"Вера"

Зимняя ночь тихо опустилась на шумный, суетящийся город, прошлась по пустеющим улицам, заглянула в затухающие окна, баюкая хлопотливых людей. Светло улыбнулась полумесяцем и скрылась за облаком до утра, и совсем не заметила на безлюдной дороге спешащую коляску. А возница торопился, гоня лошадей все дальше и дальше от города по равнинным полям, по дремучим, заснеженным лесам туда, где синели горы с блистающими вершинами и волшебное, кавказское небо так манило, так притягивало его путешественницу. Она тихо дремала, покачиваясь в такт бегущих лошадей, изредка поднимая голову и поглядывая на свою спутницу. Вот уже третью ночь женщины проводили в дороге, меняя лошадей на станциях и едва успевая выпить предложенный чай. Не позволяя себе ни выспаться, ни отдохнуть, они спешили туда, где вот уже месяц, не приходя в сознание, в полевом госпитале лежал дорогой им человек. Лишь несколько дней назад Анна получила известие с Кавказа, решение было принято немедленно, в тот же день они выехали. Она верила, твердо верила, что успеет. Она сможет, и с ним ничего не случится. Надежда Николаевна, согласившаяся ее сопровождать, оказалась неоценимой спутницей. Тактичная, мудрая женщина всеми силами старалась поддержать и успокоить взволнованную девушку. «И кто только придумал это нелепое, пошлое прозвище? Ну какая она Сычиха?» — размышляла Анна, скользя взглядом по тонким пальцам, затянутым в перчатки, по пушистому воротнику дорожного пальто, останавливаясь на худом, бледном лице с длинными, черными ресницами, устало опущенными и оберегающими утомленные глаза. Сама же Анна спать не могла. Все мысли, все молитвы были обращены туда, в тускло освещенную палату с унылыми стенами, к узкой кровати больного. Губы беззвучно шептали слова молитвы, уговаривая взволнованное сердце. Глаза, невидяще рассматривали зимние пейзажи. Ночь позаботилась и не препятствовала путникам ни снежной вьюгой, ни беспроглядной тьмой. А утром будет очередная станция, где бородатый ямщик, выпив стопку водки, спокойно заснет, мечтая о теплой печке и заботливой хозяйке, поджидающей его дома. Спутницы же еще много дней будут спешить по студеным дорогам, стремясь все ближе и ближе к заветной цели — к измученному ожиданием, в бреду повторяющему одно имя, умирающему мужчине. *** Владимир Иванович Корф был сложным человеком, с трудным характером, с ворохом предубеждений, с целой кучей запретов и страхов, но, не смотря на это, он был еще и очень ранимым человеком. Первые страхи, порожденные еще в раннем детстве, во время болезни матери, переросли с годами в комплексы. Бежали годы — прибавлялись трудности, так что к двадцати годам этот человек напоминал себе большого снеговика, сплошь облепленного обидами и непониманием. Поэтому пришлось на всю эту «несуразицу» надеть железные латы невозмутимости и безразличия. Картинка выходила, в общем-то, неприглядная, и только сам Владимир знал, где-то очень-очень глубоко бьется настоящее, живое, человеческое сердце. Его жизнь складывалась непросто, потеряв мать, вскоре лишился и любимой тетки; мальчику одиннадцати лет, было сложно разобраться во всех хитросплетениях в отношениях взрослых. Отец, сам не простой человек, боясь вырастить сына «кисейной барышней», предпочел воспитывать по-спартански: минимум эмоций, максимум обязанностей. И всю нерастраченную любовь отдал маленькой девочке, которая появилась у них в доме за два года до этого, благо, что девочку излишняя нежность не испортит — вырастет хрупким, нежным цветком. Вот эта самая девочка и стала настоящей «занозой» в жизни маленького Володи. Да, что там «занозой», это был настоящий «осиновый кол» в его сердце! Как он ненавидел эту девчонку, как злился, как завидовал ее успехам, как хотел, хоть раз, занять ее место в сердце своего отца. Ничего не получалось. Мелкие гадости и обидные слова, казалось, не достигали своей цели, и падали у ног этой куклы с золотистыми кудряшками. К четырнадцати годам пришлось сменить тактику, все-таки кадет не может опускаться до какой-то девчонки. Научившись циничному пренебрежению, он сполна практиковался в умении обидного безразличия. Все лето Владимир проводил с детьми соседа-помещика. Андрей, всего на год младше, стал завсегдатаем его игр. Восьмилетняя Лиза, бойкая и решительная девчушка, не раз спасавшая положение очередной хитрой выдумкой, нигде не отставала. Малышка Соня вызывала снисходительную улыбку юного барона, даже крестьянские дети в поместье отца, удостаивались его внимания; с мальчишками он не раз ловил рыбу и стрелял из лука, и со всеми был добр и справедлив — отец не зря внушал ему обязанности хозяина. И только Аня, кроткая, тихая, вызывала раздражение. Почему? Барон и сам хотел бы знать… Окончив корпус, Корф приехал домой, впереди был Кавказ, и последний месяц хотелось провести здесь. Анна… В свои неполные пятнадцать она была странным созданием: не девочка, не девушка… полудетская взрослость. Владимир не мог ее видеть. Он никогда не опускался до того, что бы ударить побитого или унизить униженного, а тут, дома, ему приходилось горячей отравой изводить тихую жизнь Анны. И чем беззащитней, чем безропотней была девочка, тем хуже становилось ему. Это была агония. Спасение