Ashram – All'Imbrunire
***
Когда он мальчишкой взбирается на высокий крутой холм, поросший жёсткой, с каждым шагом оплетающей его всё сильнее травой и юностью времени, ещё стоит предутренний сумрак. Густой и холодный, он опоясывает его, легко берёт за руку и ведёт за собой, упрямо и настойчиво. Рассвет застаёт Локи на вершине того холма. Рассвет сливается воедино с туманом, сырым и редеющим, волнами ложится на землю и укутывает заботливо, ласково. Он подолгу молчит, и молчание то оглушает. Он сплетает жизни из паутины времён, из хрустальных душ и каменных сердец, и Локи видит, как поднимаются города из мёрзлой земли, из зыбучих песков, отряхиваясь от пыли древности. Как зарождаются миры, крепнут, наполняются стонами и кровью войн, насыщаются страхами нескончаемой, бесполезной агонии, дешевизной пиршеств и священностью редкого покоя, пока его собственный мир, окрашенный ревностью и изуродованный гневом, отчаянием, неминуемо разрушается. Отсырел воздух, отсырели и листья, бархатом устлавшие землю. Локи ладонью касается неба; обжигает кожу о звёзды, раздражённо разрывая затянувшееся затишье, царапаясь о многочисленные углы; и не имеют больше значения его падения, его унижения под покрывающимся корочкой льда взглядом брата, под немым, придавливающим к земле осуждением отца. Ничто не имеет значения, кроме запоздалого рассвета, не принёсшего ни успокоения, ни облегчения, а лишь осознание – отныне он чужой, и он одинок. Когда его, осуждённого, отверженного двумя мирами узника неожиданно выпускают на свободу из клетки, затхлостью похоронившей его силы, что ядом стекла ему на грудь, пробивает полдень. Локи морщится от неожиданно яркого, ослепляющего света, но всё же заставляет себя взглянуть и на Тора, только вернувшегося из своего ненаглядного, столь тщательно оберегаемого им Мидгарда, и на девчонку, в которой страх слишком явно, слишком очевидно борется с яростью, а кротость и смущение переплетаются с презрением. Он слышал о ней – давно и недавно, так часто, что сводило челюсти, и так редко, что становилось нестерпимо, – слышал от матери, от недалёкого братца, из глупых, однобоких сплетен Одиновых рабов, что называют себя подданными, слышал из неуместных глумливых смешков. Он узнаёт её, и ему не нужно ни её приветствий, ни её благожелательности, ни чего-то ещё, что принадлежало бы ей; он устал, он бесконечно, безмерно устал, и единственное, что ему необходимо – это покой. Меня зовут Джейн Фостер. Он полуснисходительно, полупренебрежительно выдавливает из себя усмешку, привычно кривя губы; ему нет дела до придворного этикета, до опостылевших правил мира всего. Он не готов притворяться – только не сейчас, и быть хоть сколько-нибудь любезным – только не ради выглядящей столь смехотворно гордой, столь независимо и отчаянно смелой смертной, что это – почти – вызывает неуместное уважение, – а потому его равнодушие не увидит лишь слепой. Потому его безразличие не почувствует лишь глупец. Когда он обнищавшим младшим принцем остаётся во дворце под неуклонным присмотром Одина и его стражи, потому что ему позволили, потому что ему была оказана великая честь и тому подобное, а вовсе не потому, что он прощён или, что ещё сложнее представить, понят и принят – вновь, солнце, слоняющееся по небосводу, звенящее резким, неутихающим светом, неожиданно оглушает его. Поначалу ему это кажется даже забавным – всё это: Тор, почти брат, почти царь, увивающийся за своей подружкой, словно влюблённый мальчишка, выставляющий себя на всеобщее посмешище – сам Локи мальчишкой, во что-то верящим, что-то ожидающим, был много веков назад, так давно, что уже и забыл, как это было, а влюблённым, кажется, и вовсе никогда. Забавна и сама Фостер – она «Фостер», пока он спокоен, и язвительность не течёт по его венам, уступая место льду. Она «подружка братца», пока братец далеко и не слышит. Она «смертная», когда ярость затмевает ему взор, прилипает к его векам, – когда Фостер в который раз чересчур упряма и упёрта, когда она снова и снова спорит с ним, противостоит ему, как больше никто другой не смеет, потому что по-другому она просто не может. Но только не Джейн. Никогда «Джейн». Никогда вслух. Имя, чужое, чуждое, ненавистное имя оседает на его одежде, в его мыслях, кошмарах, озарённых глубоким синим светом, намертво пристаёт к рукам и губам. Оно забирается в его сознание пыльным смогом. Оно в воде, оно в воздухе. Он проклинает это имя, и больше это не выглядит забавным. Меня зовут Джейн. Когда он, практически лжец, находит её, практически царицу, перед самым пиршеством в коридоре, то Джейн просто проходит мимо него, и ткань её лёгкого праздничного платья – едва – не задевает его рукав, и он – отчего-то – окликает её, и не пытаясь себя остановить. Здесь всё из камня – даже он сам, всё, кроме неё, замершей, глядящей недоумённо, подозрительно – всегда настороже рядом с ним, – и это заставляет его чувствовать себя чуть меньше уставшим и чуть больше живым, и немного, ненадолго таким, каким он был