Ich will.
3 января 2016 г. в 17:54
«Мне кажется, или…» — пришлось прекратить подпевку, и, встревоженно развернувшись назад, я стиснула в ладони ткань платья: Рихард… Рихард, нет-нет-нет!! — «Черт! Что с его гитарой?!»
Не зная, как быть, я постаралась незаметно слинять со сцены, дабы кинуться на помощь Цвену — однако, сие действие заметил Тилль, и, по-актерски кинувшись ко мне, ловко преградил путь.
— Ти-и-илль… — намекающе потянула я, попытавшись указать на то, что у Круспе возникли проблемы: гитарист, продолжая повторять «Ich will», с явным испугом, с явной паникой пытался воссоздать гармонию с помощью оставшихся струн. Пауль вовремя подхватил момент провала, и, жестом сообщив об этом Оливеру, восполнил недостающие аккорды своим упорством и желанием помочь товарищу.
Линдеманн, конечно же, не упустил ни единого факта из того, что успело произойти. Вокалист, наклонившись ко мне, шепнул:
— Лучше не мешать ему, он справится сам, — после чего…
«Будет только хуже, если ты вмешаешься, Стефи», — игра Рихарда становилась все более и более напряженной, мысли его спутывались в вязкий, неразборчивый клубок всяческой дребедени, и бес начинал овладевать его разумом. — «Лин… Лин, сделай, что угодно, только не подпускай ее сейчас ко мне… Иначе я не сдержусь!»
Я в последний раз с горечью взглянула на гитариста, видя, как он не собирался поднимать взгляд к публике: дыхания фанатов замерли, они в переживаниях сжали кулаки, пока…
Пока там — в верхней сфере сцены, — не разгорелся дьявольской яркости салют!
Я, не ожидав такого поворота событий, внезапно прижалась к Тиллю, позабыв о зрителях, разразившихся истошными воплями: выглядело так, точно все было подстроено — но, видимо, я ошибалась.
«Ты слишком хороший актер…» — взором сообщила я Линдеманну, и он, подловив меня на данной мысли, закружился со мной в непредвиденном танце: что вызывало в моей груди циклон — так это музыкальное сопровождение каждому нашему движению. Ибо…
— Ich will…
Ich will dass ihr mir vertraut! — я вовсе не понимала, для чего все это: смысл песни никак не ладился с тем, что мы принялись вытворять на сцене. Зато, по всей видимости, аудитории это полюбилось с первых же секунд! — Ich will…
Ich will dass ihr mir glaubt!
Ich will…
— Ich will eure Blicke spüren! — пусть и не имелось в этой песне места для женской партии: никогда не поздно было создать ее! А это сущий пустяк для оперной певицы! — Ich will…
Jeden Herzschlag kontrollieren!
Благодаря работе, совершенной сообща, мы поддержали Цвена, кое-как справившегося с проблемным инструментом: спустя некоторое время его гитара зарычала грознее, нежели при былой целостности.
Кристоф от души колотил по своей ударной малышке, Оливер и Пауль были готовы к кульминационному взрыву — с помощью эмоциональной лавины Круспе смог остаться таким же видным, и при этом имел возможность дополнять аккомпанемент покалеченным струнным товарищем: весьма заманчивое явление.
— Könnt ihr mich hören? — вопросительно взревел певец, притягивая меня к себе и обнажая зубы в зловещем оскале.
— Wir hören dich! — ответная реакция, как от меня, так и от публики, вонзилась Тиллю стрелой в сердце.
— Könnt ihr mich sehen?
— Wir sehen dich!
— Könnt ihr mich fühlen? — я чувствовала, как мы прижались вплотную друг к другу, и набатный гул моего сердца мог сыграть огромную роль в финале: мои чувства… Нет, только не это…
— Wir fühlen dich! — поддержал зал, но с моих уст сия фраза сорвалась крайне боязливо.
Тилль, приобнимая меня за талию, склонился ближе прежнего: я была готова провалиться сквозь пол, в подземелье к Сатане, но… Но!!
— Ich versteh euch nicht… — отрицательно покачав головой, рокер отстранил микрофон от лица, и, воспользовавшись фоновой паузой…
«Что…» — я широко распахнула глаза, пытаясь оказать сопротивление собственному обмякшему телу. — «Как… Как такое возможно…»
Мы соприкоснулись в чем-то теплом, столь желанном и страстном — люди привыкли называть такое проявление эмоций…
«П-поцелуй?..»
Зрители взорвали Velodrom демоническими ревами, а Максимилиан, утирая платком пот, который выступал на лбу от непредсказуемости выступления, визжал в микрофон:
— Фрау Урсула, фрау Урсула! Здесь так шумно, но я должен прокричать Вам об этом!! — казалось, что Шульц вот-вот надорвет глотку. — Тилль Линдеманн только что поцеловал некогда знаменитую певицу Германии – Стефани Вольф!! И, признаюсь, выглядело чересчур чувственно для обычных партнеров! Может ли это значить, что..?! — репортер принялся бегать туда-сюда, пока какой-то фанат не сбил его с ног, и несчастный не врезался в ближайшую стену. — Блин… — простонал журналист. — Вырежешь этот кадр, Стюарт…
— Извиняюсь, но Вас не слышно!
«Зачем я это делаю…» — блеснуло в подсознании Лина, и он, резко оторвавшись от моих губ, жадно вобрал воздух в легкие: я, прижав к груди ладонь, попыталась отдышаться, представляя себя рыбой, выброшенной волнами на песчаный берег.