нашлось в Лизе. Ровесница Анны, барышня уже вполне расцвела, привлекая взгляды местных кавалеров. Стройная фигурка, прелестные волосы, и ее обаятельная улыбка делали Лизу даже более завидной невестой, чем семейный титул и приданное. Правда, родители не торопились принимать женихов, поговаривали о сговоре с Корфом и Владимир с головой увлекся Лизой. После постоянного напряжения, в котором пребывал он в присутствии Анны, Лиза была его убежищем. Он интуитивно знал, княжна — то спасение, та лоза, ухватившись за которую, можно избежать падения в пропасть. Чувство к ней сложно было назвать любовью. Вернее, той любовью, о которой писали Пушкин, Байрон и старик Шекспир, но, без сомнения, она была дорога ему, так дорога, что если бы за ее жизнь потребовалась его кровь, он, не раздумывая, отдал бы ее всю. А потом на Кавказе он воевал, воевал так, как если бы защищал свой дом. Награды и благодарности лишь отчасти тешили самолюбие, Владимир знал, что, сражаясь так отчаянно, так дерзко, он хоть немного избавляется от той злости и черноты, которыми было полно его сердце. Сердце, принадлежащее Анне. Он понимал это. Понимал давно и безысходно, так, как понимает приговоренный к смерти человек. Он может протестовать, пытаться бороться, искать пути спасения, но все равно знает, что казнь назначена на утро. Тяжело и бессмысленно противиться естественному ходу жизни. Борьба с самим собой превращает жизнь в кошмар, и ему пришлось смириться, приняв этот кошмар. Возвращение домой не принесло ничего, кроме новых мучений. Она стояла перед глазами, даже тогда, когда эти глаза были закрыты. За два года она изменилась и стала еще опасней, чем была. И теперь он знал, что бессмысленно распалять в себе злость, что спасения просто нет. Чем больше он доказывал себе ее испорченность, ее коварство, тем выше и чище становилась сама Анна, мелкие грязь и склоки не пачкали даже края ее платья. И барон сдался. В тот день, в последний день, когда отец, в запале, кричал о лишении наследства, о том, что все отдаст Анне, Владимир и тогда понимал, что она, как никто другой достойна всего, что может принести отцовское решение. Нет, конечно, первой реакцией было возмущение, как у любого нормального человека, но потом, стоя за кулисами и наблюдая за репетицией, он с болью приучал себя к мысли, что теперь Анна потеряна. Потеряна навсегда. Что, несмотря ни на что, в глубинах своего сердца, в тайниках, неведомых даже ему, жила его маленькая, робкая надежда. А теперь, поступи отец как задумал, Анна вместе с наследством получит титул баронессы Корф, и значит, для него она станет только сестрой. Конечно, телом Владимир желал ее давно, влечение к ней было так естественно, так понятно, что он почти свыкся с ним. Другое дело — сердце. Оно слишком сильно любило, чтобы не думать о последствиях. Презрение и зависть - самое меньшее, что могло ждать барскую любовницу, и приговорить ее, Анну, к такому он не мог. Позор стал бы ее спутником, где бы ни появилась, за спиной, противной липкой змеей, ползли бы сплетни, а он уже не смог бы ее защитить. Все усложнялось еще и тем, что сама Анна никогда не выказывала ему своей неприязни. Она всеми силами стремилась побороть его искусственно выращенную, ненависть. И Владимир знал, изменись он, допусти хоть толику понимания, хоть одно слово доверия и все рухнет. Он не справится с собой. А Анна… барон смутно подозревал, что и с ней не все так просто. Не мог он не видеть ее взглядов, ее смущения, не замечать, как розовеют ее щечки, стоит ему только появиться на пороге гостиной. Нет, выхода не было. Как ни искал Владимир хоть какую-то возможность прервать запутавшийся узел, ничего не получалось. И его вера в будущее совсем было умерла с появлением Миши. Но оказалось, что последний год принес решение всех проблем. Они многое пережили, но Анна поверила, они научились доверять, и даже нелепый разрыв после ссоры с Долгоруким, чуть не стоявший ему жизни, не смог оторвать их друг от друга. если бы… если бы не его назначение на Кавказ. Она бежала, путаясь в юбках, не замечая ни дождя, лившего с неба, ни скользкой мокрой земли под ногами. Полтора месяца он ждал ее, полтора месяца она стремилась к нему, полтора месяца она верила. Верила и молилась. И теперь их разделяли лишь несколько метров, да заспанные, недовольные часовые. Повидавший виды доктор, тяжело опустившись на стул, недолго любопытствовал и, удовлетворившись ответами, наконец, дал разрешение. Едкий запах лекарств, тусклая лампа, смятая простыня — ничего этого она не видела, не чувствовала, не хотела. Был только он; сильные руки, безвольно лежащие на белизне кровати, капельки пота, прикрытые упрямой челкой, открытая шея в вороте больничной рубашки. Он. Здесь. Рядом. Опустившись на колени, забрав в свои руки мужские пальцы и прижав их к лицу, ничего не видя из-за подступивших слез, она долго-долго, до утра, рассказывала ему о своей любви. О том, как давно, как безнадежно, как сильно любит. Как сама, еще глупая, не понимала и не верила. Не осмеливалась… И какой сильной она теперь стала. А когда небо окрасилось алым цветом и по горам заскользили первые лучи, проснувшегося солнца, черные ресницы дрогнули, и с сухих губ слетело «Анна…»