в девятом или десятом часу своего бесконечного проклятого дня. Но сейчас уже давно как полдень. Полдень изящен и неумолим; он обжигает собственным холодом. Полдень распаляет, растапливает любой камень, и возвращает Локи былой гнев, и заставляет разрушить и возвести себя сызнова, а потому, когда Джейн сбегает, когда все собираются в мерцающей, переливающейся великолепием зале, чтобы поприветствовать нового царя, чтобы встать на пьедестал нового поклонения, он готов отдать многое, лишь бы не находиться среди приветствующей, раззадоренной толпы. Многое, но не всё, и потому он всё же именно здесь, в их нелепых пожеланиях и тщеславной самовлюблённости наравне со всеми, и сжимает бокал в онемевшей руке, и вспоминает – из ничего ничто не происходит, пока полдень смелеет в своей мимолётной непобедимости. Полдень жесток – но Локи не желает уходить в тень; смиренно сносит и духоту, и жар – смиренность его тонка и обманчива. Потом он уходит. Потом с ним остаётся лишь ветер, забирающийся в его покои через распахнутые настежь окна, и она, босая, снова, как никогда прежде, беспомощная и человечная, хмурящаяся, поднимающаяся по винтовой лестнице в саду ему навстречу. Ты не остался вчера. В голосе её – не равнодушие, но укор и едва уловимая, ноющая обида. В голосе её – отражение его собственных раскалённых раздумий. Когда он, добровольный изгнанник, годами скитается по чужим мирам, захлёбываясь тяжёлым воздухом, проседая в вязких пепелищах, постепенно начинает темнеть. Тьма наступает незаметно, постепенно; солнце, тускнеющее и бледнеющее, тонет в плотной грязно-серой пелене неба, пока деревенеющий ветер скулит диким псом под его ногами, пока тучи зияют чёрными бездонными дырами. Бродящий лесами, ступающий по гнилостным трясинам, он засыпает в обнимку с волком, спасаясь от пронизывающего холода, грея пальцы в жёсткой шерсти. Его тело ноет от камней, его разум звенит, надрывается. Локи дышит собственной магией; он ладонью сжимает чужие души, он пьёт из кубка чужих жизней. Он давно безнадёжно, безоглядно обречён. Когда он, не бог и не человек, умирает на полу какой-то хижины, израненный, истерзанный врагами, настигшими его, Джейн – не Тор, не кто либо ещё – находит его. Её одежды излишне чисты и аккуратны для этого затхлого места, отчего она сама смотрится неестественной, нереальной. Её руки тёплые, ласковые; её глаза чуть спокойнее и мягче, чуть седее, чем он помнит, и абсолютно сухи, и ему – почти – не обидно. Она говорит, что всё в порядке – он даже не пытается подыграть ей, убедить, будто верит в эту неискусную ложь. Она утирает грязь с его заострившегося лица и целует горячий лоб – Локи слишком мёртв, слишком сам хотел этого, чтобы не позволить ей эту дерзость. Он улыбается, скорее по привычке – кривая улыбка выглядит спазмом трупного окоченения, и говорит Джейн, чтобы она уходила. Она глупа, она бесполезна. Пусть уходит. Пусть истончатся её руки, ослабеет тело, выцветут волосы, и лицо покроют морщины – ему не жаль её. Пусть только уйдёт и заберёт всё, что ей нужно, лишь оставит в покое его, его мысли, его разум, когда-то острый и проницательный, теперь же захламлённый чем-то бесконечно далёким и недостижимым. Пусть убирается прочь. Вернёмся домой, Локи. Она осторожно проводит ладонью по его волосам, пока он восстанавливает силы; она зовёт его за собой, как когда-то прохладный утренний сумрак звал его ввысь, на самую вершину, падать с которой было слишком больно, чтобы забыть. Он знает – лицо его окаменеет и не изменится ни на мгновение; бессмертие – бесценный дар, но сердце его состарится, её же, напротив, навсегда останется молодым. И он скидывает с себя её руки и прогоняет – возвращайся в Асгард, возвращайся, ступая на ошмётки костей, на кожу, потрескавшуюся, слезающую лохмотьями, юностью ссыпающуюся у твоих ног, возвращайся, но одна, – и закрывает глаза, пока Джейн уходит, исчезает. Надменная и надломленная. Когда он, старик вне времени и вне пространства, возвращается в Асгард и переступает порог когда-то своего дома – чтобы отвесить шутливый поклон царю и царице, и увидеть наконец то, ради чего он отдал всё, и чтобы отыскать что-то, что заполнило бы пустоту, тянущую, ноющую изнутри, он впервые смотрит на часы. Пятнадцать минут двенадцатого. Пятнадцать минут двенадцатого забирают воздух, вытягивают жизнь из его рук и вытягиваются подле него. Пятнадцать минут двенадцатого обозначают день, всего лишь очередной день, подходящий к концу, но Локи нет покоя. Рано, рано, неожиданно долгожданно рано секундная стрелка замолкает, завершая свой путь, так рано, что он не успевает расставить по местам ложь и истину. Локи хочет вернуться туда, где когда-то встречал алый рассвет – но давно уже нет того холма, ветер и ливни стёрли его в пыль и грязь, а вместо него – гладкая глинистая равнина. Локи сжимает красную глину в кулаке, пока безоглядная ночь стекает за горизонт, пока дождь шрамами разрезает его кожу. Пока листья погребают Джейн в своей рыжине. Пробивает полночь.