безнадега и томительное ожидание; мне казалось, что все обратится в тот день моего двадцатилетнего возраста, но в зал вошел лишь Томас Квастхофф и его опекун, помогавший справиться с физическими трудностями. Я лишь улыбнулась им в ответ.***
Весной 2016-ого года мы снова возвращались домой из детского сада; необъяснимо восторженный Билл вещал мне всякие истории об их прекрасной воспитательнице, о прекрасной группе детей, с которыми он играется и учит детские песенки, о великодушном мужчине, который порой заглядывает к нему в гости... Билл рассказывал, что он редко, но все же приходит за своим сыном: полюбоваться его успехами со стороны — нет, у него не было возможности проводить время с семьей из-за крайне частых отъездов и чересчур больших завалов на работе. Об этом я узнала лишь в ту самую весну 2016-ого года: она выдалась теплой, полной аромата вишневых цветов и цветастых впечатлений — Берлин был красив как никогда. — Тебя не учили, что нельзя общаться с незнакомцами? — напряглась я, присаживаясь на корточки, чтобы завязать Билли шнурки на его маленьких кроссовках: непоседа ерзал туда-сюда, широко раскрывая рот в улыбке. — Он сказал, — начал мальчик, — что сегодня он уезжает из Германии! — Ну, и? — усмехнулась я. — Он так мечтал о встрече с тобой, мама! Птичьи песни загудели трелью: я приподнялась, оттянула подол сарафана, и, пристально вглядываясь в толпу людей на параллельной стороне дороге, сглотнула комочек в горле. — Как он... Тебе представлялся?.. Он говорил, где и кем славится на людях?? — пробормотала я. — Чего-о?? — непонимающе заныл Билл. — Это как? — Ах, Билли, — я снова обернулась к мальчику, — как звали этого мужчину? Сынишка замялся, и, заглядывая куда-то мне за спину, начал вдруг махать рукой; в глаза его блеснули искорки безмерной детской радости, маленькие губки приоткрылись, и... Он крикнул: — Папа! Меня будто хватила контузия: резко обернувшись, я заметила его — ах, изменился... И несмотря на всю ту живость и тонус, он, казалось, уже не тот. Слезы подступили мгновенно, лишая дара речи и дыхания: — Т-тилль... — Стефани... — он помахал мне, отчего толпы людей вмиг накинулись друг на друга в горячих спорах; мое сердце набатным боем колотилось в глубине груди. — Я знал, что он вырастит замечательным! Таким же, как и ты! — крикнул Линдеманн, как можно громче. В его голосе чувствовалась суета, ибо телохранители, сопровождавшие его, просили поскорее сесть в машину и покинуть пределы столь людных мест. — А ты, Стефани... Я, было, хотела кинуться к нему, но он жестом остановил меня, добавляя: — А ты прекрасна... Прекрасна, как весна в Париже!!.. И затем снова все в дымку: гул мотора, стремительно покинувший публику музыкант, Билли, который успел приуныть, и... Мне вдруг стало как-то и легко, и тяжко на душе одновременно: кто бы знал, что эта весна...Так необыкновенно быстро обратится в холодную осень.