— Wir fühlen euch… — выпалила я на последнем издыхании, и, подняв микрофон ввысь, склонила голову: моего слуха коснулся дует Пауля и Риха. Их голоса я различала четко, и в какой-то момент я замерла — голос Круспе практически срывался, как при истерике. Однако, вскоре все это завершилось, и музыканты, оборвав металл, сошли со своих платформ: их шаги были грузными, а сами ребята, вымотанные и уставшие, волнительно переговаривались о чем-то друг с другом.
Вскоре все из Раммов, оказавшись на арене, преклонились пред зрителями, достойно принимая от каждого поклонника весь его восторг и всю благодарность за очередное бомбовое выступление — сжимая в пальцах микрофон, я стиснула зубы. Мне…
Мне желалось умереть прямо на том самом месте — прямо там, где мои каблуки соприкасались с поверхностью сценических плит: пытаясь сдержать вновь настигшие меня слезы, я торопливо поклонилась, и, тяжело дыша в микрофон, выдала:
— Мы тебя любим, Берлин! Большое… Большое спасибо!
Откуда-то продолжали доноситься непонимающие восклицания и предположения, а кто-то всего лишь радовался выдавшейся возможности побывать на концерте у знаменитых Rammstein. А самая главная тема, что подверглась всевозможным обсуждениям — это…
— Она вернулась! Стефани Вольф-Газенклевер вновь с нами! — ликовал Шульц, заодно красуясь у камеры. — Браво! Какая приятная, неожиданная новость! Остается лишь аплодировать стоя!
К слову, таким образом концерт подошел к концу: убегать было крайне некрасиво, и, дружелюбно помахивая фанатам рукой, я старалась натянуть на лицо жалкое подобие улыбки.
«Поцелуй… Этот поцелуй…» — безостановочно крутилось в голове. Я выдохнула горячую струю, и, завидев, как рок-банда, наконец-то, отправилась за кулисы, последовала за музыкантами.
Меня пошатывало из стороны в сторону, как вялый осенний лист: столько всего… Столько всего, с чем мозг категорически не мог смириться!
— Молодцы, — слабо приподняв уголки губ, опрокинул Рих. Я притормозила у порога, поднимая очи к темноволосому. Он смотрел на меня свысока, чуть облокачиваясь о косяк и не позволяя мне пройти за дверь. — Даже не думал, что вы так здорово сможете переключить внимание зрителей с моей неполадки на себя.
— Это стало непредусмотренным решением, — без всяких эмоций отозвалась я.
— Но ты не желала прекращать, — досадно усмехнувшись, заметил Круспе. Я яростно сжала зубы, желваки затрещали. — Или?…
— Мне очень жаль, что у тебя произошли проблемы с инструментом, — я попыталась как-то обойти Цвена, но он настойчиво лишал меня такой возможности. Мне было стыдно пред ним – только вот зачем?.. — Рих, я…
— Просто хочу предупредить тебя, именинница, — прохрипел мужчина. — Если так спокойно собираешься принять оковы Тилля на свои хрупкие запястья, то… Потом не лей слез.
Не желая более выслушивать его слов, я кое-как убедила гитариста пропустить меня внутрь гримерной — исполнив мое желание, Рихард так же вошел в помещение, безмолвно затворив за нами дверь.
Линдеманна я не застала: Пауль, заминаясь, сказал, что он отошел в уборную, вроде как. Кристоф, с новой порцией сарказма, пожелал ушедшему солисту не попасться в цепи обезумевших девушек, а Оливер, вертя в руках гитару Цвена, периодически трагично ныл.
Всю дорогу мы промолчали, и Флаке, пытаясь разглядеть дорогу сквозь сумрак ночи, в конце концов завел радио: трейлер наполнился атмосферной музыкой 80-ых годов, и Ридель, выдув пятый бокал пива, откинулся на спинку дивана.
Тилль листал первый попавшийся под руку журнал, и, рассеянно пробегаясь глазами по строчкам, попутно забрасывал в рот орешки: я, подперев щеки кулачками, глядела в окно — на мимо проносившиеся здания, деревья, на людей, которые задерживались в памяти, как обычные воспоминания.
Однажды Густав, приобняв ладонями мои предплечья и уткнувшись подбородком в мое плечо, начал размышлять:
— Никогда не смей делать из воспоминания человека, — тогда он приподнял голову, и, сократив расстояние меж нами по максимуму, продолжил: — Иначе…
— Тогда уходи… — пусть и с горечью, зато я созналась: смысла тянуть всю эту резину не имелось. — Позволь мне сделать из тебя одно из лучших воспоминаний…
Мы расстались в две тысячи третьем году: на следующий день после инцидента я то и делала, что глупо лила струи душевной воды. И сколько бы слез мне не приходилось ронять на кровать, поначалу ничего не улучшалось. Первые два месяца мы со Шварцом вели себя отчужденнее, чем кто-либо на белом свете.
Впрочем, как и в тот день девятнадцатого декабря — с Тиллем мы не разговаривали все оставшееся до моего сна время.
И лишь ближе к утру, когда начало светать, моих ушей коснулся протяжный стук в дверь — словно голубоглазый предвидел, что мне не будет спаться. Словно он предчувствовал, что я, спохватившись и накинув на плечи плед, кинусь открывать ему. Словно он был уверен, что встретившись с ним, я не изменю манеры общения.
— Я… — он почесал затылок, и, стараясь подобрать верные слова, задумался.
— Дай угадаю, — хмыкнула я, ежась от холода и переминаясь со ступни на ступню, — ты переспал с тысячью безбашенных фанаток, но пришел просить прощения за вчерашний, ничего не стоящий, поцелуй.
— Ты права, — мужчина, войдя в комнату и притеснив меня своим величием, захлопнул дверь. Ужас, нашедший на меня в два счета, готов был перерасти в нечто большее. — Я пришел… Извиниться…