Небесные фонарики

      Медленно проводить холодными пальцами по острым струнам цисяньцинь, распрямлять острые плечи, вздергивать горделиво подбородок, и всё — в последний раз. Играть неторопливо и вдумчиво, чтобы ни один звук не пропал понапрасну, не сгинул в глубокой вечности, как делает она сама.       Так, чтобы мелодия была печальной и навевающей воспоминания. *       Порывы ветра колыхают колокольчики над головой и звонкая песнь разносится по всему их просторному, непривычно оживлённому дому. Джун выходит на балкон, босыми ступнями ступая по холодным камням, и влажными от ветра глазами окидывает и величественные неприступные горы, и изящные изгибы крыш, из-под которых льётся золотой, как дракон на её праздничном платье, свет. Тысячи небесных фонариков поднимаются из-за высоких скал прямо под её окнами. Джун смеётся, потому что тоже чувствует себя готовой улететь к высоким небесам вместе с ними. Искрящиеся звезды морозной зимней ночи опадают ей на плечи и смех не прекращается, лишь заставляет смахивать слёзы шёлковым платком. Прозрачный иней серебрит уходящую луну, Джун успевает засмотреться, когда слышит за своей спиной тихие шаги.       Это — первый праздник, с того времени, как он перестал быть её слугой и оружием, но стал чем-то больше. Ли Пайрон рассказывает ей, как праздновал новый год в детстве, а Джун, поджимая губу, отвечает, что никогда не любила «семейные» праздники. Хранитель замолкает, когда она отворачивается, опираясь руками на витые перила, и провожает глазами огни бумажных фонариков, зажжённых и отправленных на счастье.       Сегодня празднуют наступление нового года и нового — двадцать первого — века. Мир вступает в новое тысячелетие, и Тао чувствует, как с уходящим веком палыми листьями опадают сквозь пальцы бесконечные ужасные войны в мире, её семье, её сердце. Рука Пайрона мягко ложится ей на спину, и Джун прячет смущение от прокатившейся по телу дрожи. В тусклом лунном свете её бледные руки принимают тот же мертвенно-зеленоватый инфернальный оттенок, что имеет его кожа всегда. После встречи с мальчишкой-в-оранжевых-наушниках их отношения стали строиться на исключительном взаимопонимании и взаимоуважении — поэтому мысленно Джун отмечает и хвалит его за проявленную смелость. Она, конечно же, всё понимает, и потому, как любой женщине, ей до безумия приятно осознавать, что к стройным её ногам падает любовь сильного (даром, что мёртвого) мужчины. Её хранитель смыкает руки в кольцо на точёной талии, приподнимая над землёй и продуваемым сквозняками полом, ставит босыми пальчиками на свои ступни и ловит её дыхание на уровне собственной шеи.       Пайрон откровенно любуется своей госпожой и навсегда запоминает её именно такой — смеющейся, юной и счастливой, с отражающимися в глазах огнями новой эпохи, и тонкой линией губ, изогнутой в шальной улыбке. А Джун чувствует себя свободной и лёгкой, взглядом разделяя напополам и низкие зимние небеса и жизни, проводя черту между до и после. И пленённый этим взглядом верный воин готов следовать за ней не одну вечность, исполняя приказы, отданные тихим голосом из-под веером сложенных свитков.       Они оставляют позади годы отчуждения и холодности и уверенно и мягко входят в новое тысячелетие. Утренняя заря нового года наступает, когда губы их касаются друг друга.       Январский ветер всё поднимает ввысь небесные фонарики, летящие на счастье, и колыхает китайские колокольчики, несущие удачу. *       Джун видит особую горькую прелесть в своей тихой жизни среди роскошных колонн и золотых, как узор на её старом праздничном платье, драконов, острых крыш и высоких гор; жизни, лишенной всех войн и смысла, впрочем, тоже. Она влажными глазами смотрит в окно, чтобы увидеть кружащиеся над скалами и редкими деревьями снежинки, и плотнее запахивается в шёлковый платок. Неторопливо поднимается, подходя к небольшому столику, заваривает крепкий чай, и, взяв в два тонких пальца крошечную пиалу, от которой поднимается изящная вязь пара, садится на пол да откидывает голову на полог своей холодной кровати. Китайские женщины имеют особенный талант по части чаёв, в этом с ними не сравнится ни одна европейка, и Джун это знает и грустно усмехается, осознавая, что по достоинству оценить это уже некому. Вспоминания же о том, как когда-то она могла тряхнуть лихо тугим пучком волос на затылке, подхватить в руку бутылку вина или японского саке и предложить всем напиться от души, кажутся сейчас неестественными, словно принадлежат не ей, а какой-то девчонке из другой, лучшей жизни.       После гибели её несчастного и отчаянного брата, истерзанного и сожжённого чёртовым духом верного Пайрона, павшего мальчишки-в-оранжевых-наушниках и пригоршни его друзей и всей её маленькой, дивной эпохи накрепко связанной с этими людьми, на всём свете вообще не осталось больше никого, способного хоть что-то в неё жизни оценивать. Быть последней в своём роду — горькая участь.       «Пора», понимает Джун, одним глотком допивает чай и поднимается на ноги, оставляя позади и недоигранную мелодию на старом цисяньцинь, и тихую свою меланхолию, из которой не вытащат её теперь ни сильные руки верного хранителя, ни неловкие и по-подростковому резкие речи брата, ни письма не-королевы Анны и всех остальных, уже успевших сгинуть в этом глупом турнире и сизой вечности. Из приоткрытого окна веет легким зимним морозом, Тао любуется прекрасным Китаем и думает, что бесконечно влюблена в эту страну и даже в эту жизнь, ушедшую, правда, несколько лет или вечностей назад. И, вдыхая стылый воздух очередного уходящего года, слыша над головой звон колокольчиков, никому из них не принесших удачи, она медленно оседает на пол. Улыбается, роняя голову на жесткую циновку, к её туманным и таинственным храмам и летящим журавлям, ловя на ладони потухающие, как она сама, звёзды. И когда её жизнь утекает в талые воды, оглядываясь назад, Джун понимает. Сожаления нет, есть искрящиеся семнадцать лет и ночь, несущая новое столетие. Улыбки друзей и крепкое кольцо рук Пайрона… Поднявшиеся порывом ветра занавески накрывают хрупкое тело сверху, словно одеяло. За окном, над её головой вверх поднимаются тысячи небесных фонариков, приносящих счастье.

«Белым снегом замело Хижину в горах, И тот, кто там живет, — Наверное, и он растает От грустных дум». Мибу-но Тадаминэ